Тройка посовещалась и решила разоружить пришельцев, сделав это основным условием их пребывания в лагере. Путешественникам пришлось сдать оружие, которое, как ни странно, оказалось и у дам.
Вскоре мы водворили гостей в их палатку. Вновь наступила блаженная тишина. Приближалась ночь. Кьюбит у костра неуверенно доложил, что работа подходит к концу, и завтра к полудню рация заработает. Лорд обрадовался. Все, что происходило потом, напоминало сцену из жизни гастролирующего зверинца. В роли заморского чудовища выступил Германн.
Он сам был виноват. Собрались ужинать. Заскрипели консервные банки. Германн достал из кармана кривой нож с позолоченной рукояткой и принялся открывать тушенку.
– Современные европейские ножи, – сказал он, – ни к черту не годятся. Даже для кухонного ножа в Европе выбрана форма меча, он плоский и длинный. Поэтому открывать банки приходится разными изобретениями, которые только занимают место в рюкзаке. Нет, Азия – совсем другое дело. Вот этим ножом, – он повертел в руке свой горбатый экспонат, – можно открыть абсолютно все.
Вокруг раздался сдавленный смех.
– Когда мистер Германн вознесется на небо, – заметил Эйб, зажав зубами сигарету, – он попросит апостола Петра подвинуться и сам будет открывать райские врата своим велосипедным ключом.
Смех стал громче. Германн сидел, глупо хлопал глазами и улыбался.
– Господа. – строго сказал лорд Карриган. – Может быть наш гость сам расскажет нам о себе? Какое научное объединение он представляет и почему путешествует по Тибету в столь ненадежном обществе?
– Да! – недовольным голосом отозвался мой учитель, – Мы до сих пор незнаем, кто вы собственно такой? И что это за фамилия – Германн? Вы чех, поляк, серб?
Улыбка исчезла с лица гостя. Он горестно посмотрел на Бауэра и патетически заявил:
– Вам никогда не угадать, кто я. Я человек без родины, бредущий неизвестно куда. Мое отечество захвачено нечистью, которая разрушила Храм и Великое царство.
– Так вы еврей? – протянул Шлиссенджер.
– Я русский, молодой человек, – с достоинством ответил Германн.
– Ну да… – удивленно присвистнул Эйб. – Никогда бы не подумал.
– Я вольный исследователь, я иду по чуждому миру и обозреваю его. А на моей родине хозяйничают ублюдки.
Шлиссенджер из темноты задал вопрос:
– Так почему вы не на родине? Почему не боретесь с этими ублюдками?
– Да по той простой при… – начал было Гермам, но почувствовал, что сбился с патетического стиля, и заставил себя вновь вернуться к прежней манере. – Ибо я один. – провозгласил он. – Один на всей земле, лишь моя жена со мной. А что я один могу сделать против дьявольской силы? Но настанет день, Россия возродится, и мое знание понадобится ей. Я, Ярослав Всеволодович Герман, русский художник, философ и писатель. Я закончил Императорский Дерптский Университет, я занимался географией, был знаком с самим Пржевальским… и вот пришли какие-то сволочи! – казалось, он готов разрыдаться.
Лорд попытался успокоить гостя и попросил его рассказать о Тибете. Германн тут же преобразился и прочел нам получасовую лекцию о своих похождениях.
Оказывается, еще до Первой мировой войны он познакомился с одним афганским дервишем, который поведал ему о великой мудрости, хранящейся в Тибете. С тех пор Германн заболел Индией и стал готовить экспедицию. Известия о большевистском перевороте застали его в Кашмире. У него не осталось ни гроша, только старые связи в среде европейских ученых, изучающих буддизм. Несколько лет он в буквальном смысле слова голодал, наконец, его жена получила наследство, и мистер Германн решил посвятить свою жизнь поискам тибетских пророчеств. Недавно он был в монастыре Паданг, где ему подарили тексты, которые он намерен изучать после того как вернется к себе в Бомбей и отдохнет.
– Отдыхать надо в Коктебеле. – сказал Эйб. – В крайнем случае, в Гренобле.
– Не глумитесь над святынями! – совершенно серьезно парировал Германн.
Из всего рассказанного Ярославом Всеволодовичем мне была не ясна роль его жены. Откуда она могла получить наследство, если в России произошла революция? Когда мадам Германн присоединилась к мужу в его похождениях? И зачем они тащили с собой племянницу, если у них имелся дом в Бомбее? Я не понимал также, чем глуповатый бородач взбесил Шлиссенджера, но чувствовалось, что Эйб на взводе и в любую минуту готов обрушить град колких высказываний на головы вновь прибывших.
Из палатки вышла молодая спутница Германна и, заплетая золотистые прядки волос в короткую тугую косу, двинулась к костру.
– Позвольте представить вам мою племянницу Машу, – заявил Ярослав Всеволодович. – Недавно из Советской России.
– Теперь снова можно говорить из Великой России, – Шлиссенджер встал и протянул девушке руку, помогая ей перебраться через бревно.
У меня медленно отъехала челюсть.
– Любая страна может называться великой, – уязвленно заметила мадам Германн, задетая галантностью, проявленной не по отношению к ней.
– Ну, да, Тырново – Третий Рим! – хохотнул Эйб, пододвигая к Маше рыбные консервы. – Ешьте, девочка, фосфор полезен для костей.
В его жестах и тоне мне почудилась едва уловимая фамильярность, невозможная между совсем незнакомыми людьми. Никто, кроме меня, не обратил на это внимания, но я почувствовал, как моя настороженность по отношению к Шлиссенджеру растет с каждой минутой.
Я с подозрением воззрился на Машу. Она была хорошенькой даже по немецким меркам: еще детская припухлость щек, ямочки, нежный персиковый румянец… Мне, давно уже не оказывавшемуся в обществе молодых женщин, сделалось сначала жарко, а потом невыносимо стыдно своих нечищеных ботинок и недельной щетины. Я ерзал на бревне и бросал на девушку короткие затравленные взгляды, пытаясь забыть, откуда она. "Кстати, как ей удалось выбраться?"
Между тем русская совсем не выглядела оробевшей или смущенной. С благодарностью кивнув Шлиссенджеру, она опустилась рядом с теткой. Ее серые спокойные глаза, из-за внимательного, даже оценивающего взгляда которых она и казалась старше, быстро скользили по лицам присутствующих. Ни на мгновение не задержавшись на моей заурядной физиономии, они с интересом остановились на Лабримане, неожиданно покрывшемся густым пунцовым румянцем. Я закусил губу и отвернулся. Мои дальнейшие наблюдения за Машей сразу приобрели скептический оттенок.
Глядя на нее, можно, было прийти к выводу, что детей в России перестали воспитывать сразу после революции. Ее манеры настолько не гармонировали с изысканной интеллигентностью Елены Александровны, что создавалось впечатление, будто они не родственницы, а совсем чужие люди. Однако Машина независимость и уверенность в себе не позволяли также оценить ее и как прислугу. Немного поразмыслив, я пришел к выводу, что младшая Германн, лишь недавно вновь встретившаяся с родными, не успела еще перенять их вышколенных манер. Она ела, по-деревенски держа кусочек хлеба под ложкой, точно боясь уронить хоть одну каплю, а когда закончила трапезу, ссыпала крошки с ладони себе в рот.
После ужина все разошлись по палаткам, у костра, судя по голосам, остались только Карриган, мой учитель и Шлиссенджер. Двое последних курили, а лорд ожидал, когда Кьюбит кончит возиться с рацией. Раздраженные отзывы калифорнийца, доносившиеся из его палатки, освещенной большим переносным фонарем, ясно говорили о том, как его замучил сэр Генри.
Я тоже пребывал в раздражении: Лабримана где-то носило, из-за чего нельзя было плотно застегнуть полог палатки, колеблемый ночным ветром. Снаружи донесся тихий смех и голос секретаря. Оказывается он прогуливался по склону, а так как тут же я услышал мягкий женский голос, отвечавший ему на плохом английском, не трудно было предположить, что путешествовал Лабриман в обществе нашей очаровательной простушки. В этой прогулке, как видно, и состояло то наблюдение за подозрительными пришельцами, о котором говорил секретарь.
– Спасибо, это очень мило с вашей стороны, – Маша зашуршала какой-то травой и исчезла в своей палатке.
Неужели он нашел для нее цветы? И где? Я вспомнил, что видел внизу на склоне сухие растения с мелкими ярко-желтыми сердцевинками, и поразился галантной дури Лабримана: со склона можно было запросто загреметь в овраг и сломать себе шею.
Секретарь еще стоял у входа, сладостно и надрывно вдыхая перед тем, как влезть внутрь, когда его окликнул лорд. Повисла долгая пауза. Видимо, Лабриман не предполагал, что Карриган мог видеть его с русской. Он медленно и, как мне показалось, нехотя поплелся на зов патрона, но сэр Генри уже сам шел к нашей палатке. Их шаги прошуршали мимо правой матерчатой стены и остановились за задним глухим пологом. Раздался короткий сухой звук, как будто лорд хлопнул в ладони, и быстро удаляющиеся шаги. Судя по шарканью и размашистости, они принадлежали Карригану. Секретарь остался на месте еще с минуту, а потом с жалобным сопением полез внутрь, держась рукой за щеку. Я сделал вид, что сплю, и даже повернулся на другой бок. До меня долетал тихий скулеж Лабримана и приглушенные голоса с улицы.
– Кьюбит! Сколько можно копаться!
– Сейчас, – пыхтел несчастный профессор.
– Да уж, за это время можно радар наладить, – усмехнулся Эйб, бросая сигарету в костер.
– Сами бы и налаживали, – зло рявкнул калифорниец и натужно засопел.
– Действительно, Шлиссенджер, – раздраженно бросил лорд, – чем курить помогли бы лучше мистеру Кьюбиту.
– Подчиняюсь произволу, – отозвался Эйб, вставая. – Эй, Кьюбит, подвигайтесь, я приму посильное участие в доламывании вашего агрегата.
Ответе не последовало.
– Майкл, не обижайтесь!
За матово светившийся матерчатой стеной палатки Кьюбита не было слышно ни шороха.
В нехорошей тишине лорд, доктор Бауэр и Шлиссенджер подошли к палатке, а мы с Лабриманом, оба ни на минуту не засыпавшие, полезли, из спальников и высунули головы на улицу. Палатка Кьюбита светилась как большой зеленоватый китайский фонарь, брошенный посреди ледяного безмолвия черных тибетских плоскогорий. У входа все остановились, и Эйб протянув руку вперед, резко откинул полог.