Но оказалось, Кошкина заботит что-то другое.
- У вас зрачок сжался в точку. И на свет не реагирует, - сказал он. А после зачем-то приблизил и отдалил свечу от ее лица. - Вы приняли что-то? Какое-то лекарство?
- Да… что-то принимала - меня весь день мигрень мучила, - рассеяно отозвалась Светлана. - Почему вы спросили?
Она почувствовала себя ужасно глупо, смутилась и отошла, плотнее запахивая пеньюар. И гнала прочь наваждение о том, как спокойно и тепло было бы ей, наверное, если б Кошкин и впрямь ее обнял.
На вопрос ее Степан Егорович не ответил. Только продолжал смотреть крайне серьезно.
- Светлана Дмитриевна, послушайте меня, - заговорил он вдруг даже с пылом, - я даю вам слово, что сделаю все от меня зависящее… Все - слышите! Чтобы расследование провели как можно более тщательно. Чтобы учли каждую, самую незначительную деталь.
- К чему? - удивленная таким словами, Светлана нервно улыбнулась. - Меня все равно отправят на каторгу…
- Никогда! - резко перебил он - да так, что Светлана невольно вздрогнула. А Кошкин и сам смутился и попытался объяснить: - Даже если и впрямь вы совершили эти убийства, то определенно не в твердом разуме. Вы не заслуживаете того наказания, которое сами выдумали для себя.
До чего же много для Светланы значили эти слова. Но они будто о другом человеке - что он о ней, о Светлане, знает?…
- «Если»? - переспросила она. - Вы допускаете, что это сделала не я?
- Допускаю. Ведь вы не помните самого момента выстрела?
- Нет. Я уже говорила вам.
И Светлана увидела его победный взгляд. Ей даже показалось в тот момент, что он совершенно твердо уверен в ее невиновности. Как же ей захотелось ему поверить… счесть себя жертвой и начать размышлять, кто же мог так жестоко с ней обойтись.
Но Светлана вспомнила сегодняшний свой полусон - такой живой и осязаемый. И то, насколько сильно расходился он с реальностью, в которой она сама влезла на подоконник с очевидной целью убить себя. И еще яснее усвоила: именно в подобную минуту помутнения рассудка она и застрелила Павла с Леоном.
Она глядела на такого пылкого сейчас Кошкина и вдруг невольно улыбнулась. Как улыбаются святой вере детей в добрые сказки.
Впрочем, улыбка померкла, когда ее вдруг кольнула догадка.
- Вы допускаете, что это не я их убила, поэтому и арестовали Гриневского? - спросила она, холодея от нового приступа чувства вины.
Кошкин нехотя ей ответил:
- Согласитесь, у него была причина ненавидеть вашего мужа и Леонида Боровского. Более того, если в убийстве обвинят вас, то у него и его жены есть все шансы получить опекунство над Надеждой Дмитриевной. А значит, получить ваше наследство, - он небрежно кивнул на завещание.
И, внимательно глядя на нее, принялся ждать, что она ответит.
- Нужно признать, рассуждаете вы весьма складно, - отозвалась Светлана, выдерживая его взгляд. - Но, ежели все так, как выговорите, Гриневский должен был при первом удобном случае обвинить во всех грехах меня. А он этого до сих пор не сделал.
- Кто вам сказал, что не сделал? - Кошкин приподнял брови.
Сердце Светланы пропустило удар.
Серж выдал ее полиции?… Она не могла в это поверить. Впрочем, у него ведь дети, у него Алина. А она стреляла в него. После того, как сказала, что не любит более. И все же…
Светланиного молящего взгляда Кошкин выдержать не смог:
- Успокойтесь, - сухо бросил он, - ваш любовник верен вам как пес. Он даже все еще отрицает, что вы стреляли в него.
- Он не мой любовник. Более.
Кошкин снова поморщился и спросил резко:
- Вы полагаете, мне есть до этого дело?
- Полагаю, что есть.
Светлана сказала это, глядя на него во все глаза, и сердце ее отказывалось биться, пока она не дождется ответа - хоть какого-нибудь. Лишь когда Кошкин бросил на нее короткий быстрый взгляд и, кажется, смутился, сердце отмерло и застучало горячо и часто. Счастливо. Для нее очевидным стало, что женское чутье не подвело и на этот раз - она права в его отношении.
Осознание это взбодрило Светлану, как глоток холодной воды, но - вместе с тем, испугало. Испугало повисшим в воздухе вопросом: «И что дальше?».
Насчет «дальше» у Светланы было лишь четкое осознание, что, если она позволит себе увлечься, то отвыкать от Степана Егоровича ей будет очень и очень тяжело. А отвыкать придется.
- Впрочем, простите меня, я, наверное, все еще не в себе… - торопливо закончила она. - Вам лучше уйти сейчас.
- Думаете, я оставлю вас наедине с этим окном?
- Позовите Василису, если боитесь. Только прошу вас, уходите.
Светлана в порыве отвернулась от него и крепко зажмурилась. Она и сама не знала, чего хочет сейчас. Было лишь стойкое убеждение, что она мчится в пропасть со скоростью поезда, но она понятия не имела: знакомство ее с Кошкиным ускорит ли падение в эту пропасть или, напротив, отсрочит - хоть ненадолго?
- У меня к вам одна просьба, Светлана Дмитриевна…
Она встрепенулась, вновь услышав его голос:
- Какая же?
- Я не смогу вас завтра сопровождать в дороге: мое руководство желает непременно видеть меня, потому я еду в Петербург.
Светлана повернулась в безотчетном страхе, что больше не увидит его никогда. Она даже некстати взяла его за руку, боясь, что он исчезнет тотчас.
Но Кошкин торопливо продолжил:
- Ненадолго. В шесть пополудни я буду в Ермолино, в поместье графа Раскатова. Надеюсь, что быстро отыщу дом. А вы же мне пообещайте… - неожиданно он накрыл ее руку своей, большой и теплой, - поклянитесь, что в шесть пополудни я увижу вас там - живой и невредимой.
- Обещаю, - кивнула Светлана.
У нее дух захватило это этого немудреного прикосновения, и она все не могла оторвать взгляда от их переплетенных пальцев.
- Нет! - он сжал ее ладонь, и голос стал навязчиво-требовательным. - Поклянитесь! Здоровьем вашей сестры поклянитесь.
- Я не могу клясться такими вещами!…
- Можете! Тем больше у вас будет причин сдержать клятву, потому как обещаниям вашим я уже не верю.
Он не шантажировал ее и не ставил ультиматумов, однако ж под прямым его взглядом Светлана как завороженная повторила:
- Клянусь здоровьем Нади, что завтра в шесть вы увидите меня живой и невредимой.
- Вот и славно, - сказал он без намека на улыбку. Потом отпустил ее руки и попятился к двери. - Доброй ночи, Светлана Дмитриевна, я позову к вам горничную.
И минуты не прошло, как явилась Василиса - будто под дверью стояла все это время. Причитая, суетясь вокруг, пытаясь выспросить, что да как, она стянула со Светланы пеньюар, взбила подушку и едва не силой уложила в постель. Не то Светлана так и стояла бы, наверное, посреди комнаты до самого рассвета с робкой улыбкой на губах.
Один лишь раз Светлана напряглась - когда оказалось, что Василиса принесла ей новую порцию своего отвара и настойчиво велела выпить. Ей вспомнилось отчего-то, как Кошкин сказал, что у нее что-то не то с глазами и спросил о лекарствах. А ведь она пила порошок от головной боли лишь утром, еще до полудня… а к вечеру из лекарств принимала только Василисин отвар. Если его можно назвать лекарством.
И перед тем, как стреляла в Сержа, она пила этот отвар, и в ночь убийства Павла тоже… Впрочем, Василиса часто заваривала его и прежде, но до приезда Павла никаких приступов она за собой припомнить не могла. Тогда был первый раз.
«Должно быть, это совпадение - отвар здесь не при чем», - подумала Светлана, глядя в мутную, остро пахнущую мятой, жидкость.
Но пригубить все же не решилась. Поставила стакан на прикроватный столик и легла на подушку. И не прогадала: уснуть удалось сразу, и никакие сны ее в ту ночь больше не мучили.
Глава XXIII
Приемная графа Платона Алексеевича Шувалова располагалась в паре кварталов от знаменитого учреждения на Фонтанке, 16 [23] и являла собою затерянный меж жилых домов особнячок - тихий, неприметный, с наглухо зашторенными окнами. Снаружи он и вовсе казался нежилым: едва ли снующие мимо горожане догадывались, что скрывается за этими стенами. Да и вывески здесь отродясь не бывало.
Догадаться можно разве что благодаря пышным экипажам, которые иногда - но ненадолго - возле него останавливались.
Издали завидев тот особняк, Кошкин всякий раз невольно вспоминал, как явился сюда впервые двадцатилетним мальчишкой в перешитом из отцовского сюртуке. Как подгибались его колени от волнения, и как сдуру он усиленно тряс эти двери, недоумевая, где швейцар… Нет, он тогда даже в самых смелых мечтах не предполагал, что станет приходить сюда вот так запросто. Ему до сих пор верилось в это с трудом.
И все же Кошкин не мог отказать себе в удовольствии прибывать сюда каждый раз при полном параде: на ходу небрежно сойти из коляски, будто у него не терпящее отлагательств дело государственной важности, размашисто, пружинящей походкой подлететь к дверям, вдавить неприметную кнопку - электрический чудо-звонок - и терпеливо, ничему не удивляясь, ждать, пока откроют. Ни одного лишнего движения, никакой суеты. Впрочем, ждать нужно не более минуты.
Потом так же легко, перепрыгивая ступени, взлететь на второй этаж, кивнуть караульному. Перед большим зеркалом на лестнице одернуть мундир, пятерней откинуть назад чуб и - шаг в приемную Шувалова.
- Степан Егорович, вас ждут! - услужливый кивок адъютанта.
В приемной Кошкин сроду не задерживался дольше, чем на десть секунд - очередей здесь не бывает. Все четко, строго и расписано по минутам. Не от того, разумеется, что Шувалов так чуток и не хочет заставлять людей ждать: просто он крайне ревностно относится к тому, чтобы его визитеры о существовании друг друга не подозревали.
Еще пара шагов. Замереть на мгновение перед черными с резьбою дверьми, постучать и, обязательно дождавшись ответа, - войти.
Обычно Кошкин заставал графа склонившимся над шахматной доской в переднем углу просторного кабинета - ежели тот был в хорошем настроении, то обычно предлагал сделать Кошкину ход. Но явно не сегодня: Шувалов еще ничего не сказал и даже взгляда не бросил в его сторону, а Кошкин уже шкурой почувствовал его недовольство и вытянулся по струнке, ожидая справедливого разноса.