Девятов замолчал и, отведя взгляд, вдруг неожиданно серьезно сказал:
- Ей-Богу, врагу такого не пожелаешь, Степан Егорыч. Уж лучше без ноги остаться или без двух - чем без разума.
- Так что с его смертью не так?
- Да все не так! Он бы еще лет десять пролежал не вставая, потому что, не считая ног и головы, был в общем-то вполне здоров. Врач его лечащий такие показания дал. Докторишка принципиальный попался, на вскрытии настоял - там и выяснилось, что Шелихов умер от отравления. Порошок от головной боли проглотил - весь запас из аптечки. Его мигрени мучили, доктор сам тот порошок ему и прописал.
- Сам отравился? - спросил Кошкин, уже предугадывая ответ.
Девятов пожал плечами:
- Следствие в итоге постановило, что сам. Вошли в положение, пожалели его жену и дочек. Что ж мы - нелюди, что ли? Но болтали разное… особенно гувернантка их постаралась, подняла шум. Несладко тогда Шелиховым пришлось, что и говорить. А спустя пару недель после похорон матушка твоей графини ни с того ни с сего оставила дочек на попечение дальней родственнице, да и ушла в монастырь. Редко, скажу тебе, светские дамы просто так в господни невесты подаются - обычно, чтобы грехи замолить.
Девятов поднял указательный палец, заостряя важность сего момента.
- Так что, Степан Егорыч, хоть и язык не поворачивается сравнивать Раскатову с ейной матушкой… похоже, травить да стрелять мужей у них семейная традиция.
- В какой монастырь она ушла?
- Ну, этого уж в наших архивах нет, - развел тот руками. - Ушла и ушла - с тех пор уж десять лет о ней ни слуху, ни духу. Но жива, наверное, что ей сделается: ей сейчас сорок шесть должно быть, не больше. Важен сам факт, Степан Егорыч, что Раскатова о монастыре не заикнулась даже.
- Мне нужно знать, в какой монастырь она ушла, - повторил свой вопрос Кошкин.
Он не знал точно, зачем ему мать Светланы, но внезапно овладевшая им уверенность, что прошлое непременно даст ключ к настоящему, не позволила просто отмахнуться от рассказа Девятова.
Кошкин даже вскочил с кресла, не в силах усидеть спокойно, и, пометавшись по кабинету, вдруг вышел вон и скорым шагом направился в архив.
- Хочешь сам на материалы взглянуть? - предугадал его порыв Девятов, поспешивший следом.
Без особенного энтузиазма, но товарищ подал ему не слишком толстую папку с делом, которое, очевидно, уже изучил.
Кошкин торопливо кивнул, благодаря, и принялся перебирать бумаги. Перед тем, правда, бросил взгляд на часы: нахмурился, но решил, что все равно успевает к шести в Ермолино.
Сыщики, занимавшие кабинеты на Офицерской улице десять лет назад - в настоящее время никто из них уже здесь не служил - отработали на совесть. Однако дело об убийстве заведено не было: или пожалели Елизавету Шелихову, вдову умершего, или просто не хватило доказательств. Всего было опрошено пятеро свидетелей: гувернантка дочерей, домашняя кухарка, доктор и двое заместителей Шелихова из редакции. Доктор давал крайне осторожные, неопределенные показания и всячески настаивал, что ничего не знает и никого не хочет нечаянно обвинить. Заместители, очевидно приятели покойного Шелихова, рьяно отвергали любые намеки полиции, будто это было убийство - именно их показания Кошкин посчитал самыми четкими и полно изложенными. Кухарка тоже защищала господ, как могла.
Зато показания гувернантки - двадцатитрехлетней этнической немки, девицы по имени Хелена Зойдель - были буквально пропитаны ядом по отношению к Елизавете Шелиховой. Фройляйн Зойдель вполне однозначно винила в хладнокровном убийстве вдову своего хозяина. Более того, меж строчек ее показаний то там, то тут Кошкин натыкался на туманные намеки гувернантки на более тесную дружбу между нею и Шелиховым.
«Связь между молоденькой гувернанткой и хозяином дома… что может быть пошлее? - Кошкин поморщился, собирая прочитанные листки в аккуратную стопку. - Интересно, знали об этом его жена и дочери?»
К папке также был подшит номер литературной газеты «Сириус», пожелтевший от времени. Прищурившись, Кошкин вдруг заострил взгляд на этом названии. Точнее на заглавной букве «С», искусно вписанной в изображение четырехконечной звезды. Кошкина кольнуло, что ему как будто уже приходилось видеть такую букву, точно так же исполненную. Она явно была ему знакома. Должно быть, газета Шелихова вовсе малотиражная, раз и Кошкину довелось когда-то ее читать. Или даже она выходит по сей день… интересно только, кто бы мог ею заниматься после смерти Шелихова?
Заинтересовавшись, Кошкин развернул номер, найдя на последней странице состав редакции в надежде, что отыщет там знакомые имена. И - как ни странно, действительно нашел. Последней в списке из четырех фамилий оказалась некая «Н. Некрасова». Этим же именем было подписано короткое стихотворение на титуле газеты. Кошкин усмехнулся: разумеется, он искал несколько другое… Даме же, очевидно, не давала покоя слава великого поэта, раз она взяла себе подобный псевдоним.
Но машинально Кошкин отметил, что поэт Николай Некрасов - он же редактор другого, куда более популярного журнала «Современник» - действительно водил дружбу с отцом Светланы: на то ссылались его заместители в «Сириусе», когда описывали положительные качества Шелихова. Впрочем, едва ли из этого что-то следует, тем более что Некрасов умер задолго до тех событий…
- Девятов, послушай… - Кошкин закончил изучать бумаги и теперь аккуратно завязывал тесьмы папки, - помимо монастыря мне нужен адрес, где можно найти эту гувернантку. Хелену Зойдель.
Он, было, приготовился уже слушать отповедь, что где же ее найдешь спустя столько лет, и вообще, зачем она Кошкину сдалась. Но Девятов, тяжко вздохнув, лишь полез в карман за своим блокнотом, пролистнул его и принялся диктовать адрес:
- Она и сейчас служит гувернанткой, - пояснил он в ответ на непонимающий взгляд Кошкина, - причем дом здесь, совсем недалеко, в конце Большой Морской улицы. Я и сам хотел к ней заехать. Все же она лучше многих знает свою воспитанницу Раскатову: вдруг расскажет, что твоя графиня еще в детстве развлекалась тем, что котят на куски резала? Это бы нам моментально облегчило работу, согласись?
Но Кошкин не стал соглашаться - ответил лишь красноречивым взглядом, переписал адрес и направился к дверям.
Кошкин уже понял, что непременно опоздает к назначенным шести часам в Ермолино, но чувствовал, что задержаться ему стоит. Впрочем, до нужного дома, где теперь служила гувернанткой фройляйн Зойдель, он, взяв двуколку, добрался минут за десять - а пешком, дворами, вышло бы и того скорее. Однако издали завидев парадный вход нужного особняка, Кошкин резко приуныл.
Большая Морская улица считалась одной из самых фешенебельных в Петербурге, а в таком особняке как этот и вовсе не могли жить обыкновенный смертные… к ним не войдешь так просто, чтобы «задать несколько вопросов».
С четверть часа, а то и больше, Кошкин выхаживал под палящим августовским солнцем вдоль забора и надеялся, что ему повезет: вдруг гувернантка сама выйдет за ворота? Но тщетно. Появилась лишь хорошенькая молодая дама, сразу нырнув в экипаж с гербами на дверцах. Она даже благосклонно улыбнулась Кошкину в ответ на его поклон, но едва ли это была гувернантка. Скорее уж хозяйка дома.
Спустя еще десять минут он заметил, что дворник откровенно косится в его сторону и, если бы не мундир полицейского чиновника на Кошкине, верно, давно бы выгнал взашей. Потому он решился…
В конце концов, хозяйка только что уехала, хозяин, должно быть, с утра на службе - попытаться стоит.
Однако только он сделал шаг, как дверь парадного входа отворилась, и на крыльцо вышла чопорная дама совершенно неопределенного возраста. Судя по иссушенному, подчеркнуто строгому лицу ей можно было дать лет сорок, по тонкому стану - тридцать, а по старомодной старушечьей шляпке и манере рядиться в черное - все шестьдесят. Признаться, сперва Кошкин подумал, что ошибся, и хозяйка дома вот она перед ним, настолько важно держалась сия дама. Но когда следом за ней гуськом вышли три девочки-погодки, и дама неприятным визгливым голосом велела им:
- Hören auf zu lärmen sofort, sonst werden Sie bestraft! [28]
Сомнения у Кошкина отпали: перед ним была именно гувернантка.
- Madame… Frau… не могли бы вы уделить мне минуту? - неловко шагнул к ней Кошкин, как только та с детьми вышла за ворота - очевидно на прогулку. И запоздало подумал, что, если дама не говорит по-русски, это может стать большой проблемой. С немецким у него дела обстояли неважно.
Дама, как и следовало ожидать, шарахнулась в сторону, загораживая собою детей, и смотрела так, будто у Кошкина в руках был окровавленный топор. Но он решился продолжить, раз уж заговорил:
- Уголовный сыск, - в почтительном поклоне он подал ей визитную карточку, - Чиновник по особым поручениям Кошкин. Нижайше прошу прощения, что представляюсь подобным образом, но, клянусь, я не задержу вас более чем на две минуты.
Все это время он неотрывно смотрел в глаза даме и не мог не отметить, как с каждым словом ее испуг отступает все дальше, а на смену ему приходят холод и такое высокомерное презрение, что ей-Богу Кошкин почувствовал себя грязью под ее ногами. У немецкой фройляйн даже верхняя губа брезгливо дернулась:
- Уголовный сыск? - повторила она на неожиданно чистом русском. - Мне решительно не о чем говорить с такими как вы… - она посмотрела на карточку, - господин Кошкин.
В какой-то момент ему показалось, что сейчас дама плюнет ему в лицо… но она сдерживалась и по-прежнему прятала девочек за свою юбку.
Однако Кошкин, предчувствуя, что добром этот разговор не кончится, отступиться никак не мог.
- Я лишь хотел задать вам несколько вопросов по поводу смерти вашего прежнего хозяина, господина Шелихова, - сказал он как можно мягче.
Губа ее снова дернулась. Услышав имя, она издала какой-то неясный всхлип.
- И вы смеете еще о нем говорить?! - Она повернулась к девочкам, коротко сказала им что-то по-немецки, и те, испуганно пятясь, вернулись за ворота родного дома. А фройляйн посмотрела на Кошкина глазами, в которых уже ясно виднелись слезы. И ненависть. Ненависть конкретно к нему, к Кошкину. - Это была не просто смерть, это было убийство, ясно вам?! Тогда, десять лет назад, я на коленях умоляла вас наказать ее, а вы… вы ничего не сделали! Вы отпустили ее! И теперь вы смеете еще о чем-то просить? Меня?