К тому моменту, когда до инспектора Шеффера дошла новость, где опять просиживает штаны его проблемный подопечный, прошла уже четверть часа. Предугадать первые слова служащего в шляпе с тульёй оказалось проще простого: Шеффер всегда объявлялся с суровым выражением лица и тяжелой походкой, после чего громко объявлял:
– Леон Самаэлис, вы арестованы за проникновение на частную собственность и оказание сопротивления сотруднику охраны! Вы имеете право на воспитательную беседу с сотрудником полиции и сопровождение домой.
– Пожалуй, откажусь, – резко прервал Леон болтовню Шеффера. – Вам еще не надоело ломать эту комедию из раза в раз?
Леон спрыгнул с подоконника, на котором сидел все это время в ожидании инспектора, и без интереса поплелся наружу, где их ждал констебль. Подзатыльник нагнал Леона почти сразу же, как тот поравнялся с Шеффером.
– Беседу о вежливости тоже провести следовало бы, поганец, – оскорбленно буркнул Шеффер.
Леон не ответил, молча дождался, когда Шеффер попрощается с Томсоном, и залез в кэб[2]. Разговор с инспектором не входил в перечень его любимых занятий. Шеффер заслуживал звание хорошего человека, – на этот счет сомнений не возникало, – но был чересчур оптимистичным и даже мягким, что у Леона, смотрящего через призму реализма, это просто не укладывалось в голове. Как этот человек вообще дослужился до инспектора в вечно мрачной Англии, где в любом проулке тебя может поджидать озлобленный безработный или шайка мелких разбойников?
– Колись, парень, ты ведь неспроста опять забрался в музей Ван’Адлера? Нашел что-нибудь?
Заинтригованный Шеффер облокотился на сиденье и расстегнул пальто. Судя по натяжению ткани, молодой инспектор набрал в весе, и это причиняло ему дискомфорт, но денег на перешивку служебной одежды не было. Он так часто стал расстегивать пальто, что верхние пуговицы начали затираться, теряя былой блеск.
– Ничего существенного, – умолчал Леон.
Шеффер был на редкость добропорядочным полицейским, но жизнь воспитала в Леоне недоверие к людям. Уж слишком часто его предавали за пару шиллингов[3]. Многие считали его дураком, а его идеи – глупостью, ведь юноша не смог достойно выучиться, прежде чем упал в яму бедности; его называли ничтожеством и вестником несчастий, рожденным под теплой звездой, но отвергнутым небом, благословленным Богом, но поцелованным дьяволом и еще много чего другого, на что могла быть способна человеческая жестокость.
Видя, что Леон не проявляет никакого интереса к разговору, инспектор устало вздохнул.
– Зря ты скалишься, я ведь помочь желаю. Я обещал твоим родителям…
– Вокруг меня слишком много людей, которые «заботятся» из-за нелепых обещаний, – раздраженно перебил Леон, наконец повернув голову к инспектору. – Но лишь один действительно помог тогда, когда я в этом нуждался. А что сделали вы, Шеффер? Если хотите заботиться о проблемном ребенке, то на улицах Лондона сотни тех, кому это нужнее, чем мне.
На это инспектору было ответить нечего. Он расстроенно замолчал и уставился в окно. Серые улицы Лондона ночами выглядели еще более мрачно и навевали апатию. Вот и он, погрузившись в гнетущие мысли, рассматривал быстро сменяющиеся за окном дома из обшарпанного кирпича и желтой штукатурки.
Молчание повисло в экипаже тяжелым туманом. Леон понимал, что порой был резок в выражениях; общение с простыми работягами превратило его речь в сборник грубостей и злобных насмешек, сделало его совсем не похожим на выходца из ученой семьи, и все же он старался контролировать свою язвительность. Осознавая, что его упрек прозвучал весьма болезненно для ранимого Шеффера, Леон снова открыл рот:
– Шеффер, вы ведь…
– Инспектор Шеффер, попрошу, – поправил мужчина.
– Инспектор Шеффер, – с натяжкой в голосе исправился Леон, – у меня и в мыслях не было вас оскорбить. Я хочу сказать, что нахожу этот разговор довольно личным для себя, и был бы признателен, если бы вы прекратили настаивать. Все, что я мог сообщить, я уже рассказал, а теперь, если вы не возражаете, я уединюсь в собственных мыслях, чтобы прекратить эту бессмысленную беседу раз и навсегда.
Услышав такую почтительную речь из уст парня-оборванца, Шеффер удивленно присвистнул.
– Будь по-твоему, – смиренно поднял руки инспектор. – Я сообщу тебе, когда мы будем на месте.
Теперь, когда Шеффер наконец оставил его в покое, у Леона появилось немного времени, чтобы скрытно за ним понаблюдать. Внешне он был весьма солиден и хорошо сложен, высок – около шести футов[4], – но из-за добродушного взгляда круглых глаз казался наивнее оленя, выпущенного прямо перед охотой. Особое очарование ему придавали каштаново-рыжие кудри, выглядывающие из-под шляпы. Была у Шеффера и плохая привычка: когда он нервничал, то неосознанно прикусывал кожу на костяшке указательного пальца, о чем свидетельствовал старый маленький шрам. Видимо, эта привычка осталась у него с детства. Впрочем, инспектор всегда пытался ее контролировать, чтобы не выставить себя в дурном свете.
Кэб остановился у обочины, и инспектор взглянул на часы. Леон лишь мельком подметил на них время, прежде чем тот захлопнул крышку и спрятал в нагрудном кармане. Двенадцать ночи – если он явится в такое время в пансион, то немедленно получит нагоняй. А мадам Тулле, стало быть, уже уведомлена.
И Леон не ошибся: когда он выпрыгнул из кэба, у ворот его ждала высокая худая женщина. Судя по платью, в котором мадам была с самого утра, спать она не ложилась, но после полученного уведомления упорно ждала появления инспектора и, как только услышала шум колес, вышла к воротам, накинув лишь вязаный платок на плечи. Ее суровый вид не внушал ничего хорошего, Леон предчувствовал, как сильно его отходят палкой по хребту и рукам за такую выходку.
– Доброй ночи, господин инспектор, – любезно поприветствовала она с легким французским акцентом. Ее холодный взгляд метнулся к Леону, а потом снова вернулся к Шефферу: – Мне, право, неловко, но примите мои извинения. Обычно наши воспитанники чтят закон.
– Я никогда в этом не сомневался, мадам. Леон – сложный ребенок, он все еще тяжело переживает утрату родителей, и я попрошу вас не быть слишком строгой к нему, когда будете наказывать. Во время нашей поездки мне удалось провести с ним беседу, и будем надеяться, что он прислушается к моим словам.
Леон удивленно вскинул брови. За всю их поездку Шеффер ни разу не попытался заговорить о безнравственности его поступка, стало быть, понимал, что слова не возымеют эффекта, но все равно сказал управляющей, что беседа состоялась.
Мадам Тулле лишь кивнула с учтивой улыбкой, но даже так в свете уличных фонарей стало заметно, как лицо напряглось, а впалые щеки еще больше втянулись, придавая его выражению мрачность.
Наличие констебля и инспектора у ворот уже портило настроение, а разговор с ними уничтожал его напрочь, поэтому, вежливо откланявшись, она быстро спровадила их прочь. Когда те скрылись за поворотом, она схватила Леона за локоть и потащила внутрь, словно нашкодившего котенка.
Мадам втолкнула воспитанника внутрь чуть ли не силой и захлопнула белую одностворчатую дверь, закрыв замок и повесив цепочку, а следом развернулась и с размаху влепила Леону пощечину. Рука у нее, стоило признать, была тяжелой. Леон хоть и не был уже мальчишкой, но пошатнулся от удара, едва сдержав возглас за сжатыми губами. Стоит ему вскрикнуть, как мадам еще сильнее огреет за то, что своими воплями будит других воспитанников в столь поздний час.
– Никчемный мальчишка! – выругалась эта импозантная женщина и раздраженно вскинула руки. – Сколько еще ты собираешься портить всем нервы? Давно на улице не оказывался, неблагодарный? Леди Аверлин любезно приютила тебя, а ты подался в воры? О боже, за что нам такое несчастье!
– Я сожалею о произошедшем и более не сделаю ничего подобного. Но, право, я не вор, я не посмел ничего украсть, лишь взглянул на старые записи.
– Замолчи! – вскрикнула она. – Уже тот факт, что ты снова влез к уважаемому мистеру Ван’Адлеру, ставит под сомнение правдивость твоих слов. Мне стоило бы сообщить хозяйке и выставить тебя за дверь, но лишь из беспокойства о ее здоровье я не стану этого делать. Но и без наказания тебя не отпущу, может, хотя бы это научит тебя не совершать столь опрометчивых поступков. Руки!
Леон понимал, что за наказание последует дальше, и молча подал руки ладонями вверх. Он не чувствовал вины за содеянное, но знал, что должен подчиниться. Мадам Тулле довольно приподняла подбородок. Ей нравилось, что тот не пытался ей перечить. Управляющая подошла к тумбе, что стояла у входной двери, и достала из ящика тонкую указку, которую использовала вместо розги. Иногда Леону казалось, что она хранила их по всему пансиону, так как могла достать из любого ящика в особняке.
Мадам подошла и без предупреждения ударила по ладоням. Боль была обжигающей, оставляющей после себя багряную полоску на мягкой белой коже. Наказуемый только успел сжать губы и закрыть глаза, на которых замерли мокрые блики. Но мадам чтила порядок и регламент, где были четко прописаны все наказания в зависимости от степени тяжести провинности. Случай Леона, конечно, был неоднозначным, но она примерно прикинула, сколько тот заслужил.
Считать тот прекратил уже после десяти. Его руки были исполосованы не хуже, чем шерсть у тигра, а когда мадам посчитала, что с ладоней достаточно, то перешла к более мягкой части – ягодицам. Когда она закончила наказание, Леон едва не хныкал. Слезы он сдерживал лишь усилием воли и нежеланием выглядеть еще более ничтожным в глазах строгой женщины. Ему было семнадцать, уже почти взрослый мужчина, так где это видано, чтобы в таком возрасте джентльмен позволял себе столь яркое проявление эмоций?
Мадам демонстративно обтерла указку о юбку, показывая, что наказание окончено. Леон не смел даже поднять на нее глаза, не желая, чтобы она восприняла это как вызов. Тулле смерила его скептичным взглядом, свела руки за спиной и строго произнесла: