— То есть опять ждать? — Харди ушам своим не верил и лишь развел руками.
— Сейчас без пяти четыре, — прошептал Сид.
Кейдж пожал плечами и посмотрел на Лукас. Последнее слово оставалось за ней.
— Вы должны это сделать, — настаивал Паркер.
Он видел, как Лукас подняла свои каменные глаза в сторону настенных часов, и их минутная стрелка в этот же момент перескочила на следующее деление.
В отеле было лучше, чем в этом месте.
Диггер оглядывается по сторонам и чувствует, что в этом театре есть нечто, что совсем ему не по душе.
Пакет со щеночками был… Пакет казался уместен в том красивом отеле.
Здесь он выглядит странно.
Это ведь… Щелк… Это ведь театр Мейсона на востоке Джорджтауна. Диггер стоит в вестибюле и разглядывает деревянную резьбу на стене. Там вырезаны цветы, но они не желтые и не красные. Они деревянные и темные. Такой темной бывает кровь. О, а это что такое? Змеи? Да, вырезанные в дереве змеи. И женщины с грудями, как у Памелы.
Гм.
Но никаких животных.
Ни одного щенка. Ни единого.
Он вошел в театр, и никто не остановил его. Представление подходило к концу. «Ближе к окончанию спектакля ты можешь войти почти в любой театр, — объяснил ему человек, который говорит обо всем, — и никто не обратит на тебя внимания. Подумают, что ты просто приехал, чтобы забрать кого-то домой».
Вот и собравшимся в фойе билетерам он до лампочки. Они заняты своими разговорами о спорте, ресторанах, встрече Нового года.
Обо всем таком, короче.
Уже почти четыре.
Диггер не был в театре или в концертном зале уже несколько лет. Вместе с Памелой… Клик… С Памелой он однажды ходил куда-то слушать музыку. Но это был не спектакль. Не балет. Что это было? Какое-то место, где люди танцевали. И слушали музыку… Люди в забавных шляпах, как у ковбоев. Там играли на гитарах, пели. Диггер даже запомнил одну песню. И сейчас начал про себя негромко мурлыкать:
Я очень стараюсь тебя разлюбить,
Но только сильнее влюбляюсь.
Но здесь сегодня никто не поет. Здесь дают балет. Детский утренник.
Смешно. Балет для детей… Даже звучит как-то нелепо.
Диггер смотрит на стену, где висит афиша. На ней страшная картинка, которая ему не нравится. Страшнее, чем врата ада. Нарисовали какого-то солдата с огромной деревянной челюстью в высокой голубой шляпе. «Жутко. Нет… Клик… Нет, такое не по мне».
Он пересекает вестибюль, размышляя, что Памеле больше понравились бы ковбойские шляпы, а не эта странная челюсть. Когда она отправлялась слушать, как поют мужчины в ковбойских шляпах, то всегда наряжалась в платья, яркие, как ее цветы. Друг Диггера Уильям тоже иногда надевал такую шляпу. И они шли все вместе. Кажется, им было весело, но он не уверен в этом.
Диггер без помех добирается до буфета в фойе, который уже закрыт, и находит позади стойки служебную дверь, открывает ее и поднимается по ступенькам, пахнущим пролитой содовой водой. Вдоль стен стоят картонные коробки с бумажными стаканчиками, салфетками, конфетами «Мишки Гамми» и батончиками «Твиззлерс».
Но только сильнее влюбляюсь.
Наверху за дверью с надписью «Балкон» Диггер попадает в коридор и медленно идет, ступая по мягкому ковру.
— Отправляйся в ложу 58, — велел ему человек, который всегда говорит, что ему делать. — Я выкупил в ней все места, так что там никого не будет. Она расположена на уровне балкона в самом конце правой стороны «подковы».
— Какой подковы? — спросил Диггер. Что это может значить?
— Балкон искривлен в форме подковы. Заходи в ложу.
— Хорошо, я зайду… Щелк… Зайду в ложу. А что такое ложа?
— Это небольшое помещение для зрителей за занавесками на входе. Оттуда вид прямо на сцену.
— Ага.
Уже почти ровно четыре. Диггер медленно приближается к ложе, и никто не видит его.
Мимо палатки, торговавшей здесь в антракте сластями, проходит семья. Отец посматривает на часы. Они не дождались конца балета. Мать на ходу помогает дочери влезть в рукав пальто, и они обе выглядят расстроенными. В волосы девочки вплетен цветок, но не желтый и не красный. Белый. Их второй отпрыск — мальчик лет пяти — останавливается у палатки. Он чем-то напоминает Диггеру мальчика из того красивого отеля.
— Не задерживайся, все равно закрыто, — говорит отец. — Давайте пошевеливаться. У нас на ужин заказан столик. Его могут отдать другим.
И мальчик, похоже, готов заплакать, потому что отец тащит его за собой, оставив без «Мишки Гамми» или «Твиззлерса».
Диггер снова один в коридоре. Ему, наверное, обидно за мальчика, но он в этом не уверен. Вот и конец «подковы». Ему навстречу выходит женщина в белой блузке. В руке у нее фонарик.
— Добрый день, — говорит она. — Заблудились?
И смотрит ему в лицо.
Диггер приподнимает край пакета со щеночками до уровня ее груди.
— Что вы?.. — открывает рот она.
Птум, птум…
Он стреляет в женщину дважды, а когда она заваливается на ковер, ухватывает за волосы и втаскивает в пустую ложу.
Диггер стоит прямо позади приоткрытого занавеса.
Ого! Да здесь… Клик… Здесь хорошо. Ум-м-м.
Он оглядывает зал театра. Диггер не улыбается, но теперь понимает, что ему тут все-таки нравится. Темное дерево, цветы, лепнина с позолотой. А какая люстра! Гм. Здесь лучше, чем в том отличном отеле. Хотя до него доходит, что для стрельбы место не самое идеальное. Куда лучше стены из железобетона или шлакоблоков. От них пули давали бы больше рикошетов, и острые кусочки свинца метались бы под сводами театра, нанося куда как больший урон, о, намного больший!
Он смотрит на людей, танцующих на сцене. Слушает музыку, доносящуюся из оркестровой ямы. Но не слышит ее. Он все еще напевает про себя. Этот мотивчик никак не идет у него из черет… черепной коробки.
Не знаю, что жизнь мне в грядущем сулит,
И только в догадках теряюсь.
Боюсь, что я буду несчастлив с тобой,
Но все же сильнее влюбляюсь.
Диггер рывком прислоняет тело женщины к бархатной занавеске. Ему жарко. Он расстегивает пуговицы плаща, хотя человек, который говорит ему обо всем, просил этого не делать. Но так он чувствует себя намного лучше.
Он засовывает правую руку в пакет со щеночками и кладет ее на затвор автомата. Левой сжимает глушитель.
Он смотрит вниз на зрителей. На девочек в розовом сатине, на мальчиков в синих блейзерах, на женщин, чья обнаженная кожа видна сквозь низкие вырезы на платьях, на лысеющих мужчин и мужчин с пышными шевелюрами. Люди в зале нацелили маленькие бинокли на людей на сцене. А прямо в центре под потолком висит эта огромная люстра на миллион огней. И сам потолок расписан пухленькими ангелочками, порхающими среди желтоватых облаков. Они похожи на тех новогодних младенцев…
Дверей совсем немного, и это хорошо. Даже если он сам убьет человек тридцать — сорок, остальные подавят друг друга, ломясь к выходу. Это хорошо.
Это очень хорошо…
Ровно четыре. Его часы издают сигнал. Он делает шаг вперед, сжимая глушитель сквозь смявшийся полиэтилен, щеночки оказываются у него перед глазами. У одного розовая ленточка, голубенькая у другого. Но нет ни красной, ни желтой, думает Диггер, начиная надавливать на курок.
И тут он слышит голоса.
Они доносятся из коридора сквозь хорошенькие плюшевые занавески.
— Иисусе Христе! — шепчет мужской голос. — Мы его обнаружили! Он здесь.
И мужчина отдергивает занавеску, поднимая свой черный пистолет.
Но Диггер услышал его голос вовремя, и он бросается к стене, а пуля агента проходит мимо. В ответ Диггер разрезает его почти пополам секундной очередью из «узи». Второй агент, что маячил за спиной первого, тоже задет одной из пуль. Он ранен, но смотрит в лицо Диггеру, а Диггер всегда помнит, что надо делать. И он добивает второго агента.
Диггер не паникует. Он не паникует никогда. Такая эмоция, как страх, ему незнакома. Но ему известно, что есть хорошие вещи и есть плохие, а не сделать то, что тебе приказано, — это плохо. Он хочет стрелять в толпу, но не может. На балконный ярус уже поднимаются другие агенты. На них курки с надписью «ФБР», бронежилеты, на некоторых даже шлемы. И у них тоже есть автоматы, которые стреляют, наверное, так же быстро, как его «узи».
Десять агентов, двадцать агентов. Сразу несколько сворачивают по коридору туда, где распростерлись трупы их товарищей. Диггер просовывает сумку сквозь занавеску в коридор и ненадолго нажимает на спуск. Куски штукатурки, осколки зеркал осыпают проход, в воздух взлетают «Мишки Гамми» и шоколадные батончики с лотка.
Он должен… Клик… Должен стрелять по зрителям. Он здесь именно для этого…
Он должен… Он…
На мгновение его сознание полностью отключается.
Он должен… Щелк.
Все больше агентов и полицейских. Кругом стоит крик.
Сплошная неразбериха… Скоро в коридоре, ведущем к ложе, будет уже полно агентов. Они кинут гранату, чтобы ослепить его, а может быть, сразу застрелят, их пули не будут метаться по залу — они пробьют его сердце, и оно перестанет биться.
Или отвезут его назад в Коннектикут и швырнут сквозь врата ада. И на этот раз он останется там навсегда. Он никогда, никогда больше не увидит человека, который все ему говорит.
Он видит, как другие люди прыгают с балкона в толпу. Это не очень высоко.
Повсюду кричат агенты ФБР и полицейские.
Они везде.
Диггер отвинчивает глушитель и направляет ствол на люстру. Спускает курок. Выстрелы звучат громче циркулярной пилы. Пули перебивают крепление. Огромная конструкция из стекла и металла с грохотом обрушивается вниз прямо на людей. Раздается как будто один стоголосый крик. Все объяты ужасом.
Диггер легко перемахивает через ограждение балкона и приземляется на плечи крупного мужчины, стоявшего тремя метрами ниже. Оба падают на пол. Диггер быстро вскакивает на ноги. А потом его вместе с остальной толпой буквально выталкивают через аварийный выход. Он по-прежнему прижимает к себе свой пакет.