Пошатываясь, по стене, Светлана пробиралась меж ними к двери, мечтая как можно скорее отгородиться от них - будто дверь спасла бы. А выбравшись в будуар, поплотнее закрыла за собою и только теперь, окончательно обессилив, сползла на пол. Сжала ладонями пульсирующую от боли голову и затихла.
Светлана горячо молилась про себя - молилась, чтобы это ушло. Когда не стало Ванечки, Светлана решила, что Бога нет. Или же он есть, но настолько жесток, что лучше б его и не было. Но, когда это владело ею, она готова была верить, хоть в Бога, хоть в дьявола, готова была продать тело и душу - лишь бы все прекратилось.
В прошлую ночь она молилась тоже - не помогло. И как много было крови, Господи, как много…
В какой-то момент Светлане начало казаться, что это отступает… когда неожиданно в ее скачущие, суматошные мысли вторгся голос отца - насмешливый и жестокий:
- Твой любовник теперь выжил тебя из собственной спальни? Милая, что же с тобой стало - ты же раньше была совсем не такой.
Она резко вскинула голову: отец сидел в кресле напротив - в домашнем халате и турецких мягких тапочках, которые Светлана берегла ему на именины, да так и не успела подарить.
Страха не было, удивления тоже. Но, на редкость ясно осознавая происходящее, Светлана покачала головой:
- Не говори со мной… тебя нет, ты - фантом. Мой отец умер много лет назад, а тебя я не знаю и не желаю даже слушать.
- Действительно - умер?! - Отец вскинул брови столь знакомо, что у Светланы защемило сердце. Оттого, что наяву этого никогда больше не будет.
Но его слова… Они мучили Светлану, сводили с ума, заставляли закрыть уши и бежать - бежать безо всякой надежды укрыться.
- Зачем ты изводишь меня?! - действительно закрывая уши, выкрикнула Светлана. - За что? Ты ведь тоже никогда таким не был раньше!
- Так я же фантом, милая! Ты сама это сказала: меня не существует, я не могу никого мучить. - Он легко поднялся из кресла, сделал несколько шагов и, наклоняясь к ней, почти на ухо произнес: - Это все ты. Ты сама себя изводишь. А сказать отчего? - он за подбородок поднял ее лицо. - Оттого, что ты виновата.
- Я ни в чем не виновата, - упрямо ответила Светлана и стала зажимать уши еще плотнее - хотя голос отца вовсе не становился тише. - Я не виновата и хочу, чтобы это прекратилось!
Светлана резко мотнула головой, высвобождая свой подбородок, и глядела на фантом хоть и снизу вверх, зато с вызовом.
Отец же покачал головой с некоторою досадой:
- Это никогда не прекратится. Ни это, ни то… - он кивком указал на дверь спальни, прижавшись спиной к которой сидела Светлана.
- Прекратится! Я сама это прекращу!
Решение родилось в ней внезапно и казалось теперь единственно верным. Уцепившись за дверцу комода, стоящего подле, она с усилием поднялась на ноги - вот только хлипкая дверца при этом раскрылась, и ворох нижнего белья высыпался на ковер… и среди своих чулок и нижних юбок Светлана глазами выхватила револьвер с потрескавшейся деревянной рукоятью. Она отчего-то не удивилась, увидев его там. Молча нагнулась, отстранив замолчавшего фантома, и подняла револьвер.
Потом, отворив дверь в спальню, Светлана взвела курок и несколько раз выстрелила в спящего на ее подушке Сержа.
Глава XIII
Невесту звали Дашенькой. Ее так и представили при встрече - «Дашенька». Это было тихое, молчаливое создание лет семнадцати с прозрачной, болезненно-белой кожей, будто не знавшей никогда лучей солнца. При взгляде на нее Кошкину подумалось, что, если Раскатова стала «мышкой», лишь когда ее загнали в угол, то эта «мышкой» родилась и, вероятно, будет ею до конца жизни.
Впрочем, Платон Алексеевич ни в чем не обманул, Дашенька была доброй, милой и славной. Красавицей с выразительными темными и невероятно печальными глазами. Хотя Дашенька подняла эти глаза от пола раза два за весь вечер, а в основном, сжавшись в комок, стояла за плечом своей тетки, Авдотьи Григорьевны, грузной и суровой дамы лет тридцати пяти.
Дом и принадлежал Авдотье Григорьевне, вдовой генеральше, которая, как она подчеркнула раз пять, «взяла к себе племянницу из доброты своей, покуда все кто ни попадя этой добротою пользуются». На деле же, как убедился Кошкин, два часа просидев с ними в гостиной, Дашенька была в этом доме чем-то средним между бесплатной гувернанткой для детей Авдотьи Григорьевны и ее бессловесной компаньонкой, которой сказать можно что угодно, не опасаясь услышать и слова поперек.
- Так у вас, monsieur Кошкин, дворянство, выходит, только личное? - констатировала Авдотья Григорьевна, оценивая его взглядом с головы до ног. Матушку и Варю, сидевших подле Кошкина, она не удосужила и таким взглядом.
- Виноват, сударыня… - изобразил раскаяние Кошкин.
Чем дольше он сидел в этой гостиной, тем яснее для себя понимал: никакой свадьбы не будет. Размечтался. Никогда ему не следует забывать, кто он таков и откуда вышел. И если уж искать невесту, то ровню себе. А эта Дашенька была самой что ни на есть барышней - разговоры с нею нужно будет вести умные, чего он не умеет, и слова говорить красивые, которых он не знает.
И называть ее, очевидно, придется Дашенькой, а Кошкину плеваться хотелось от этих чудовищных уменьшительно-ласкательных слов. Он все не мог уразуметь, отчего девицы так любят коверкать нормальные человеческие имена?!
И сейчас эта Дашенька тиха и бледна, должно быть, из-за страха, что такое неотесанное чудовище, как он, и впрямь поведет ее под венец…
«Не бойся, Дашенька, - так и хотелось Кошкину подбодрить ее, - и даром ты мне не нужна, а со своею теткою и подавно».
Да и, в конце концов, он ведь не свататься приехал, а лишь в гости. Два часа позора - и он свободен. Зато Платону Алексеевичу не в чем будет его упрекнуть: он ведь попытался.
- …и на детей ваших никои привилегии не распространяются… - вслух рассуждала, меж тем, Авдотья Григорьевна. - Ну что ж… так ведь и Дашенька у нас только по батюшке, моему брату, принадлежит к благородному сословию. Ох, уж уговаривали мы его, уговаривали в свое время - нет, все равно женился на бескультурной мещанке. Может, если б пожил братец подольше, и вышел бы из Дашеньки толк, а так… - она презрительно поджала губы, - поговорка есть, знаете: можно девку забрать из села, а село из девки - никогда. Дашенька, ну что ты молчишь, как в рот воды набрала?! Скажи что-нибудь, не то гости подумают, что ты еще и немая!
И Дашенька, так и не посмев поднять глаза, принялась дрожащим, то и дело срывающимся на шепот голоском, рассказывать, какая хорошая сегодня погода.
Кошкин и рад был бы поговорить с девицей, но та со своей погодою будто зазубренный урок отвечала, а стоило ему попытаться поддержать беседу, так она и вовсе растерялась, побледнела пуще прежнего и умолкала. Еще и тетка поминутно шпыняла ее:
- Дашенька, что ты мямлишь, когда с тобою разговаривают!
- Дашенька, ты в окно-то выгляни: что ж «хорошая погода», когда духота такая стоит!
- Дашенька, сядь ровно, не горбись!
Кошкин отметил, что и Варя при тех словах тотчас выпрямилась, как ужаленная. Сестрица, была не робкого десятка, но и та дичилась грозной генеральши. В гостиной она не обронила ни слова, кажется, боясь вздохнуть лишний раз. Только смотрела на Дашеньку с такой жалостью, что к концу визита это уже становилось неприличным.
Генеральша как раз снова выговаривала что-то Дашеньке, думая, наверное, что ее никто не слышит, когда в гостиную протиснулся вымуштрованный слуга. Хозяйка весь дом держала в ежовых рукавицах, потому как слуга, здоровый детина, аж вспотел от страха, когда посмел заговорить с нею:
- Простите великодушно, барыня… - и тут почему-то повернулся к Кошкину: - Его благородию письмо принесли и внизу дожидаются ответа.
«Девятов! - подпрыгнул от неожиданности Кошкин еще до того, как взял записку в руки. - И тут от него покоя нет…»
А записка действительно была от Девятова - его каллиграфическим, в завитках, будто любовное послание, почерком было выведено всего два слова: «Гриневского убили».
С хозяйкой дома и ее племянницей Кошкин прощался наскоро, не помня толком, что говорил. Уловил лишь, что генеральша до крайности озадачена таким неучтивым поведением, но ему было не до приличий. Да и покидал он дом с твердым намерением никогда сюда не возвращаться. Понадеялся, что хоть матушка и Варя останутся на ужин, но те столь резво подскочили и принялись собираться, что невозможно было не понять, что и они не горят желанием породниться с Сусловыми.
Девятова Кошкин застал у ворот, мечтательно глядящего вслед двум гимназисткам.
- Хороши… - поделился он. - Особенно блондиночка, да?
Кошкин же, не посчитав нужным ответить, тотчас набросился с расспросами:
- Как убили? Когда?… Там ведь полиция у каждого дома расставлена!
- Да тихо-тихо, Степан Егорыч, не горячись, не убили его. В смысле, не подтвержденная пока информация. Мне стража тамошняя часа три назад телеграфировала, что в доме Раскатовой начался какой-то хипеш, вроде как там стреляли… а два часа назад и Рейнер сообщил телеграммою - мол, у него заявление есть, касающееся Гриневского.
Кошкин выслушал его хмуро:
- Так что ты ересь-то всякую пишешь! Я ведь как ужаленный из дома выскочил!
- Ну вот, а если б я подробно все расписал, ты бы выскочил? А я и так здесь уже больше часа порог обиваю… И, потом, я рассудил, что, ежели юной прелестнице удалось украсть твое сердце, то столь короткое знакомство еще больше разожжет твой интерес, а ежели нет… то надобно мне спасать товарища. Они хоть к столу-то успели позвать?
- Не успели по твоей милости, - буркнул Кошкин.
- А вот это жаль… за это прости, Степан Егорыч - от души прости.
Кошкину нелегко было признаваться, но Девятов и впрямь спас его…
Меж тем, матушка и Варя, которых Кошкин опередил в прихожей, уже оделись и вышли к экипажу. Не теряя больше времени, казенная карета тронулась.