Шейн скривился – не такого приветствия он заслуживал, – но быстро совладал с собой и спокойно ответил:
– Неужели вы с Шеонной действительно решили, что я позволю вам вдвоем пойти на болота?
– Мы не вернемся в Эллор, – буркнула я.
– Это я уже понял.
Шейн хотел сказать что-то еще, но мой взгляд упал на потертый блокнот, оброненный в мокрую траву. Я тут же забыла про Шейна и Шеонну – она переминалась с ноги на ногу за спиной брата – и вернулась мыслями к недавно посетившему меня видению.
Порывисто подняв блокнот, я затаила дыхание. Пальцы дрожали. Пришлось несколько раз судорожно пролистать страницы, прежде чем я нашла тот самый портрет из сна: шинда не вырывал его из блокнота – он вырвал его из моих воспоминаний.
Я провела пальцами по шероховатой бумаге и не обнаружила ни надрывов, ни даже легких сгибов. Но все же меня охватил страх: мое прикосновение чуть смазало карандашные линии, оставив на рисунке крохотное темно-алое пятнышко. Я инстинктивно сжала кулак, спрятав от чужих глаз палец и обломанный ноготь, под который забилась кровь.
Я сама поцарапала свою щеку…
Голова закружилась, к горлу подступила легкая тошнота.
На что еще способен шинда, кроме путешествий в мои сны? Как близко он мог подобраться к моему разуму? И самое главное, сколько времени у нас с Эспером осталось?
– Алесса, – вновь попытался привлечь мое внимание Шейн, и я нехотя подняла на него взгляд.
Я почти смирилась с тем, что больше никогда его не увижу, мысленно простилась с ним перед закрытыми дверями его спальни и вытеснила воспоминания о его прошлом. Но вот он опять рядом, как напоминание о моей мрачной тайне. Его присутствие раздражало. И это чувство вытесняло все недавно пережитые страхи. Я злилась на Шейна за то, что он вернулся в мою жизнь и, не подозревая об этом, заставлял меня ненавидеть саму себя за лживость, за то, что ради собственного спокойствия готова скрывать от него любую тайну.
Не зная о том, что гложет меня, Шейн по-своему интерпретировал мой угрюмый взгляд.
– Если ты веришь, что ведьмы помогут, то мы пойдем к ним, – миролюбиво произнес он, осторожно забирая блокнот из моих рук.
Я ощутила горечь в горле. Если бы Шейн знал, кого он собирается спасти, то я не донесла бы Эспера до болот живым.
Дни тянулись нескончаемо долго.
Из темной чащи стелился липкий туман, он крался по пятам и, слизывая наши следы с пыльной дороги, льнул к щиколоткам, словно осиротевший котенок. Грозовые тучи раздулись, как сытые альмы, и под собственной тяжестью все ниже клонились к земле. Еще немного – и острые макушки сосен заскребут по их набухшим бокам, и небо разразится бурей.
Однообразная серость чащи угнетала. Мы будто попали в ловушку, сплетенную из колючих еловых ветвей и крючковатых корней, которые не выпускали нас ни к просторным полям, где в высокой траве резвился свежий ветер, ни даже к редким прогалинам.
Порой казалось, что тропа ведет нас по кругу: я уже встречала эту закрученную в спираль сосну с сухими ветвями и облетевшими иголками, устилавшими землю у корней желто-зеленым ковром, или этот путевой стол, облепленный темным мхом, который отдирался от дерева вместе с гнилыми щепками и старой краской, когда мы пытались под него заглянуть.
Чем ближе была Ксаафания, тем неприветливее и сварливее делался Гехейн. Мир будто в одночасье обернулся против нас. Ночи удлинились, налились густой чернотой и задышали холодом, который морозными иглами колол даже сквозь ведьмовской шелк. От болезненных укусов крапивы с трудом спасали бинты, которыми пришлось обмотать щиколотки, – я сотню раз прокляла Ария за то, что он не положил в дорожную сумку плотные штаны.
Но худшим препятствием на нашем пути был сам путь. Дорога вытягивала из натруженных ног последние силы. Усталость зудела в каждой клеточке кожи и к ночи обретала такую силу, что отгоняла долгожданный и столь необходимый сон.
Я засыпала позже всех, поэтому дежурила первой. Пока друзья спали у костра, повернувшись спинами к теплому огню, я сидела поодаль, привалившись плечом к дереву, и сжимала в руке хрустальный шарик в когтистой волчьей лапе. Волчий оберег ловил на серебре отблески костра, а крошечная Слеза подмигивала в ночи бирюзовыми всполохами. Исходящее от нее ласковое тепло согревало пальцы, проникало в кровь и разливалось по всему телу. Ночь больше не казалась такой холодной и мрачной: тепло оберега согревало вовсе не тело – оно обволакивало душу и сердце, словно бледная тень нашей с Эспером Связи. И я наслаждалась им, пока о ребра скреблась горькая тоска.
Задумчиво разглядывая искусно выплавленную из серебра волчью лапу и гладкую поверхность хрустального шарика, на которой в свете костра сияла паутинка полузабытых людьми рун, – наверное, именно это уберегло Слезу от влияния алого кристалла, – я невольно вспомнила об Арии. В ушах зазвенели его последние слова, брошенные в ярости, и сердце вновь кольнула злая обида.
Арий бросил нас с Эспером, когда мы нуждались в нем сильнее всего. Сбежал, как трус, оставив после себя лишь бесполезную зачарованную вещицу.
Каких чудовищ он хотел увести за собой?
Все чудовища, в спасении от которых я нуждалась, уже были здесь: одно из них овладело душой Эспера, заволокло его сердце тьмой, а второе, беспрепятственно вторгаясь в мой разум, порождало кошмары, от которых не мог защитить никакой оберег. Шинда уже обжигал спину жарким дыханием, и оставались считаные дни до того, как его пальцы сомкнутся на моей шее: Дархэльм слишком мал, чтобы долго прятаться в его лесах, и достаточно лишь одной искры, чтобы выжечь их все.
– Трус, – зашипела я, сжав волчий оберег в кулаке.
Мне захотелось сорвать кулон с шеи и что есть силы запустить в густые ветви можжевельника. Но вместо этого я прижала его к груди – и согнулась в беззвучном крике. Мысль о том, что я перестану ощущать тепло и умиротворяющее биение зачарованной Слезы, отзывалась колкой дрожью: пока я не вернула Эспера, лишь этот осколок согревал мою коченеющую от пустоты душу.
К утру шестого дня мы окончательно выбились из сил.
Накануне ночью нас настиг грозовой ливень, который не унимался до самого рассвета. Но даже когда стихия умерила свой пыл, о ее свирепом характере все еще напоминали свинцовые тучи, угрюмо нависавшие над нашими головами и угрожающие в любой момент вновь обрушиться проливным дождем.
Я значительно отстала от друзей и с трудом передвигала ноги. Стопы ныли от мозолей, каждый шаг отзывался острой болью в горящих мышцах. Грязевая река, в которую за ночь превратилась дорога, только усложняла путь, замедляя и отнимая последние силы. Я все чаще поскальзывалась и все с большим трудом поднималась на ноги, подгоняя себя лишь мечтами о крове и теплой еде.
Наши запасы значительно истощились, и последние два дня Шеонна заставляла нас грызть какие-то горькие стебли. Сколько бы я ни кривилась и ни плевалась, стоило дожевать один стебель, как девушка тут же подсовывала новый. Один из них я разжевала для Эспера – тамиру не заметил его вкуса и рефлекторно проглотил мякоть, когда я надавила на мягкий язык.
Обходя по краю дороги темную лужу, я в очередной раз оступилась и, потеряв равновесие, неловко осела в вязкую грязь.
И в этот самый момент хмурый лес перед глазами померк, уступив место ясному, солнечному дню, наполненному жгучей болью.
Впереди простиралось бескрайнее зеленое поле, испещренное глубокими рытвинами – будто изъеденное оспой лицо старика. Было время, когда тамиру, как и все живые существа Дархэльма – начиная от мудрых ведьм и заканчивая безмозглыми полевыми мышами, – с благоговейным ужасом обходил стороной эту израненную землю. Но сегодня, сейчас, все было иначе. Его мир рушился, и проклятые руины мертвого города были единственным шансом – единственным кратчайшим путем.
Черный волк мчался вперед, рассекая грудью высокую траву. Изредка на пути вырастали насыпи камней или обрушенные почти до основания стены, поросшие мхом и увитые диким плющом. Тамиру ловко преодолевал эти препятствия, ненавидя каждую потерянную при этом секунду.
Отяжелевшие от устали лапы оставляли на молодой траве темно-алые следы. Зверь не жалел себя, стирая подушечки об острые камни и древние кости, не обращал внимания на огонь, пылающий в истерзанных легких, и на кровь из прокушенного языка, наполнившую пасть. Когда он, запутавшись в собственных лапах, кубарем скатился на дно котловины, то тут же вскочил и, прихрамывая, бросился к горизонту, навстречу медленно растущему горному хребту.
Тамиру не чувствовал собственной боли, полностью поглощенный агонией, которая пожирала десятилетнего мальчика. Судорога сводила тело ребенка – и его разум все дальше уносился от зверя и матери, сидевшей у кровати. Ее изумрудные, налившиеся слезами, полные отчаяния глаза изредка появлялись перед взором волка, но он отбрасывал это видение и из последних сил ускорял бег.
Не разбирая дороги, он рвался вперед, мечтая в последний раз прижаться лбом к мягкой детской ладони.
Сила, когда-то дарованная мальчику Болотами, теперь выжигала его изнутри, обращая внутренности в пепел. Тамиру тянулся к ребенку, стремился облегчить страдания и вобрать в себя его боль – всю до последней капли. Но казалось, будто он безуспешно черпал из бездонной чаши: агония не ослабевала, и мальчик отчаянно тонул в ней, теряя связь с окружающим миром. Он больше не чувствовал прикосновения материнских рук, не мог дотянуться до разума тамиру, и все, что у него осталось в последние минуты, – это одиночество, страх и невыносимая боль.
Внезапно все стихло.
С последним вздохом ребенка воцарилась звенящая тишина.
Тамиру оступился, перелетел через каменный бортик разрушенного фонтана, грузно рухнул на обломки мостовой, подняв облако пыли, и больше не поднимался.
Уткнувшись носом в сухую землю, зверь жалобно заскулил. А над ним на фоне кристально чистого голубого неба возвышалась черная Тень.