Вот и лес. Сквозь кроны струится солнце — бабушкина прялка прядет золотую пряжу.
— Семен! — окликает собаку Зельда.
Гончая ластится, и не поймешь, то ли слеза, то ли солнечный луч брызнул у нее из глаз.
— Скажи, Семен, тебе все равно, какие у меня ноги?
Каин-Семен виляет хвостом и, заслышав в можжевельнике шорох, бросается в густые дымчатые заросли.
Зельда нагибается, срывает кустик перезрелой земляники, вертит в руке, подносит к губам и откусывает ягоды.
В лесу все переливается и благоухает, как за свадебным столом.
Зельда приваливается к сосне, отыскивает взглядом голубой лоскуток неба и, словно в забытьи, бормочет:
— Господи! Чем я хуже Голды? Я не могу… я не хочу лозинкой по песку… Господи!..
Она всхлипывает, смахивает со щеки слезу.
— Для кого ты меня бережешь, господи?
Вокруг тишина. Лист, и тот не шелохнется.
Прибежал Каин.
Тычется в юбку, зовет ее.
Куда ты меня, пес, зовешь? Разве ты не видишь: я с господом разговариваю?
Собака скулит и поглядывает на можжевельник.
Ну что ты там, дуралей, увидел?
Зельда бредет за Каином, приближается к можжевельнику, замечает распластанного человека, ермолку, вскрикивает и пускается наутек.
— Каин! Каин! — кричит она, продираясь через кустарник.
Гончая догоняет ее на опушке, высовывает розовый язык и выталкивает из себя можжевеловый воздух.
— Кто там? — безотчетно спрашивает Зельда. — Кто там?
…— Что с вами, барышня? На вас лица нет. — Голда стоит во дворе и по-мужски, короткими сильными замахами, колет дрова. — Кто за вами гнался?
— Никто не гнался, никто… Просто утомилась, — отвечает Зельда.
Она входит к себе, плюхается на обитую плюшем софу, утыкается в мшистое изголовье, пытается вздремнуть, но не может, ложится на спину, пялится на затейливую висячую лампу, купленную отцом у какого-то разорившегося шляхтича, в резной потолок, напоминающий шахматную доску, только без фигур, вскакивает, открывает буфет, достает бутылку ликера, припасенного Зеликом на случай удачной охоты, наливает полную серебряную рюмку и выпивает до дна.
Голда стучится в дверь, зовет хозяйку, но Зельда не отзывается. Она стоит, скрестив на груди руки, и смотрит в сад, на беременные деревья, на пичугу, перепрыгивающую с одной ветки на другую, — ну что ей неймется, чего она мечется, все ветки одинаковы. В ушах Зельды отдается шорох можжевельника и топот ее худых ног по проселку. Она сама не понимает, почему бросилась наутек. Стыд ее прогнал или страх? Стыд, конечно, стыд. Что если тот… в ермолке… жив и разнесет по всему местечку: знайте, люди добрые, дочь Маркуса Фрадкина бога о грехе молила, просила, чтобы он послал ей какого-нибудь жеребчика, эй, прыщавый Семен, кидай Морту, выходи на подмогу!
Зельда снова наливает себе полную рюмку. Ликер горячит кровь, ликер успокаивает.
— Сперва помоетесь или сперва покушаете? — из-за двери гудит Голда.
— Покушаю.
Голда приносит бульон с клецками и куриные котлеты.
— Приятного аппетиту, барышня. А я пошла мыться. Вторую неделю груди чешутся…
— Иди, иди!
Когда Голда уходит, Зельда снова наливает себе рюмку, подносит к губам и, не отведав, ставит на стол. У нее и от двух рюмок голова кружится.
Когда же приедет отец, когда же, когда?..
Привез ее сюда, нанял Голду, и живи как в раю. Свежий воздух. Парное молоко. Музыка. Музыка? Рай?
Не рай, а неволя, плен! Зельда пленница родного отца! В Вилькии она еще может подцепить какого-нибудь инородца. А здесь? Чернь, голытьба и единственный инородец — урядник Ардальон Нестерович. На него-то Зельда уж точно не позарится. Маркус Фрадкин — человек дальновидный. Лучшее лекарство от блажи — глушь и одиночество. Сам он, небось, ублажает свою плоть и душу другим. Зельда знает, к кому он ездит, когда свободен от дел. «У папы в Вильне женщина, — сказал ей Зелик, — ты, наверно, дурочка, думала: к тебе на свиданье каждое воскресенье мчится, а он — к ней!.. Папаша ей даже дом построил. А ты знаешь, дорогая сестрица, кто его избранница? Полька!.. Чистокровная!.. Бывшая графиня!.. Наш богомольный отец спит с польской графиней!» Графиня, графиня… А мама была дочерью торговки рыбой. В доме бабушки всегда пахло линями. А чем пахнет в доме графини?
Когда отец приедет, Зельда обязательно спросит у него:
— Папа, чем пахнет в доме графини?
Над банькой клубится тонкий, как мышиный хвост, дымок.
Зельда прячет в буфет бутылку — скоро на урок придут Нестеровичи.
Что с ними будет, когда она отсюда уедет? Кто их будет учить? А может, Голда права? Может, их и учить не надо — еще вырастут погромщиками, такими, как учитель латыни Кожинов.
— Чего вы все время жалуетесь и клевещете на Россию? Да вы ей ноги должны целовать, что приютила!
Как все сейчас далеко: и учитель латыни Кожинов, и отец, у которого в Вильно женщина-дом, бывшая графиня. Только от баньки дымок — вон он, размашистый, как подпись директора гимназии Аристарха Федоровича Богоявленского.
Из сада в комнату через открытое окно струится запах прелой листвы и отгоревших пионов.
— Я помылась, — сладострастно говорит Голда. — Попаришься на полке, и словно новорожденная. — Она приподнимает обеими руками разморенные груди и, крутя бедрами, враждующими с тесной домотканой юбкой, собирает посуду. — А вы, барышня, выпили!
— Выпила.
— Зачем?
— Говорят, от ликера ноги толстеют.
— Неужели?
— Да. От каждой рюмки на два вершка.
— Шутите, барышня.
— Не шучу.
— Вы уж, барышня, не сердитесь, но я вам один бабий секрет выдам.
— Выдай.
— Главное у бабы не ноги.
— А что?
— Пряник. И сколько в него господь бог меду положил, — Голда прыскает и уносит посуду. На пороге она оборачивается: — Когда помоетесь, не забудьте на угли воду плеснуть. В такую сушь одна искра и — беда! И закройте все двери на ключ.
— А кто сюда, кроме Нестеровичей, придет?
— Мало ли кому в голову взбредет. А поживиться есть чем. Одних серебряных вилок и ложек сорок штук. Говорят, в местечке какой-то бродяга объявился. Выдает себя за посланца бога. Но я-то знаю: на словах посланец, а на деле вор.
— А как он выглядит?
— Сама я его не видела. Мне Ицик рассказывал.
— Ицик?
— Говорит, коренастый… в ермолке, приколотой булавкой к волосам… Будьте, барышня, осторожны. Такой и обокрасть может, и на пряник позариться, — сыплет скороговоркой Голда и, гремя посудой, уходит.
Смеркается. Над банькой по-прежнему вьется витиеватый дымок.
Что делать?
Нет сил ни мыться, ни гасить огонь.
Зельда запирает на ключ двери, поднимается на второй этаж в комнату Зелика, снимает с оленьего рога ружье брата, спускается вниз и от нечего делать начинает целиться в окна, в клавесин, в висячую лампу, купленную за бесценок у разорившегося шляхтича, в большую фотографию деда и бабушки. И кажется Зельде, будто бабушка побелела от страха и чуть повернула влево голову.
— Вот что делает русская гимназия с еврейскими детьми, — ворчит старуха на фотографии, и Зельда как бы слышит ее голос, пропахший линями.
Дзинь, дзинь, дзинь, захлебываетя колокольчик.
Отец!
Зельда бежит к двери.
А где же его ключ?
— Кто там?
Дзинь, дзинь.
Нестеровичи?
— Кто там?
— Откройте!
Голос незнакомый, с хрипотцой и мольбой.
Зельда медлит. Если суждено случиться несчастью, оно выломает дверь.
Она поворачивает ключ и впускает того… из можжевельника… в ермолке…
— У вас пол помыт, — говорит пришелец. — Я сниму башмаки. На них грязь налипла.
Зельда стоит и смотрит, как он расшнуровывает бечевку, как стаскивает с ног покоробившуюся обувь, как аккуратно ставит ее в угол.
— Прости, — говорит человек в ермолке — Увидел: баня топится и решил зайти. Давно я не был в бане. Ты меня не бойся.
— А я и не боюсь.
— А ружье зачем?
— Ружье брата. Зелика. Пока угли тлеют, идите… мойтесь… я вам и полотенце, и мыло дам…
— Спасибо, — говорит пришелец и оглядывает комнату. — Это я в детстве, — тычет он в фотографию на стене.
— Вы? — растерянно улыбается Зельда. На фотографии снят Зелик в бархатной ермолке, в белой сорочке, перетянутой подтяжками, толстый и глупый.
— Я. Помню, как мы с отцом ходили в фотографию… как он усаживал меня на стул… как поправлял ермолку… Фотограф спрятался под черным покрывалом, высунул голову и сказал: «Спокойно, мальчик! Сейчас вылетит птичка!» Это было на углу Вокзальной и Базарной. Потом отец купил мне булочку с изюмом, и я все время спрашивал: «А где птичка?»
— Никакой птички нет, — спокойно, даже весело, объясняет Зельда. — Свет падает на ваше лицо, потом изображение фиксируется на стеклянной пластине, потом пластина проявляется в растворе…
Страх улегся. Разве насильник и злодей перед тем, как совершить злодеяние, снимет в прихожей башмаки? Насильник и злодей не посмотрит, помыт пол, или не помыт.
— Есть птичка, — яростно говорит человек в ермолке. — Твоя, видно, еще не вылупилась.
— Откуда?
— Из памяти. Потому, наверно, и ты хочешь, чтобы я скорей ушел. К кому ни придешь, все хотят, чтобы я скорей ушел.
— А почему все хотят? — спрашивает Зельда, пораженная его догадливостью.
— Почему? Потому, что их память — свалка страхов. Одни про меня думают: вор, другие — сумасшедший, третьи — нищий…
— А на самом деле?
— И вор и сумасшедший, и нищий… Вор потому, что украл себя у родных… у близких… сумасшедший потому, что не похож на других… настоящих воров… а нищий потому, что побираюсь чужими грехами… Я слышал, как ты в лесу просила господа о грехе…
— Ничего я не просила, — краснеет Зельда. — А зачем вам чужие грехи? Своих мало?
Человек в ермолке пропускает мимо ушей ее колкость и продолжает:
— До судного дня я обхожу все местечки и кладбища. В прошлом году аж до Витебска добрался. Грешная губерния, грешная. Думал, не донесу, надорвусь…