– Все мы смертны… – печально кивнула Ника. – Хорошо, когда так. А если как Стас…
Аглая поежилась. А Ника продолжала:
– Я обижалась, что не остался, бросил у болота. А когда на него посмотрела… – Она обняла себя за плечи, едва сдерживая рвущуюся наружу боль. – Он ведь понимает, что не жив. Я это в глазах его видела. А если понимает, то как же тогда, Алька? Как тогда?
– Отпустить.
– Мертвого отпустила бы. Из сердца, из души… А понимать, что он рядом ходит и упокоения ему нет… – Нику затрясло.
– Хватит! – Аглая стремительно поднялась, понимая, что еще чуть, и сама не выдержит, начнет рыдать рядом с неутешной подругой. – Мы не можем изменить его судьбу. Идем, иначе Тимир на нас такую тьму нашлет, что ни одна бабушка-знахарка не отчитает.
Ника кивнула, поднялась и двинулась к деревьям. Аглая отряхнула холстину. Тяжко смотреть на Нику, на то, как поникли ее плечи и потухли всегда яркие глаза.
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит —
То мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит…
Тонкие, тягучие голоса. Заглушают все звуки леса. Обволакивают, манят.
Аглая оглянулась. Тяжко вздыхая, смотрели на нее три девичьи головы. Одна подплыла чуть ближе, уселась на валун у берега, начала заплетать зеленые волосы, всматриваясь в Аглаю. А глаза так и блестят. И вдруг улыбнулась, плеснула водой.
– Своя! – выкрикнула звонко подругам, откидывая косу за спину. Мавки подплыли ближе. На изумительно красивых, но зеленоватых лицах отразился интерес, минуту они смотрели на Аглаю.
Переглянулись, покачали головами:
– Ах, как похожи! Помним-помним, проходила, песни пела! – Начали закатывать мутные глаза, хлопать огромными ресницами. – Своя, своя! Силой отмечена. Помним-помним! – А сами все ближе подплывают и руками манят, зазывают.
– Брысь, нечистые, – шикнула Аглая.
– Брысь! Брысь! – тут же подхватили мавки и нырнули в реку. Остались только круги на воде. А Аглая стояла, застыв и смотря на рябь. Откуда они знают бабушкину песню?
Глава седьмая
Радомир понукнул гнедого и, поежившись, покосился назад. Ветром раскачивало низкие кусты, ветви подрагивали, и чудились в густоте их тени. Оголтело кричало воронье, кружило, опускалось низко, смотрело черными глазами, за обозом летело, едва в бор вошли. Ох, не добре! И душу тянет, и жилы словно выворачивает, так ноет. Неспокойное времечко выбрали для поездки в Нугор. Всю ночь глаз не сомкнули. Нежить совсем рядом прошла, оборотни носом землю рыли. Но учуяли – не простой люд, охотники, все с выучкой, с норовом. Обошли стороной. Можно было и вздремнуть, да только Марья навострилась. А у той нюх да глаз не чета нынешним охотницам.
«Сумрачный», – молчаливо указала жестом, скрестив большие пальцы. Радомира в дрожь бросило. Этого не хватало! Против нежити, оборотней и мавок они готовы до смерти биться, а с сумрачным как? Он ни смерти не знает, ни боли не чует, прикосновением убивает, проклятия его не снимаются, да и кому снимать? Ведьм-то не стало. А Радомир видел деревеньки после прихода такого! По лбу стекли капли пота. Одно слово – тьма проклятущая. А как с тьмой? Только словом божьим! Да вот жалость, слово-то сказать некому давно. Ох, не вовремя на ярмарку снарядились! Охотницы и те молитвы вспомнили, хотя девки здоровые, сильные, сам выучил. Таких просто так мордой нечистой не испугаешь. А вот же… Все вспомнили, губами бесшумно шевелили, двуперстом крестились. Да разве простая молитва поможет? Нет дара ни в одной, чтобы боги слышали да защитили. Вот как оно обернулось… Чтоб этих жрецов, с любовью ихней! Жили же, хорошо жили! Только странички в старых книжках и остались о той жизни. У них при Гринадеже были три ведьмы, две знахарки, две слово говорящие. Хорошо. Ни тебе вурдалаков, ни хвори, ни сумрачных. Какие амулеты делали, защиту ставили, наговорами поселок опоясывали. Сейчас бы хоть один наговор для отвода глаз.
А уж зима какая нынче пришлась, нечисть совсем осмелела, за дичью менее чем впятером не ходили. Соседние поселки-то уж давно на охоту и не ходят. Да только негоже Радомиру всякой нечисти пугаться. Гринадеж веками славился охотниками. Но не в этом году. И вроде зверя много, и не пуганый, а троих охотников за зиму схоронили. Совсем пускать в дебри перестал. Дальше пяти верст уходить запретил. Потому и товара мало.
Да и ночка показала, что сил своих Радомир не рассчитал. Куда четверым мужикам да трем девахам против жреца сумрачного с силой его неподвластной. На том и закончится их поход на ярмарку нугорскую.
Все это крутилось в голове, пока Марья стояла, вглядываясь во тьму бора. Застыв, словно каменное изваяние, ни шороха, ни дыхания не слышно, вроде и не жива вовсе. Только лунный свет играет бликами в зрачках. Даже сейчас, испуганная, красива. Грудь в горсть не обхватишь, плечи сажень, бедра… Ох, не зря он ее выбрал. Да вроде и она не против была. Сама так и норовила на вид попасться. То глазом лукавым черным стрельнет, то бедром поведет, да так, что дух захватывало. Сама смеется громко, заливчато. А уж как к венцу пошла, так сразу видно стало – жена самого главы. Радомир смотрел на Марью и улыбался. Лучшая жена. Лучшая охотница. Лучший друг.
Сумрачный остановился между станом и косым пригорком. Марья молчаливо кивнула. Когда проходили мимо, видели дикий табун. Если спугнуть… Он понял без слов. Скользнул на мягких подошвах, на цыпочках. Успел жестом приказать остальным оставаться. Переглянулись недовольно, но прекословить главе не рискнули.
Марья скользила впереди. Почти под носом у сумрачного обошла пригорок. Застыла у куста смородины. Сумрачный шел не торопясь, поглощая все, к чему прикасался. Следом за ним черным следом стелилась тьма, прожигая и сминая жизнь. С деревьев осыпались ссохшиеся вмиг листья, ветви трещали, темнела, покрываясь буграми язв, кора, трава чернела. Даже нечаянно попавшее в тень сумрачного зверье тут же и падало, содрогаясь в предсмертных конвульсиях.
Марья задержала дыхание, боясь смотреть в сторону сумрачного. И только рука неслышно скользнула к луку. Тонкая стрела взвилась в воздух и скользнула по коже вожака табуна. Тот вздыбился, заржал. Сумрачный обернулся в их сторону. На секунду на жутком сморщенном лице, обезображенном злобой, отобразилась кривая беззубая улыбка. Сумрачный подобрал распластавшуюся тьму, словно растянутый подол, и бросился к табуну.
Только когда черная тень, с небывалой скоростью догнав табун, вспрыгнула на вожака, Марья выдохнула.
«Пронесло», – так же безмолвно сказала одними глазами, в которых вспыхнуло облегчение. Глава подошел, обнял, уткнулся в ее волосы. Марья дрожала. Мелко. Тихо отстукивая зубами.
– Ну чего ты, все обошлось!
– Вернемся, Рад!
– Большую часть уж прошли. Без припасов на зиму останемся.
– И не такое переживали. С прошлого года зерно в хранилище. Скот есть. Одежа найдется. Переживем.
– А коли и весна выйдет негожая?
Она отвернулась. Поджала губы. Как всегда, когда не соглашалась с мужем.
– Не обсуждай, вот дойдем до Нугора, а там ты увидишь наряды да бусы и по-другому запоешь.
– Зачем мне наряды и бусы – мертвой!
У Радомира зубы заскрипели. Несносная в своем упрямстве. И злит, что права баба! Да только… Шкуры нынче в цене выросли. Совсем охотников мало, а любителей соболей да лис куда как предостаточно. Хоть товара немного, а прибыль больше будет, чем за два последних года. И нечего спорить с бабой, пусть даже женой. Радомир холодно отстранился, раздраженно сплюнул и направился к стану. Коли хорошим ходом, дня через два у Нугора будут.
Едва забрезжил рассвет, тронулись.
Телега тяжело отбивала колесами о камни. Кони в обозе низко клонили головы. Вожжи, закрепленные за седло впереди едущего всадника, натягивались, он оглядывался, хлестал понурых по мордам, тихо ругался. Те грызли удила, но ходу не прибавляли.
Радомир ехал впереди, хмурился, вспоминая разговор с Марьей. Иногда поглядывал в ее сторону, она отводила недовольный взор. Радомир вздыхал, конь под ним шел медленно, тряся головой и спотыкаясь.
– Тпру!
От неожиданности гнедой вздыбился. Радомир стеганул его по крупу. Конь недовольно взбрыкнул, грызя удила. Радомир схватился за кинжал. Весь обоз остановился, захрипели кони. Охотницы встали в стременах, высматривая, кто или что могло преградить им путь. Мужики оскалились, сощурились, вглядываясь в дорогу.
Из-за деревьев, прилегавших к просеке, появились путники. Радомир присмотрелся к вышедшим. Кинжал вошел обратно в ножны. Две бабы, парень с ними, телом крепкий, но какой-то болезненно бледный. Старик. Никак домовой! Радомир похлопал гнедого по шее, успокаивая.
– Путь далеко держите? – поинтересовался бледный. Нехороший у него был взгляд. Ох нехороший. Отшить путничков. Не добре, чует сердце. Или, може, после ночи тревожной всяко чудится? Глава бросил косой взгляд на Марью. Та щурилась на путников. Но жестов никаких не подавала.
«Тьфу ты!» – про себя выругался Радомир. Уже на бабью подсказку надеется.
– На ярмарку в град Нугор направляемся. – Гнедой нетерпеливо рыл землю копытом, хрипел. – А вы отколь путь держите?
Ответил не бледный, а старик карлик, принятый за домового. Он юрко выскочил вперед. Подмигнул гнедому, и тот успокоился, встал ровно, потянул мордой. Старик погладил трепещущие ноздри и задрал голову на Радомира:
– Мы, сударь добрый, к столице Хладу путь держим. Девки у нас на выданье, а поговаривают, будто сам Китар для своих соглядатаев жен выбирает. Вот и решили – чем черт не шутит! Деревенька у нас малая, совсем нежить одолела, а тут и защита будет, и довольствие.
Радомир хмыкнул:
– Да больно худы ваши девицы для жен. Неужто настолько плохо в деревеньке? Хотя, судя по хлопцу, предложить в мужья некого.
Охотники позади заржали, играя ножами в мускулистых руках. Радомир цыкнул. Негоже над бедой смеяться.
Старичок смотрел доверчиво в глаза и кивал: