Впрочем, отношение авторов к созданному ими миру – их личное дело. Меня же гораздо больше интересует другой вопрос: есть ли в христианской традиции картина будущего земной цивилизации, которой бы мир, созданный творческой интуицией братьев Стругацких, соответствовал, а не противоречил?
Вопрос важнее ответа
Оказалось – есть. И угадать, где – совсем не сложно.
Стругацкие изобразили мир, в котором люди безнадежно забыли о Воплощении и Крестной жертве Спасителя, в котором нигде не видно Церкви, в котором мерилом всего стал человек. Этот мир не знает войн и голода, но стоит на грани великих потрясений и катастроф. И спасать человечество от грядущих бедствий берется некий супермен-люден, выходец из человеческой среды, но уже не человек.
Тем, кто знаком со Священным Писанием, наверное, уже понятно, что я имею здесь ввиду. Христианское вероучение именно так описывает состояние человечества перед концом света, когда «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на Земле?» (Лк. 18, 8), «…когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно настигнет их пагуба» (1 Фес. 5, 3). Это будет время, когда Церковь уйдет в пустыню, и Господь будет питать ее там до Своего Второго пришествия. А над объединенным после «психосоциальных» и прочих потрясений человечеством встанет, как «над пропастью во ржи», сверхчеловек, которого, пользуясь терминологией Стругацких вполне можно назвать – люден. Или – нелюдь, поскольку, согласно Преданию Церкви, он появится на свет в результате некоего противоестественного ухищрения, и человеком в полной мере считаться уже не сможет. Церковь называет его – зверем, или – антихристом.
Поэтому, как мне кажется, в Мире Полудня у Стругацких нет ничего, что делало бы его неприемлемым для христианского сознания. Напротив, Христос прямо сказал своим ученикам: «Когда же начнет это сбываться, тогда восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше» (Лк. 21, 28).
И не так уж важно – предполагали ли сами Стругацкие такой вариант прочтения их книг. Хорошая литература отличается от плохой вовсе не жанром, и не партийной или религиозной принадлежностью. У современника Стругацких Владимира Высоцкого есть такие стихи:
…Но гениальный всплеск
похож на бред,
В рожденье – смерть
заглядывает косо.
А мы все ставим
каверзный ответ
И не находим
нужного вопроса…
Хорошая литература всегда ставит перед читателем вопросы, а плохая – навязывает ему готовые ответы. Фантастика братьев Стругацких – настоящее, большое явление в русской литературе, серьезнейших вопросов там – пожалуй, не меньше, чем у Достоевского. А уж захочет ли их читатель жить в Мире Полудня или расценит его как наступающий конец света – его дело. Во всяком случае, Стругацкие не связывают своих читателей собственной трактовкой. И христианский ответ на поставленные ими вопросы вполне возможен.
Какую почву нам пахать?
Когда в разговоре о кризисе нашей культуры звучит слово «почва», я всякий раз испытываю какое-то настороженное недоумение. Нет, против самого слова я, конечно же, ничего не имею, тем паче что и термин «культура» при всем многообразии его значений изначально относился именно к области сельского хозяйства и означал в Древнем Риме не что иное, как возделывание все той же почвы. То есть связь между двумя этими понятиями для меня очевидна и бесспорна.
Но вот что подразумевается под «почвой» в сегодняшних культурологических обсуждениях, понятно бывает не всегда. Ну, в самом деле, какой смысл может стоять за таким, например, выражением: «Нужно вернуться к почве»? Или: «Без почвы нет культуры»? Конечно, ясно, что речь здесь идет отнюдь не о земле из цветочного горшка на нашем подоконнике. Но вот дальше открывается широчайший простор для интерпретаций самого разного рода, в которых очень легко запутаться и потеряться.
Может быть, имеется в виду почва в значении «мать сыра земля», то есть та метафизическая субстанция, от которой, согласно языческим верованиям, брали силу былинные богатыри? Этот смысл отбрасываю сразу по понятным причинам.
Далее на память приходит известный вялотекущий конфликт «почвенников» и «западников» в советской литературе. Тут тоже вряд ли получится найти внятное определение для нынешних споров о почве, поскольку за всеми этими спорами русская деревня, увы, потихоньку сошла на нет, и увидеть в ней сегодня питательную среду для русской культуры вряд ли сумеет даже самый оголтелый оптимист.
Есть еще одно распространенное ныне понимание: почва как эквивалент традиции, некий пласт культурных наслоений, сформированный трудами множества поколений наших предков. Здесь меня смущает сразу несколько моментов. Прежде всего, сокровищница русской культурной традиции вряд ли может рассматриваться в данном контексте как почва, поскольку и сама эта традиция должна была на чем-то вырасти. Ведь не может же культура быть почвой для себя самой! Да и сам принцип трансляции наиболее здоровых культурных явлений из прошлого в настоящее вовсе не гарантирует сохранности культуры в целом. Даже Ленин после революции призывал коммунистов брать из старой культуры все самое лучшее. И ведь действительно брали! Сочиняли «моральный кодекс строителя коммунизма», на 80 % состоявший из подредактированных библейских истин, экранизировали лучшие образцы русской литературной классики и даже вводили в школьную программу труды «религиозного мракобеса» Достоевского. А в результате всех этих манипуляций получили все тот же кризис культуры, причины которого мы и пытаемся сегодня определить. Поэтому отождествлять почву с культурной традицией мне бы тоже не хотелось.
Наконец, очень тонкое определение почвы в культуре, которое с легкой руки отца Павла Флоренского получило довольно широкое распространение: культура как производное от культа. То есть любая культура жестко связана с определенным религиозным культом, который и является для этой культуры почвой, ее питающей. Трудно отказать этой мысли в формальном изяществе, однако и здесь возникает серьезное противоречие: сам культ в религиозной традиции тоже ведь является скорее внешним ее выражением и оформлением, нежели содержанием и сутью. Никому же не придет в голову утверждать, будто сущность христианства заключается, скажем, в богослужебном уставе той или иной Поместной Церкви. По отношению к содержанию любой религии ее культ всегда будет вторичным, производным от этого содержания. Так что вывести культуру напрямую из культа тоже не получится.
Но что же тогда такое эта самая «почва», на которой вырастают все добрые и не очень добрые явления, составляющие сложное, многоплановое пространство человеческой культуры? На мой взгляд, ответ прост, но для нас малоутешителен: с достаточным основанием такой почвой можно считать лишь дух человека, формирующий это пространство в соответствии со своими устремлениями. Наш дух и есть та самая почва, растящая и питающая все без исключения проявления нашей культуры. Которая, в сущности своей, и является деятельностью человеческого духа, выраженной в формах, доступных объективному восприятию. Каков дух народа, такова и его культура. Доказывать эту очевидную истину, наверное, нет нужды. Как говорится в известной пословице – неча на зеркало пенять, коли рожа крива.
Тут-то, казалось бы, самое время гневно обличить все безобразия, которыми так богата наша сегодняшняя культурная действительность. От рисунков и надписей на стенах подъездов до эпатажных премьер в столичных театрах – везде, куда ни глянь, такие нынче зияют проявления человеческого духа, что тошно делается. Есть, есть, где развернуться возмущенному критическому перу! Однако громить откровенные извращения в культуре мне как-то не хочется. Почему? А потому что грязь есть грязь, в какой ты цвет ее ни крась, как сказал когда-то Александр Галич. Мы ведь хотя и говорим здесь о кризисе, но все же о кризисе культуры, а не о продуктах ее распада.
Думаю, сейчас гораздо важнее обозначить некие тенденции в культурной жизни, которые сами по себе еще не являются чем-то разрушительным, но прямо указывают на опасное направление развития всей культуры в целом. И одним из таких направлений мне видится кризис того образа героя, который предлагает нам современная литература и киноискусство. Ведь для всех очевидно, что образ героя книг и фильмов за последние десятилетия существенно изменился, но только не всем понятно, в чем суть этой перемены. Вот об этом и хотелось бы порассуждать.
Проще всего сказать, что герой современных русских фильмов все больше становится похож на героя фильмов западных. Но в чем состоит принципиальная разница этих двух культурных типов, определить будет гораздо сложнее. Наш герой стремится к добру? Так ведь и западный тоже не злодей. Наш герой способен на подвиги? Ну уж их-то западный совершает в гораздо большем количестве. Наш герой жертвует собой ради других? И тут все в порядке: западный это делает ничуть не хуже нашего. Так в чем же их различие? Какие характеристики героя традиционной русской культуры сегодня исчезают из его образа, если он по-прежнему продолжает оставаться благородным, добрым и самоотверженным? Полагаю, именно те, по которым Михаил Михайлович Бахтин проводил границу между героем эпоса и героем романа. Известный русский философ и культуролог писал, что в романе герой «…должен быть показан не как готовый и неизменный, а как становящийся, изменяющийся, воспитуемый жизнью». На мой взгляд, это и есть главная отличительная черта героя в русской драматургии: острое ощущение своего несовершенства, способность и готовность к перемене, а порой даже откровенное желание стать другим, не таким, каков он есть сейчас.
Западный же герой более близок к эпическому изображению человека, который, по словам Бахтина, «…завершен на высоком героическом уровне, но он завершен и безнадежно готов, он весь здесь, от начала до конца, он совпадает с самим собою, абсолютно равен себе самому». Западному герою нечего менять в себе самом, поэтому вся его энергия направлена на изменение мира вокруг себя. И не так уж важно, кем он будет – плохим парнем с окраин Лос-Анджелеса или обыкновенным поваром на боевом корабле – это, в принципе, не имеет особого значения. Плохой парень может за полтора часа укокошить несколько десятков совсем уж плохих парней, а судовой повар за это же время успеет освободить захваченный террористами линкор. И мы поймем к концу фильма, что плохой парень оказывается не так уж и плох на фоне откровенных мерзавцев, а за мирным обличьем судового повара на горе всем террористам скрывался невероятно крутой ветеран спецназа без страха и упрека. Вся штука в том, что мы видим в западном кино лишь раскрытие тех качеств героя, которые авторы сначала тщательно от нас прятали – ну, чтобы интереснее было смотреть! Но сам герой в изменяющихся обстоятельствах сюжета остается безнадежно неизменным и законченным. Он весь устремлен вовне, вся его экранная жизнь – сплошное действие, без малейших признаков рефлексии.