о улучшилось. Ложь во спасение. Не скажи про несуществующих дочек и жену, все могло пойти по другому сценарию. А женщина оказалась с душой, с сердцем. Гвидо это обрадовало.
Когда посуда со столов была убрана, а Симодин по шестому разу выводил пьяным голосом «Эх, дороги», Антонина Ульяновна подошла к Гвидо. Свежий воздух и наливка вернули женщине доброе расположение духа. Шнапсте напрягся.
– Ну что, мастер слога и метафор, жалеешь небось, что письмо написал?
– Антонина Ульяновна, я вам еще раз могу повторить…
– Успокойся, успокойся, – перебила Гвидо Жмакина. – Не надо ничего повторять. Помню, как по юности влюбилась в Пашку. Он соседом нашим по подъезду был. И такого ему написала… По дурости письмо в его почтовый ящик бросила. А его мамаша нашла и отдала моей. Ох и оттягала меня тогда родительница за косы!
– С кем не бывает, товарищ Жмакина, – виновато произнес Гвидо.
– Вот артист! «Товарищ Жмакина»… Что же ты меня в письме «товарищем» не называл?
Гвидо понял, что переубедить эту женщину ему никогда не удастся:
– А как мне вас называть, Антонина Ульяновна?
– Вот Антониной и называй. То письма любовные строчишь, то по имени-отчеству назвать норовишь. Или я старая такая? – с нотками кокетства в голосе спросила Жмакина.
– Вы старая? Да ну что вы, Антонина! Зачем на себя наговаривать!
– Слушай, а чего мы у вагона стоим, как провожающие? Перед сном прогуляться надо. Часто ли так отдыхаем? Тишина, воздух свежий – благодать.
Гвидо сказал, что ему нужно переодеться. Для снятия напряжения плеснул в стакан водки и, не закусывая, выпил. Принятие спиртного на голодный желудок он считал преступлением, но после знакомства с Марьиным и Хузиным многие принципы стали нарушаться сами по себе.
Антонина ждала на том же месте, тихо напевая какую-то веселенькую мелодию. Грудь женщины облегала белая майка с мордочкой забавного песика. Ягодицы плотно обтягивала длинная юбка голубого льна. Воспитанный на соцреализме Гвидо начал прогулку с вопроса о трудовых буднях:
– А вы ведь культурой руководите, Антонина? Тяжело, наверное.
– Всем тяжело. Но кроме того, что я культурой заведую, я еще и женщиной являюсь, Гвидо. Или дама при должности, по-твоему – холодный камень, неприступная скала?
– Я так не думаю, – промямлил Гвидо. – Женщина – это звучит гордо.
– Ты еще с лозунгов на речевки пионерские перейди, – засмеялась Антонина. – Знаешь, а у меня знакомый писатель был. Так вот писал он мастерски. А в разговоре и двух слов связать не мог. Неужто и у тебя так же? Словом владеешь отменно, а говорить не мастак. Или ты меня стесняешься?
– Да нет, уже не стесняюсь. Не мальчик ведь. Но в тамбуре у меня чуть сердце не прихватило от неожиданности и страха.
– Сердце, оно от радости должно учащеннее биться, Гвидо. А радостей в нашей жизни не так уж и мало. Или ты так не считаешь? – Последнюю фразу Жмакина буквально пропела.
– Конечно, считаю. Много у нас радостей, – сбивчиво поддакивал Гвидо. – Просто период у меня в жизни не самый лучший.
– А мы этот период забудем. А другой период мы раскрасим в цвета радуги…
Поступки выпившей женщины намного непредсказуемее мужских. В пьяном мужчине обычно просыпается либо агрессор, либо романтик. В изрядно принявшей даме может пробудиться кто угодно, от маленькой девочки до ненасытной самки. В Антонине Ульяновне Жмакиной ожила изголодавшаяся тигрица. Прижав к себе обмякшего от неожиданности официанта, она впилась в его тонкие, сухие губы. Острые ногти царапали фланель тенниски. Покрывая шею жертвы поцелуями, Антонина старалась пробудить в нем желание:
– Я же твое письмо три раза прочла, демон… Я же вся влагой пропиталась, Гвидушка… Бери, бери меня без устали.
– Да, Тоня, да… – пытался настроить себя ошарашенный официант.
Жмакина повернулась задом, уперла ладони в кору вековой сосны и изогнулась, широко расставив ноги.
– Ну где, где этот мощный таран? Вонзи в меня его, Гвидушка.
– Сейчас, Тонюшка. Сейчас, милая.
Расстегнув ширинку, Гвидо спустил штаны. Резким движением задрал юбку ответственной за культуру и вспомнил фотографии, размещенные в том самом журнале, что привез из Роттердама его друг-моряк. Постарался воскресить в памяти сцены порнографического фильма, который он с компанией смотрел на квартире у приятеля. Гвидо очень запомнилась негритянка, удовлетворяющая себя искусственным членом. Он представил соитие с Ирой, но все попытки заставить орган взбодриться были тщетны.
– Ну что же ты медлишь, похотливый скакун? – стонала Жмакина.
Взяв Антонину за бедра, Гвидо прижался к пухлым ягодицам в надежде, что соприкосновение с женской плотью заставит член проявить сознательность. Не помогло и это.
– Ну что ж ты, бл. дь, елозишь по мне, как гусеница? – сквозь зубы выдавила из себя Жмакина. – Да засади же своего мерзавца!
Но «мерзавец» на призывы реагировать категорически отказывался.
– Что-то… что-то не получается, Тоня, – голос Шнапсте дрожал.
Выпрямившись, Антонина оправила юбку. Голос ее был полон презрения:
– Э-эх… Блестящий скакун, фонтаны раскаленные, – Жмакина сжала в руках естество несчастного. – А там, оказывается, ни скакать некому, ни фонтанировать. Только писульки сочинять можем и тарелки с бутылками разносить. Глаза бы мои тебя, идиота, не видели.
Фигура Антонины таяла в летних сумерках. Под сосной в спущенных до колен штанах замер Гвидо Шнапсте. Он не видел звездного неба, не чувствовал аромата хвои, не слышал шелеста листвы. Обхватив голову руками, Гвидо издал нечеловеческий рык. В жизни бывали моменты, когда ему казалось, что силы на исходе. Но это были не половые силы. После сегодняшнего унижения Шнапсте просто не мог не посетить людей, которые стали черной меткой в его жизни.
Все купе журналистского вагона были настежь открыты. И во всех продолжалось веселье. Когда в дверном проеме появился Гвидо, Рома заканчивал произносить тост. Увидев гостя, сбился на полуслове. Вид у Шнапсте был и вправду грозным: сжатые кулаки, выдвинутая вперед челюсть.
– Пьете?
– Пьем, Гвидо. И тебе советуем. Присоединяйся, братан. Выпьем и забетонируем все наши проблемы, – пригласил Рома.
– Я здесь не за этим.
– А зачем же? – изумился Малютка Джоки.
– Затем, чтобы сделать заявление.
– Ну-у-у… Заявляй, – разрешил Малютка.
– На этот раз вам точно пи. дец!
И Гвидо исчез так же внезапно, как и появился.
– И что это было? – спросил Малютка Джоки.
– Похоже, совсем он с разумом хороводы водить перестал, – предположил Андрей.
Рома молчал. Ему было интересно, как развивалась история с письмом. Хотя финал ее был вполне предсказуем.
– Похоже, я начинаю понимать, зачем нужен был этот конвертик с идиотским ангелочком, и почему ему нужно было пририсовывать малюсенький хер, – сказал Марьин.
– Рома, расскажи, пожалуйста, про конвертик и ангелочка с маленьким хером, – попросил Малютка Джоки.
Тяжело вздохнув, Хузин опустошил рюмку. Закусывать не стал.
– Я написал Жмакиной любовное письмо от имени Гвидо. И подкинул в ее купе.
– И что ты в этом письме изложил, Ромочка? – с ехидцей поинтересовался Малютка.
– Многое я в нем изложил, Джоки, многое… Написал о том, как Гвидо хочет товарища Жмакину. О том, как его поражающий воображение своими размерами скакун фонтанирует в нее раскаленной лавой цвета млечного пути.
– Значит, про «пи. дец» он прав, Ромка, – заключил Малютка Джоки. – Говорят, Берия очень любил женщин. Особенно старшеклассниц обожал. Так вот, Рома. Будь Жмакина на его месте, она бы пионеров и комсомольцев целыми отрядами насиловала. Любит она мужчин, Рома.
– А Рома любит коллекционировать неприятности на свою голову. Вернее, на наши головы, – вставил Марьин.
– Интересно, а какая женщина мужчин не любит? – попытался оправдываться Хузин.
– Любовь любви рознь, – пустился в философские изыскания Малютка. – У Антонины это прежде всего активность места, находящегося между ног. Она ведь во всех отношениях женщина боевая.
– Даже на расстоянии чувствуется, Джоки, – подтвердил Хузин.
– Так какого же хера, Рома, ты накалякал эту писулю?! Сейчас и представить трудно, что там на самом деле произошло.
– Почему же? Вариантов немного, – решил Марьин. – Вариант номер один. Похотливая женщина-культуролог официанта безжалостно взгрела и пообещала массу неприятностей. Вариант номер два. Товарищ Жмакина решила проехаться на огромном скакуне. Но вместо него обнаружила хлястик, размером чуть превосходящий тот, что был пририсован к телу ангелочка. И, будучи женщиной властной, в грубой форме выразила свое неудовольствие.
Малютка изобразил гримасу сожаления. Поджав губы, наморщил лоб и до хруста в костяшках сцепил в замок пальцы.
– Я бы, конечно, мог у Антонины и спросить. Учитывая тот факт, что поучаствовал в ее культурном развитии, касающемся отношений полов. Но она тут же спросит, откуда я узнал, и все раскроется.
– Джоки, не нужно ничего спрашивать, – попросил Рома. – Гвидо не первый раз уже истерит.
– Да, но до сегодняшнего дня он себе такого не позволял, – возразил Марьин.
– Я же говорил! Говорил, что бабка не к добру клюкой в Огре махала.
– Брат мой Ромка, ты меня, конечно, прости, но при твоих идиотских выходках любой жест, любой знак, любой звук… все, абсолютно все можно отнести к дурным приметам. Я же приложил усилия, чтобы пристроить этого страдальца на этот поезд…
– Джоки, согласен, согласен. Я виноват, – начал оправдываться Рома.
– Вот и наливай. Наливай, пей и думай, как на этот раз из ситуации выйти.
Пробуждались трудовые десантники под звук барабанящего по крышам вагонов дождя. Рому подловила помятая Люся Блиндюк:
– Спасибо, Ром.
– За что, блудница?
– Жирный Калвитис стыдил меня. Сказал, что это вы с Марьиным меня в его купе прошлой ночью принесли.
– Не принесли, а втащили.
– Ой, ну ладно. И сам не святой. А у нас это… ничего у нас с тобой не было?