Я уже хотела уходить, когда увидела это – старинный перстень, крупный полупрозрачный камень в неброской, мне показалось, железной оправе. Может, самая обыкновенная дешевка, память о любимом дедушке, а может, что-то стоящее. Я плохо разбиралась в камнях, но точно знала, что этот камень мне нужен…
…Все люди совершают ошибки. Моя ошибка оказалась роковой. Я поняла это, когда убили Эльку, мою единственную подружку. Элька лежала посреди комнаты и казалась большой фарфоровой куклой – такой белой была ее кожа. Я так и не поняла, что ее убило, но точно знала, что это убийство и что связано оно со мной. Это произошло из-за перстня, который я, жадная идиотка, теперь носила, не снимая.
Я убралась из города в тот же день, месяц отсиживалась в Выборге, в дешевой съемной халупе. Мне понадобился месяц, чтобы понять, что с перстнем я не расстанусь ни за что на свете, пусть из-за него убьют хоть десять Элек, что отныне я его хозяйка и его рабыня. Была и еще одна новость – забеременеть можно от разового случайного секса. Я решила, что это плата за перстень, и не стала делать аборт…
…Отец меня осудил, но позволил вернуться. Я была его единственным ребенком, он не мог поступить иначе. Он же не знал, что девочка изменилась…
…Они пожирали меня, высасывали все соки: камень, который с каждым днем становился все ярче, все живее, и существо, которое росло в моем животе. Камень я боготворила, а существо ненавидела. Когда оно родилось, ничего не изменилось. Нет, стало только хуже. Это была девочка, уродливая, непохожая ни на меня, ни на своего отца. Орущая дни напролет кукла с кроличьими глазами, прозрачной кожей и белыми волосами. Я отказалась кормить ее грудью, я вообще отказалась брать ее на руки. Если бы не отец, я бы оставила ее в роддоме. Но он настоял, и мне приходилось делать вид, что я нормальная мать. Пеленки, распашонки, молочные смеси… Как же я ненавидела ее! С каждым днем все сильнее. Я даже знала причину своей ненависти – ревность. Камень любил этого белобрысого заморыша больше, чем меня. Я чувствовала его любовь кожей, видела, как камень наливается жизнью и воркует, как только я приближаюсь к дочери. Честное слово, он пел ей колыбельные. Он пел, а мое бедное тело корчилось в судорогах.
Говорят, есть вещи, которые сами выбирают себе хозяина. Теперь я верю, что это правда. Камень сделал свой выбор и сейчас методично избавлялся от меня – случайной владелицы. Я противилась этому как могла. Я все еще надеялась и даже решилась на убийство…
Я стояла над детской кроваткой с подушкой в руках. Прижать подушку, досчитать до ста – это будет легко…
Камень мне не позволил.
Теперь я знаю – его нельзя украсть или отобрать силой. Он обязательно отомстит. Он уже придумал наказание за ослушание…
Мне не страшно. Наоборот, без перстня с каждой минутой становится все легче. Смерть – это освобождение, я хочу умереть. Осталось только решить как…»
Рене де Берни. Прованс. Зима 1100 г.
– Значит, все-таки вернулся, – Гуго недобро улыбается и салютует мне кубком. В кубке плещется вовсе не вино, я это точно знаю. – А у нас здесь, как видишь, перемены, – его костлявая лапа по-хозяйски ложится на плечо Клер.
Клер вздрагивает, смотрит на меня с обреченностью приговоренного к смертной казни. Она изменилась, моя маленькая девочка: со щечек исчез румянец, теперь они бледные и запавшие, в некогда васильковых глазах тусклым пламенем горит какое-то незнакомое, мутное чувство, губы скорбно поджаты, роскошные волосы убраны под строгий чепец, а тонкие руки беспомощными птицами лежат на огромном животе.
– Видишь, – Гуго ловит мой взгляд, – ждем первенца. Два года господь детей не давал. Я уже было начал волноваться, а потом заметил, что уж больно часто моя дражайшая супруга наведывается в Лисий лес к старой ведьме.
От этих слов Клер съеживается, а я вижу, как похожие на орлиные когти пальцы Гуго впиваются в ее худенькое плечо. В моей душе закипает ярость, та, что позволила мне выжить сначала у стен Антиохии, а потом еще в доброй сотне стычек.
– От бремени избавлялась, – свободной рукой Гуго сжимает подбородок Клер и всматривается в ее безучастное лицо, – думала, я не узнаю, хотела лишить меня наследника.
Его когти оставляют на нежной коже красные следы. Чтобы не убить брата на месте, прячу руки под стол, нервно верчу на пальце перстень. Перстень нагревается, я чувствую, как мечется моя жизнь, заключенная в камне.
– Но Гуго не проведешь, посадил ее под замок, и вот, гляди-ка – случилось чудо, моя бесплодная женушка понесла, – рука-лапа с плеча Клер спускается на ее живот.
Я уже знаю, что убью этого зверя. Двоим нам не ужиться, а уезжать из замка я не собираюсь.
– А ты изменился, Рене, – Гуго понимающе улыбается, – стал настоящим воином в этой своей Палестине. Я даже начинаю тебе завидовать. Небось золота награбил немерено. Хватит, чтобы купить новый замок?
Золота хватит, но я предпочитаю промолчать, смотрю только на Клер, пытаясь поймать ее ускользающий взгляд, ободрить, дать понять, что больше никогда ее не оставлю.
– Жаль, что отец тебя не дождался, – Гуго впивается острыми зубами в сочащуюся жиром свиную ляжку.
– От чего он умер?
– От чего? От того же, от чего умрем все мы, – брат хмурится и тянется за кубком. – Отец умер от жажды. Не захотел последовать моему совету, слушал этого дурака аббата Алануса, верил в вечное спасение – вот и прибрал Господь его грешную душу.
Он делает жадный глоток и нарочно не стирает с губ густую, точно молодой мед, кровь. Клер бледнеет еще сильнее и пытается отстраниться. Луи, прислуживающий нам за столом, торопливо крестится, бормочет что-то себе под нос.
– Мне кажется, твоей супруге, – слова даются с трудом, язык не поворачивается назвать Клер его супругой, – не интересен наш разговор. Уже поздно, пусть она идет спать.
– Ты прав, брат, брюхатым бабам нужно побольше отдыхать, – Гуго участливо улыбается, а в глазах его плещется безумие, цветом похожее на кровь в его бокале. – Можешь идти, жена, – он убирает руку с живота Клер, и та, ни на кого не глядя, неуклюже выбирается из-за стола.
«Я убью тебя, Гуго де Берни, – мысленно обещаю я брату. – Видит Бог, я тебя убью…»
Комната стылая и сырая, огонь в камине не справляется с холодом, гобелены на стенах колышутся от сквозняков, рука, сжимающая под одеялом меч, ледяная. Я давно привык спать с оружием, еще со времен Антиохии.
Гуго придет, я кожей ощущаю его ненависть и его нетерпение, помню жадный взгляд, направленный на перстень. Брат такой же, как я, он чувствует исходящую от камня силу и непременно захочет его отнять. Он придет, я знаю и жду…
Когда дверь бесшумно отворяется, огонь в камине уже едва горит. Сквозь ресницы наблюдаю за приближающейся тенью. Ноздри ловят горько-соленый запах крови, рот наполняется слюной и такой же соленой горечью – это зверь, дремлющий во мне, рвется наружу. Перстень недовольно ворчит, и наваждение исчезает. Тень соскальзывает со стены, приближается, запах становится невыносимым.
Пора!
Клинок с привычной легкостью входит в человеческую плоть. Нажимаю на рукоять сильнее, открываю глаза. Лицо Гуго совсем близко, в бесцветном взгляде – детское удивление, крапленную болезнью кожу заливает смертельная бледность, кинжал со звоном падает на каменные плиты.
– Ублюдок…
Не хочу слышать, отталкиваю от себя умирающее тело, набрасываю на плечи плащ, выхожу на замковую стену.
Над головой звезды: колючие, чужие. Камень пьет их холодный свет, а я чувствую его бесконечную, веками копившуюся усталость. Камень – хозяин и пленник, он мечтает о свободе так же сильно, как мы, человечки, мечтаем о бессмертии…
Повинуясь порыву, снимаю перстень с пальца. Размахнуться со всей силы, швырнуть камень в черноту, освободить…
Не могу. Я слишком слаб, чтобы стать освободителем, хотя точно знаю, что рано или поздно час расплаты наступит. За чудеса нужно платить…
Сабурин
Что-то его беспокоило. Сабурин еще не до конца разобрался, что именно, но отчетливо понимал, что беспокойство связано с Белоснежкой. Может, это оттого, что первый раз в жизни он пренебрег собственными же правилами, вступив в связь с клиенткой. Так ведь, чего греха таить, он с самого первого дня не мог относиться к Белоснежке как к клиентке, с привычной профессиональной отстраненностью. Минувшая ночь – лучшее тому подтверждение. Сам того не ведая, он давно уже все решил. В том смысле, что будет помогать ей просто так, бескорыстно, что пойдет до конца, чтобы разобраться во всей этой чертовщине и защитить Белоснежку от любой нечисти. Вот именно – защитить. Раньше ему никогда и никого не хотелось защищать. Ну разве что Арсения. С Арсением все ясно, он друг, человек сложный, обидчивый, но понятный. А Белоснежка для него до сих пор, даже после минувшей ночи, терра инкогнита.
Терра инкогнита смотрела прямо перед собой, сжимая в пальцах пожелтевшую от времени фотографию. На фотографии – очень красивая молодая женщина курит тонкую сигаретку и улыбается кому-то за кадром. Скорее всего, это и есть Белоснежкина мама. А они чем-то похожи. Кажется, в деталях больше отличий, чем сходства, но общее впечатление… В обеих какая-то загадка и надлом. Пожалуй, в женщине на фото надлом этот чуть более заметен, хотя сколько ей тут – лет двадцать пять? Разве это возраст для такого вот физически ощутимого отчаяния? И Белоснежка молчит, за всю дорогу ни единого словечка.
– Нашла что-нибудь интересное?
– Что? – Она встрепенулась, оторвала взгляд от дороги, посмотрела на Сабурина. В прозрачных глазах больше не было снежинок, в них бушевала настоящая буря, кружились снежные смерчи.
Сабурин поежился.
– Я спрашиваю, удалось ли тебе найти что-нибудь важное?