Тебе лучше, чем кому-либо, известно, как трудно мне далось отцовство. Ты знаешь, какие сомнения преследовали меня и как я боялся, что Квентин унаследует худшие из моих слабостей, что я, требуя от него слишком многого, превращу его в бесхребетного слизня, угодника, который боится любого риска, каким я был почти всю свою жизнь. До путешествия эти страхи казались не только обоснованными, но даже такими, которые наверняка сбудутся.
Но довольно об этом. Мальчик, который раньше ползал, как гусеница, превратился в бабочку. Он ожил, Ванесса. Я не встречал человека более живого, чем он. Он красив, он силен, он умен и талантлив. Оставшуюся часть пути он может преодолеть сам, и я не сомневаюсь, что он добрался бы до дома без меня.
И в этом я вижу больше твою заслугу, чем свою. Он, как и ты, видит сердца людей. Он глубоко сочувствует чужой боли. Когда-то я боролся с собой, чтобы полюбить его. Теперь я смотрю на него снизу вверх. Я бы хотел быть таким, как он. Может, когда-нибудь буду. Но, даже если это никогда не случится, меня утешает то, что хотя бы тут я никого не подвел. Я не подвел нашего сына.
Кем он станет в этой жизни? Только время знает. Но я верю, что своим детям он будет рассказывать истории лучше, чем та история, которую я рассказываю тебе сейчас. Он настолько пуленепробиваем, насколько это вообще дано человеку. Ничто не может его удержать. Он научился возвышаться над своими страхами.
Надеюсь, скоро увидимся. Может, в Кейптауне?
Ванесса отложила письмо, благодарная Дэниелу за лучик надежды в самые темные часы ее ночи. Ее, как и много раз до этого, посетила мысль: он как будто предчувствовал, что произойдет. Смешно, конечно, так думать, но она невольно спрашивала себя: а что если в то утро на Сейшелах к нему прикоснулся ангел? Когда-нибудь она прочитает эти слова Квентину. Когда-нибудь он вспомнит, каким был в конце его отец. Письмо это было лучшей эпитафией, чем все, что она могла написать.
Она встала, собрала вещи и попрощалась с сотрудниками. Астер встретила Ванессу в коридоре и, увидев высохшие следы слез, обняла ее и долго не отпускала.
– Тебя это не смущает? – спросила она. – Он правда готов отвечать на вопросы?
Еще несколько минут назад Ванесса могла бы ответить «нет», но письмо придало ей мужества.
– Думаю, готов.
Астер внимательно посмотрела на нее:
– А ты готова?
Ванесса кивнула:
– Я ведь дошла до этого, верно?
– Моя мать всегда учила меня, что ты сама выбираешь, быть тебе сильной или слабой. Будь сильной.
Ванесса улыбнулась.
«Лучше бы я была пуленепробиваемой. Как мой сын».
По дороге в Вашингтон Ванесса включила «Бранденбургские концерты» Баха, но мысли ее устремились назад в прошлое, через дни и недели, прошедшие после того, как Квентин вернулся в Соединенные Штаты и был помещен в отделение интенсивной терапии в Джорджтауне. Длинной и мучительной была дорога до той точки, где он мог поговорить с федеральными агентами, где он мог понять, что с ним произошло и почему ему вообще нужно отвечать на их вопросы.
Ванесса дни напролет не отходила от его кровати, наблюдая за тем, как он медленно выходит из комы. Проведя целый ряд анализов, неврологи подтвердили подозрения военных медиков: он пережил временную аноксию – или кислородную недостаточность мозга – в результате остановки сердца, вызванной тампонадой. Однако четких прогнозов не мог дать никто. Никто не мог сказать с уверенностью, как на нем отразится ранение. Поэтому Ванесса попросила их даже не пытаться.
Первые три недели были временем ожидания, иногда мучительного, иногда радостного. Он учился самостоятельно дышать, глотать пищу, доставать мысли из облака путаницы и забвения и облекать их в слова. Ванесса включала его любимую фортепианную музыку: Шопена, Листа, Шуберта, Римского-Корсакова, Дебюсси. Она читала ему рассказы, поэзию и электронные письма Ариадны. К огромному изумлению Ванессы, случившееся не испугало девушку. Она всячески старалась поддержать его, вместо того чтобы исчезнуть. Ее слова производили на него почти гипнотическое воздействие, успокаивали душу и озаряли глаза внутренним светом.
Спустя четыре недели врачи отключили его от аппаратов жизнеобеспечения и перевели в НРГ на другом конце города, где отмеченная наградами команда терапевтов стала помогать ему восстанавливать умственные способности, долгосрочную память и моторные навыки. Чем больше он оживал и набирался сил, тем более отчетливо в его памяти проступало прошлое и тем лучше он управлялся со своими мышцами: удерживал равновесие, стоя на месте, ходил по неровным поверхностям, держал зубную щетку, одевался и ел самостоятельно.
Но на этой дороге были и ухабы. Речь Квентина, его способность принимать решения – известная как «функция организации» – и память о днях, предшествовавших перестрелке, были в значительной степени снижены. Поначалу он как будто не догадывался о своем состоянии. Но чем здоровее становились его разум и тело, тем больше волновала Квентина его ограниченность. Особенно его тревожили афазия и амнезия. Когда он пытался составить из слов предложения или заполнить очередное белое пятно в памяти, он расхаживал по палате, как тигр, бормоча что-то себе под нос. Порой, когда его навещала Ванесса, он отказывался с ней говорить.
Однако для Ванессы самыми тяжелыми оказались не сложности выздоровления Квентина, а депрессия, в которую он впал, когда она сообщила ему о смерти отца. Он много раз спрашивал о Дэниеле. Но Ванесса уходила от ответа, как в разговоре с ребенком. «Он сейчас в другом месте», – говорила она ему. В начале второй недели реабилитации доктор Гринберг посоветовал ей не заходить слишком далеко в поддержании этой иллюзии. Поэтому она собрала в кулак все свое мужество и рассказала ему правду. Его реакция подтвердила ее самые худшие опасения. С болью в сердце она наблюдала, как исказилось его лицо, как открылся рот, а глаза погасли, когда он погрузился в другую кому – кому души.
На два дня Квентин потерял всякий интерес к человеческому общению. Он все время лежал в кровати, закутавшись в одеяло, и ни на кого не обращал внимания. Музыка его не успокаивала. Как и послания Ариадны. Ванесса поговорила с терапевтами, ища способ спасти его. Они посоветовали ей набраться терпения и не беспокоить его: со временем он вернется к ней. В какой-то миг она поняла, что он борется не только с горем. Он боролся и с чувством вины из-за того, что выжил сам и что не мог вспомнить, как умер Дэниел.
И тогда Ванессу осенило: чтобы Квентин снова вышел из тьмы на свет, он должен найти способ похоронить отца. Для этого она взяла все открытки и письма Дэниела и прочитала их Квентину. По открыткам можно было проследить маршрут их заходов в порты в Вест-Индии, Панаме и на островах Южнотихоокеанского региона. Первые письма Дэниел написал на Раротонге, самом большом из островов Кука, после того как Квентин познакомился с Ариадной. Когда Ванесса воскрешала воспоминания Дэниела, произнося их своим голосом, они становились нитями, сплетающимися в ткань искупления Квентина.
Он снова начал разговаривать, чтобы дополнить рассказы Дэниела, вставить подробности, которые упустил отец. Он попросил Ванессу еще раз перечитать письмо с Раротонги, а потом рассказал ей об Ариадне, о тех днях, когда они объезжали остров на мопедах и пересекали горный хребет, о ночах, когда они гуляли по пляжу под звездами, разговаривая обо всем на свете. Врачи сказали ей, что такая открытость является симптомом травмы мозга. Но она относилась к этому как к дару, ибо впервые в жизни у нее появилась возможность беспрепятственно заглянуть в его душу.
Спустя неделю, во время сеанса терапии с доктором Гринбергом, Квентин заговорил о похищении. Его воспоминания были зачаточными, путаными, но нейрофизиолог подхватил их и стал развивать, оценивая при этом связность его рассказа и способность отвечать на вопросы. Через какое-то время доктор рассказал ему о следователях, которые хотели поговорить с ним. Квентин согласился на это, и доктор Гринберг устроил их встречу.
Добравшись до госпиталя, Ванесса оставила машину в гараже и через фойе вышла к лифту. Вскоре она оказалась на этаже Квентина и прошла по коридору к его палате. Доктор Гринберг встретил ее у двери. Веселый человек с лысеющей головой и неряшливой бородой, он больше походил на лесоруба, чем на эксперта-невролога, но это лишь подчеркивало остроту его ума.
– У него хорошее настроение, – сообщил доктор. – Первую встречу я ограничу тридцатью минутами. Агентов я уже предупредил. Они могут исследовать его поверхностные воспоминания, но я не хочу, чтобы они углублялись, пока мы не увидим его реакцию.
– А вы где будете? – спросила Ванесса, чувствуя смутное волнение.
– Внизу, в зале. Если вам не понравится, как идет разговор, можете в любую секунду его прервать. – Он прикоснулся к ее плечу. – Все будет хорошо.
Когда он ушел за следователями, Ванесса открыла дверь и увидела, что Квентин сидит на кровати и смотрит телевизор. Он был в джинсах, кедах и толстовке с эмблемой Военно-морской академии, длинные волосы были собраны сзади в хвостик.
Она поцеловала его в лоб.
– Здравствуй, милый. Как дела?
Секунду он смотрел на нее, потом улыбнулся. Врачи называли это «отставанием мозга». Его мозгу требовалось несколько секунд, чтобы приспособиться к чему-то новому.
– Привет… мам, – сказал он, делая небольшие неуверенные промежутки между словами. – Все… в порядке. Хочу… покончить с этим.
– Я знаю, – ласково произнесла она. – Ты справишься. Просто не спеши. Если чего-то не вспомнишь – ничего страшного.
Его взгляд переместился на кровать, он потер край одеяла, как всегда делал, когда нервничал или расстраивался.
– Я… расскажу им… что знаю.
Ванесса поставила рядом с ним стул, еще два придвинула к изножью кровати. Потом выключила телевизор, села и сжала его руку. Через минуту в дверь постучали и доктор Гринберг ввел в палату агентов. Она знала их, поскольку именно они допрашивали ее. Бен Хьюитт – адвокат, выпускник Гарварда, оставил доходное место в Нью-Йорке, чтобы «заняться чем-то полезным для разнообразия». Карлос Эскобидо – противоположность Хьюитта, трудяга и заядлый курильщик, сажал нарко