– А ты уверена, что о перстне этом ничего не знаешь? Вспомни, может, дед что-нибудь рассказывал? Или фотографии какие сохранились? Конечно, было бы лучше, если б не фотографии, а дневники твоей матери, но это, наверное, маловероятно?
Девчонка задумалась, и рука под пальцами Сабурина немного расслабилась.
– В квартире точно никаких фотографий и записей нет, – сказала она наконец.
– А где есть? – В ее голосе Сабурину почудилась неуверенность.
– Может, в Зябровке? – В глазах-льдинках, то ли от страха, то ли от напряженных раздумий сделавшихся дымчато-серыми, снова завихрился хоровод снежинок.
– У нас есть старый дом в Зябровке, – помолчав, пояснила Белоснежка. – Это небольшая деревушка километрах в трехстах от Москвы. Дед там родился, а я бывала всего пару раз в детстве и толком ничего не помню. Раньше, когда мама еще была маленькой и была жива моя бабушка, они часто проводили там лето, а потом традиция как-то угасла. Мне кажется, деду не хотелось приезжать в дом, где он когда-то был счастлив. Он вообще был очень сложным человеком, мой дед. Маму любил, несмотря ни на что, я это чувствовала, но любые разговоры о ней пресекал и все вещи, с ней связанные, из городской квартиры куда-то убрал. Меня он тоже любил, но как-то особо не воспитывал. До пятнадцати лет я росла как придорожная трава. Не в том смысле, что дед за меня не переживал, просто не контролировал совершенно. Точно для себя давно решил, что я при любом раскладе пойду по стопам своей мамы. Яблочко от яблоньки… Понимаешь?
Сабурин понимал: и про яблочко, и про яблоньку, и даже деда, пустившего воспитание единственной внучки на самотек и замкнувшегося в себе, тоже понимал. Но в данном случае его гораздо больше интересовал старый дом в деревеньке под названием Зябровка и то, что можно там найти. Потому что так же ясно он чувствовал, что старик не смог бы выбросить вещи, напоминающие ему о беспутной дочери, намного логичнее было запрятать их куда-нибудь подальше. С глаз долой – из сердца вон. Значит, надо ехать в Зябровку.
– Ты дорогу до деревни помнишь? – спросил он притихшую Белоснежку.
– Нет, – она тряхнула головой, – я же тогда совсем маленькой была. Знаю только, что это где-то в Тверской области. А что?
– А то, что завтра мы с тобой навестим ваше родовое гнездо.
– Да? – Она растерянно моргнула. – Ты поедешь со мной?
– Если ты захочешь, – сказал он как можно равнодушнее.
– Я захочу. Спасибо.
– Хватит меня благодарить, я еще ничего не сделал, – Сабурин нахмурился, стараясь скрыть внезапно возникшую неловкость. – А сейчас давай спать. Утро вечера мудренее.
Он постелил Белоснежке на диване в гостиной, а сам полночи промаялся без сна на своей холостяцкой кровати. Не так обидно, если бы, воспользовавшись внезапной бессонницей, он обдумывал план дальнейших действий. Но вот беда – в голову лезли исключительно бестолковые, если не сказать опасные мысли о всяких там снежинках, белых как лунь волосах и тонких запястьях. Дрыхнущая за стенкой девчонка приватизировала его бессонницу и нагло в ней хозяйничала, а потом, когда усталость наконец взяла свое и Сабурин отключился, оккупировала еще и его сон и такое там вытворяла, что проснулся он совершенно разбитый, с гудящей от крамольных воспоминаний головой и горьким сожалением от того, что воспоминания эти не имеют никакого отношения к реальности. А виновница его мучений к тому времени уже вовсю хозяйничала на кухне. Сабурин хотел возмутиться этаким самоуправством и уже открыл было рот, но вовремя прикусил язык, потому что с кухни доносились такие умопомрачительные ароматы, что скандалить и выяснять отношения сразу расхотелось.
– Доброе утро, – Белоснежка приветственно взмахнула ложкой и, виновато улыбнувшись, добавила: – А я тут подумала, что завтрак будет не лишним.
– Не лишним, – Сабурин милостиво кивнул и потянул носом. – Чем это у нас тут пахнет?
Пахло мясом и жареной картошкой – самое то для плотного завтрака. Сабурин был не из тех, кто по утрам ограничивается одной лишь чашкой кофе или, не приведи господи, овсянкой. Если позволяло время и в холодильнике имелся необходимый запас продуктов, он готовил себе полноценный завтрак, мало чем отличающийся от обеда. Годы сделали Сабурина мудрым и запасливым, научили наедаться впрок, потому что при его полукочевом существовании очень часто случалось так, что пообедать просто-напросто не удавалось. Девицы, которые иногда оставались у Сабурина на ночь, его пристрастия к плотным завтракам не разделяли. Да что там не разделяли, ни одна из его бывших пассий ни разу не изъявила желания что-нибудь приготовить. Наоборот, все требовали кофе в постель и искренне обижались, когда «любимый мужчина» отказывался исполнять их капризы. А Сабурин уже давно для себя решил, что он – домостроевец, уважающий патриархальный уклад жизни и плотные завтраки по утрам. Чего он не ожидал, так это того, что женщиной, разделяющей его взгляды на жизнь, окажется эта вот белобрысая строптивица. Впрочем, сейчас в облике Белоснежки никакой особой строптивости не наблюдалось, был даже некий намек на покорность и бабью покладистость. Чуден мир!
Действительность оказалась гораздо радужнее, чем самые смелые надежды Сабурина. Белоснежка не только сварганила мясо с картошкой и салат из свежих овощей, она еще и плюшек напекла: пушистых, тающих во рту, обалденных.
– Ну ты, мать, даешь! – Он засунул в рот последнюю плюшку и в блаженстве откинулся на спинку стула. – Давненько я так вкусно не ел.
– Я тоже, – она сжала в ладонях чашку с кофе.
– Не любишь готовить?
– Просто не успеваю. С работы прилетаю рано утром, времени остается только на то, чтобы принять душ, переодеться и наскоро перекусить бутербродом.
– А потом что? – лениво поинтересовался Сабурин.
– Потом учеба, – Белоснежка взглянула на часы и едва заметно нахмурилась. – Мне надо позвонить.
– Кому? – спросил он, делая большой глоток из своей чашки.
– Ивану.
– Зачем? – Кофе в одночасье утратил свой чарующий вкус и стал горьким, как осина.
– Мы так вчера договорились, – она смутилась, и смущение это наводило на всякие неприятные мысли. – Я должна убедиться, что он не один из них. Понимаешь?
– Ты собираешься проверять это, позвонив ему по телефону? Странный способ, не находишь?
– Я позвоню не ему самому, а кому-нибудь из одногруппников. Если Иван подойдет к телефону, значит, он на занятиях. Если он на занятиях, значит, не боится дневного света. Если он не боится…
– Все ясно, – перебил ее Сабурин. – Но давай договоримся, Белоснежка, не стоит посвящать его в наши планы. Не думай, что я ему не доверяю, – вообще-то, так оно и было, но тут очень тонкий момент, дипломатия не повредит, – просто не стоит обнадеживать человека. Мы сначала отыщем перстень, а уже потом решим, как поступить дальше.
Она немного подумала, а потом согласилась. Хотя по лицу было видно, что вся эта конспирация ей не по душе.
Иван, к величайшей радости Белоснежки, к телефону подошел. Мало того что подошел, так еще и вопросы всякие начал задавать.
– Молчи, – Сабурин понизил голос до едва слышного шепота и для пущей убедительности погрозил девчонке кулаком.
Она послушалась, соврала, что никаких планов у нее пока нет, что она все еще в раздумьях. Уши и щеки ее при этом стали бурачного оттенка, из чего Сабурин сделал вывод, что врать и блефовать она не мастер. И кто только такую честную взял работать в казино?
– Доволен? – Белоснежка отложила телефон и посмотрела на Сабурина с вызовом.
– Более-менее, – уклончиво ответил тот и решительно встал из-за стола. – Ну, давай собираться!
– А как же адрес? – Она растерялась. – Я же почти ничего не помню.
– Сам дом вспомнишь?
– Не знаю.
– Ладно, язык до Киева доведет. К тому же у меня есть подробнейший атлас автодорог. Не переживай, Белоснежка, прорвемся…
Рене де Берни. Прованс. Зима 1100 г.
Снег падает на лицо, тает и сбегает по щекам холодными ручейками, а я улыбаюсь. Ощущение давно забытое и оттого вдвойне радостное. Снег, самый настоящий февральский снег. А еще ветер: не опаляющий жаром и осыпающий мелким песком, а студеный и звонкий.
Провожу рукой по лицу – кожу привычно царапает перстень, и я снова улыбаюсь. Лилии на моем теле уже давно поникли, сразу, как только Слеза ангела стала моей. И жажда ушла. Вернее, притихла, перестала быть испепеляющей и невыносимой, а непрошеной гостьей бродила где-то на задворках сознания, заглядывала в глаза, но приблизиться боялась. Так будет всегда, до тех пор, пока перстень со мной. Он – оберег, спасение рода де Берни.
Задумавшись, я не замечаю, как впереди выросли стены родного замка: почерневшие от сырости и времени, но все еще грозные и величественные. Мой Крестовый поход окончен. Сердце неожиданно сжимается от острой боли, оно лучше меня понимает, что я стою на границе двух жизней: той, где я был никем, всего лишь младшим сыном графа де Берни, и той, где я – крестоносец, победитель, предатель и убийца единственного друга. Чтобы не думать, пришпориваю коня. Ураган радостно срывается с места и ретивым галопом мчит к замку.
Мое возвращение не остается незамеченным, вездесущая ребятня, которой даже февральская вьюга нипочем, мчится вслед за Ураганом по узкой деревенской улочке, оглашая окрестности радостным визгом. Немногочисленные взрослые испуганно жмутся к стенам своих лачуг, кланяются едва ли не до земли, провожают настороженными взглядами. Сердце перестает болеть, но бьется так часто, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди. Скоро я увижу свою маленькую Клер и отца, и аббата Алануса. Про Гуго стараюсь не вспоминать, не из страха, во мне давно не осталось страха, просто думать о нем противно.
Ворота замка гостеприимно распахиваются, а я морщусь от пронзительного скрипа – раньше ворота не скрипели. К Урагану, согнувшись в три погибели, подбегает старый Луи, слуга, которого я знаю с пеленок. Конь еще не успевает остановиться, а Луи уже виснет на поводьях, с невразумительным бормотанием жмется к лошадиному крупу.