Кошкин понял, что нужно спасать положение, и подбодрил:
- Альмандиновый - это вроде вишневого, да? У моей сестрицы такой же, только с серебряной пряжкой.
- Да-да, ужасно красивый, согласитесь! - Глаза юной монахини вдруг вспыхнули огнем, полным жизни.
- Да, очень!
И она улыбнулась ему уже открыто, потому как Кошкин явно понимал ее чувства.
- Так вы уверены, что дама была учительницей?
- Думаю, да. Может быть, и не учительница, но точно дама ученая. Хоть и не из благородных! Как вам объяснить… вот Светлана Дмитриевна к нам когда приехала в первый раз - так сразу все наши на нее шеи посворачивали и неделю потом этот визит обсуждали втихую. Хотя она тоже скромно была одета и не болтала почти с нами. А эта не такая… поскромнее дама. Обыкновенная.
- Но почему-то же вам ее визит запомнился? - поторопил Кошкин, который даже не понял пока, нужна ли ему вовсе эта учительница.
- Имя она назвать отказалась. Знаете, хмыкнула так и представилась Анной Ивановой - ну понятно же, что неправду говорит! Но потом-то мне ясно стало, зачем она врет… Матушка-настоятельница наша дозволила ей в келью к инокине Евдокии пройти - ну, и я за нею. Потом чаю она попросила - я принесла, разумеется, хотела сама по чашкам разлить, а она отбирает у меня чайничек: «Не утруждайтесь, - говорит, - я сама». Я чайничек-то отдала, а смотрю - она в чашку Евдокии подсыпает что-то. Да ловко так! И тотчас заметила, что я-то все вижу! И что вы думаете? Не успела я рта раскрыть, как она меня вытолкала вон за дверь! Я перепугалась, разумеется, помчалась к матушке нашей - та тоже переполошилась, поспешили мы назад… Да только посетительница эта сама уж из кельи мчалась - да так, будто ужалили ее. Ни с кем не попрощалась даже. Мы уж думали все - не увидим Евдокию больше живою… но нет. Та невредимая стоит, в окошко смотрит задумчиво.
- А что с чаем? - недоверчиво уточнил Кошкин. - Выпила она его или нет?
- Так я первым делом Евдокию-то и спросила! А она сказала, что за разговорами с той посетительницей она о чае и забыла. Мол, сперва она ее все расспрашивала, не давая пить, а потом, когда Евдокия все же собралась пригубить - взяла и толкнула ее. Чашка-то и разбилась. Специально толкнула! Я так думаю, не с благим делом приходила она к нам… Недоброе замыслила.
Инокиня суетливо перекрестилась.
- А потом передумала и сама разбила чашку? - Кошкин не советовался с нею, а, скорее, размышлял вслух.
Но матушка ответила вполне серьезно:
- Я так думаю, Евдокия сказала ей что-то, отчего посетительница эта передумала грех на душу брать. Слово-то, порой, знаете, каким сильным может быть.
Кошкин ответил ей лишь скептическим взглядом и спросил:
- Ну а сама Евдокия объяснила как-то ее поведение? Кто это был? Знала она ту даму?
- Нет, разговора мне Евдокия не пересказала, не хотела она об этом говорить… - покачала головой инокиня. - Но посетительницу она знала. Сказала, мол, из прошлой мирской жизни. И еще… Евдокия-то обычно в делах да в работе, время на молитву только по вечерам и остается, перед сном. А тут два дня к ряду она в часовне на отшибе монастыря простояла. И свечки все ставила: за упокой - мужу своему, да за здравие - дочке старшей. Я слышала! [36]
Кошкин сорвался с места и нервно прошелся по кабинету. Вот оно! Зацепка, да еще какая! Дама из прошлой мирской жизни… он спорить был готов, что говорили они о Дмитрии Шелихове. О его смерти, точнее. «Учительница» явно приехала с намерением Елизавету отравить - но отчего же передумала?! Неужто взяла и простила вдруг? Едва ли…
И снова Кошкин подумал, что Светлане кто-то мстит. Жестоко, беспощадно. За что? Ответ вертелся на языке, но признавать его как факт Кошкин не желал…
И, главное, кто мстит? С чего эта дама считает, что она вправе?!
- Опишите эту посетительницу как можно подробнее, - уже без сил попросил он. - Возраст, цвет волос, глаз, рост… хоть что-нибудь!
Инокиня призадумалась - видно было, что она изо всех сил пытается вспомнить, но в итоге лишь покачала головой отрицательно:
- Возраст - примерно как матушка-настоятельница наша. Старенькая уже, лет тридцать. Лица вот совсем не припомню… Лицо как лицо. А волосы под платком были, у нас женщинам нельзя с непокрытой головой.
Кошкин глядел на нее почти с мольбою, надеясь, что вот-вот она вспомнит что-то более определенное. Наконец, матушка беспомощно пожала плечами и улыбнулась, как будто извиняясь. Увы, но она действительно едва ли вспомнила бы что-то - два года прошло как-никак.
- Спасибо вам, матушка Магдалина… вы помогли очень сильно. Если припомните все же что-то о той «учительнице», умоляю вас, непременно дайте знать. Сообщите вашей настоятельнице - у нее есть мой адрес. Простите, что отнял время.
Инокиня покорно кивнула. Кошкин уже направился к двери, чтобы уйти - но она его вдруг остановила:
- Вот уж не знаю, нужно ли вам это, но Евдокия мне потом, позже, сказала, как эту даму на самом деле зовут.
У Кошкина екнуло сердце.
- И как же? - боясь спугнуть в удачу, спросил он.
- Чужое такое имя. Не наше, не православное. Нелли.
Солнце клонилось к закату, когда Кошкин вернулся в Петербург. Всю дорогу он провел в раздумьях об этой таинственной посетительнице - Нелли. Звучит и впрямь по-иностранному… а иностранка в этом деле фигурировала лишь одна. И она действительно имела основания мстить. И даже имя ее… Кошкин помнил откуда-то, что одним из сокращений имени Хелена было Элли или Нелли. Это по документам она Хелена, но кто знает, как называют ее близкие?
Сегодня уже поздно, а завтра непременно нужно добиться аудиенции у руководства и получить санкции на официальный допрос этой гувернантки! На том Кошкин и остановился.
На вокзале как на грех в это же время собирали почтовую карету для отбытия в направлении Сердоболя, а это значит, к ночи он был бы в Горках, если б сел… до чего же хотелось Кошкину наплевать на все условности и действительно поехать. Вот только как он объяснит свое там появление? Да еще и ночью. Не было ни одной маломальской причины ему теперь быть в Горках: все обвинения он со Светланы снял, все протоколы она подписала. Теперь она свободна и ничуть не зависит от него.
С тоскою и чуть ли не стоном Кошкин проводил глазами отъезжающую карету, выругался про себя за глупое поведение и, подхватив чемодан, поплелся домой.
Квартиру он нанимал на той же Офицерской улице, где находился департамент полиции - так многие сыщики поступали, так удобней. Плохонькое это жилье он занял еще в год переезда своего в Петербург, когда денег не было совсем, да так и не сподобился с тех пор подыскать что-то получше. Пара комнат с низкими потолками, вечно темные и унылые - они чаще всего пустовали, так как Кошкин постоянно был в разъездах или же ночевал у матери. Сюда пару раз в неделю приходила женщина, которая смахивала пыль, налетевшую сквозь щели в рамах, стирала белье и зачем-то все время оставляла Кошкину борщ или холодец.
Квартира и в прибранном виде нагоняла на Кошкина тоску еще большую, чем уходящий в Горки - без него - экипаж…
Он наскоро выкупался, благо дворник позаботился о воде, с досадою подумал, что сейчас кстати пришелся бы остывший борщ - но и того не было. Потому Кошкин лишь заварил чаю и, устроившись в более обжитой комнате, которую считал гостиной, начал просматривать почту.
Счета, донесения… сумасшедшая старушка Метелкина снова пишет, что у нее за стенкою живут японские шпионы и травят ее через вентиляцию гелиевым газом… Почему гелиевым? Почему японцы?… Да и вообще рано еще - осень вот-вот только наступила… Матушка письмом звала его в театр на премьеру пьесы какого-то Чехова - сегодня в семь. Сусловы звали на именины старшего сына - тоже сегодня. Кто такие Сусловы? Ах, да…
Настроение было совершенно неподходящим, чтобы куда-то ехать. Но и дома сидеть тошно. Потому Кошкин не придумал ничего лучшего, кроме как одеться и пойти в департамент.
Там, как обычно по вечерам, царило легкое оживление. Уютное даже. Неизвестно отчего, но именно к вечеру большинство штатных, внештатных и прочих, едва причастных, порой, стекались сюда за надобностью и без. Девятова Кошкин нашел в лаборатории, снова за печатной машинкой - собственных кабинетов или хотя бы столов простые сыщики не имели, потому околачивались обычно где придется.
Выглядел Девятов неважно: взъерошенный, помятый, с залегшей под глазами синью. Он зажимал в зубах папиросу и поздоровался с Кошкиным не глядя, лишь кивком головы. Накурено здесь было столь сильно, что даже глаза слезились.
- Ну? Что нового? - мрачно поинтересовался Кошкин, сходу распахивая окно, чтобы впустить свежую вечернюю прохладу.
- Нового? - Девятов вздохнул и лениво указала взглядом на другой конец стола. - Да вон, погляди…
Кошкин подошел. Здесь лежал чистый белый лист, на котором в самом центре покоился тот самый шарик-кулон, принадлежащий Светлане - разделенный теперь на две половинки. Внутри же половинок, как и на самом листке, щедро был рассыпан белый, похожий на сахарную пудру, порошок.
- Это что? - не понял Кошкин.
- Это? - все так же лениво переспросил Девятов. - Кокаин. Анализ, правда, еще не готов, но тут и дураку понятно.
- Врешь… - цепенея отчего-то, сказал Кошкин. А потом уже увереннее с самыми недобрыми намерениями двинулся на Девятова. - Врешь! Там прядь волос ее сына лежала, куда ты ее дел?!
- Какого сына? - Девятов попытался вжаться в спинку стула. - Белены ты, что ли, объелся, Степан Егорыч? Нет у Раскатовой никакого сына и не было никогда. Наркоманка, она, кокаинщица - оттого и выкрутасы все ее, что ум за разум давно зашел!
- Врешь… - снова повторил Кошкин, но не очень уверенно.
Странностей в поведении Светланы всегда было предостаточно, но она объясняла это «приступами», а он - неким угнетающим ее сознание лекарством. И ведь, так или иначе, насчет лекарства он прав. Хотя Кошкин прежде не допускал, что она принимала эти «лекарства» осознанно. Это не может быть правдой! Но как иначе объяснить, что в кулоне, который она всегда носила при себе, хранится это порошок?