– А, ты проснулась.
Я не заметила, как в комнату вошла старушка. Вошла неслышно, как призрак. Так, словно она – тоже часть интерьера. Так оно, наверное, и есть.
– Где я? Где Вольдек? – Эта женщина не опасна.
– А ты разве не помнишь? Я – Тамара Семеновна, ты у меня дома. Ты же сюда ехала? А хлопцы в огороде, картошку копают. А чего ж, парни здоровые, сильные, вот и помогут бабке, потому как я в доме еще кое-как передвигаюсь, а на улицу – палку беру, Колька Ларионов, спасибо ему, выстрогал еще в прошлом году. А хлопцы вчера дрова кололи, все до капли перепилили, порубили и в сарай занесли, а сегодня картошечку копают. Ты лежи, я тебе поесть принесу.
Значит, вчерашний день канул в Лету.Вольдек и Филя пилили и кололи дрова, а я валялась здесь. Как такое могло случиться? Но я могу встать, потому что голова у меня больше не болит. Я чувствую себя неплохо. Нечего валяться.
– Если ты сейчас встанешь, все начнется сначала. Тебе нужно лежать по крайней мере неделю.
Старушка внесла поднос. На нем – тарелка, в которой что-то чертовски аппетитно пахнет. Ага, картошка с малосольным огурцом. В чашке – компот.
– Ешь, дочка. Тебе надо есть, ты совсем прозрачная. Разве это дело – доводить себя до такого истощения? Да еще Володя говорил, что тебе делали такую операцию. Я б этих городских врачей стреляла за то, что выпустили тебя из больницы.
– Они не пускали, я сама ушла.
– Вот я и говорю. Разве можно такое делать? Я проработала в этом селе сорок четыре года фельдшером. Уже прививала внуков своих. А навидалась всякого, особенно в голодовку. Но ни разу не видела, чтобы человек сам себя вот так загонял в могилу. Хорошо еще, что хоть сюда живой добралась, а я уже выхожу тебя. Травами буду лечить, поставлю на ноги. Ты ешь, а этим потом запьешь.
Жидкость в чашке неплохая на вкус, немного горьковата, но жажду утоляет. Если бы мне еще помыться… И рубашка на мне не моя. Боже, где мои сумки?
– Вы меня извините, что я вам гостей незваных привела, Мария Семеновна писала только обо мне…
– Незачем извиняться. Хлопцы хорошие, неленивые, учтивые. Только прически нехороши. Но это ж такая теперь мода, я понимаю. Старшенький младшего воспитывает, а тот только посапывает. Они братья?
– Нет. Филя – сирота.
– Бедный ребенок!
– Да. Мне бы помыться и разобрать вещи. Где мои сумки?
– А здесь, под кроватью. Володя сказал, что ты не любишь, когда роются в твоих вещах. Так мы с ним перенесли тебя сюда, и я надела на тебя свою рубашку. Еще в молодости купила, да так и не носила, лежала она у меня без дела. Идем, только потихоньку. В ушате вода небось уже теплая.
Я спускаюсь с кровати и достаю сумку. Вот здесь мои любимые штуки – шампунь, мыло, крем и прочее. Хорошо, когда все это есть! Помнится, когда-то в Энсенаде мне пришлось удирать из отеля ночью, впопыхах, а купить мыло там проблема, во всяком случае в деревеньках аборигены обходятся без лишней роскоши. Так это для меня было страшнее, чем когда меня укусила гремучая змея, а мой проводник нечищеными зубами высасывал яд из раны. Я тогда едва не спятила. Спасло меня только то, что несколько дней я была в отключке, а потом нас нашли.
Между кустами притаился большой ушат. Не знаю, есть ли еще где-то такая штука, никогда не видела. Вода в нем, нагретая солнцем, отсвечивает бликами. Я быстренько раздеваюсь и берусь за кружку. Жизнь – хорошая штука, если есть где помыться. И воспоминания смываются теплой летней водой.
…– Смотри, милый, тебе нравится?
Худая темноволосая девушка демонстрирует наряд: красное шелковое платье, отделанное мехом под цвет, и черную небольшую шляпку, которая угрожающе топорщится перьями.
– Немного претенциозно. И цвет не твой. А модель ужасающе тощая, – теплая ладонь Эрика гладит мои пальцы. – Мне нравится, когда у женщины есть какие-то округлости, помимо головы. Вот как у тебя.
– Милый, видишь вон там – человек с фотокамерой? Он такой странный.
– Обычный репортер. Фотографирует показ, смотри, здесь таких много.
– Нет, обрати внимание: он не фотографирует моделей на подиуме, он даже не сможет захватить их объективом под таким углом. Смотри: он фотографирует публику, – странный репортер, зачем ему такой ракурс?
– Значит, папарацци из какой-то бульварной газетки. Что с тобой, котенок? Обыкновенный бульварный писака. Жить-то всем надо! Завтра мы можем появиться в газетах.
Нет, что бы он ни говорил, в голове мигает красная лампочка: опасность! Как репортер дешевой газетки оказался здесь? Эрик это не учел, потому что это не киносценарий, а в жизни он просто большой ребенок. Он до сих пор не простил матери то, что она бросила их с отцом, а на многое не обращает внимания. С тех пор как мы вместе, у него поубавилось неприятностей, поэтому его агент, Тимоти Джонс, просто молится на меня.
– Керстин, дорогая, только тебе под силу справиться с его бешеным характером. И только мы с тобой знаем, что он гениален. Так что, если удержишь его в узде, я гарантирую: о нем будет говорить весь мир!
Проклятый Тим все сразу обо мне понял. Но он делает вид, что так и надо – и я благодарна ему за это. Кстати, а где этот репортер? Куда пропал? Я бы пообщалась с ним где-нибудь наедине. В звуконепроницаемой комнате. Не нравится мне все это…
Мне следовало тогда проследить за этим ублюдком и спросить у него. Но я была слишком счастливой – или слишком глупой? Нет. Я тогда была слишком счастлива. Впервые за долгие годы беленькая окровавленная головка Стивена не склонялась мне на грудь ночью, потому что рядом был Эрик. Он утешал меня, когда я плакала во сне. Я была тогда слишком счастлива, чтоб заметить что-то еще. Значит, я сама во всем виновата. Я могла остановить это – еще тогда. И сейчас не сидела бы здесь, где все для меня чужое, а нянчила бы кудрявого ребенка с синими продолговатыми глазами. Ребенка от Эрика. Прости, любимый, это все – моя вина. Я не уберегла наше счастье…
– Рад видеть тебя среди живых.
Такой громила, а ходит тихо, как индеец.
– Само собой. Трудно было раньше разбудить?
– Нет. Хотел отдохнуть от тебя. Было очень тихо. Но теперь, конечно, всему конец. Идем есть кукурузу, мы. там с Филей наломали и наварили. Вкусная! Выходи на улицу, только надень что-нибудь, потому что я за себя не ручаюсь.
На улице вовсю светит солнце. Как красиво! Только одно и приходит мне в голову: как красиво! Забор увит хмелем, вьюнком, перед домом цветник, возле печки –блестящие листья хрена. Перед летней кухней яблоня, усыпанная красно-желтыми яблоками. На скамейке сидит Филя и грызет желтый початок кукурузы. Как ни странно, он чистый, одежда на нем тоже чистая, на лице – выражение безграничного счастья. Хорошо, что я прихватила его с собой. Меня не будет мучить совесть.
– Как дела, Филя?
– Хорошо, – он поворачивает ко мне лицо. – А ты как? Мы боялись, что ты умрешь. Но бабушка сказала, что нет, так я успокоился, а Вольдек – совсем. Ты знаешь, мы здесь работали.
– Ну и как тебе? Может, хочешь вернуться обратно?
– Нет. Мне здесь нравится. И бабушка очень добрая.
Он совсем еще пацан. Наверное, таким был бы сейчас Стивен, если бы ему дали вырасти. Стивен. Беленькая головка резиновой куколки и кровь. Слишком много в моей жизни болезненных фантомов, они никогда не покинут меня, потому что я сама этого не хочу. Почему я всякий раз растравляю эти раны? Чтобы еще раз почувствовать их рядом, маму и Стивена. Пусть даже и на последнем пороге. «Беги, Керстин, беги!» Мама, я не хочу бежать. Мне надо было остаться там, рядом с вами. Слишком больно мне жить без вас. Столько лет – ужасно больно. Я не защитила Стивена. Я плохая старшая сестра. Он защитил меня своей смертью. Боже, как больно мне жить – последние девятнадцать лет…
– Ты чего, Керстин? Что с тобой? – Вольдек заглядывает мне в лицо. – У тебя что-то болит? Давай я отведу тебя в дом, приляжешь. Не надо было тебе вставать.
Да, у меня что-то болит. Болят мои мысли. Болит рана в груди – от крови Стивена. Болит мамин крик. Вольдек, ты понимаешь – болит моя жизнь, это какая-то ошибка. Просто я хотела сначала убить их всех, а потом… Должна была жить дальше. Неизвестно зачем.
– Ничего, я в порядке. Где там ваша кукуруза?
– У тебя было такое странное лицо…
Проклятый Вольдек, он мешает мне. Дело, наверное, в том, что меня убили – тогда, вместе с мамой и Стивеном. Но когда были похороны, я болела. А потом – ничего не оставалось, как притворяться живой. Никому не было до этого дела, даже папе. Только Эрик… А еще – Светка. И Виталий, Игорь, Способ, генерал Зарецкий, и еще… Но все эти люди повстречались мне уже здесь. И я не чувствую больше себя здесь чужой.
– Вот, посоли и ешь. Филя, а где бабушка?
– За козой пошла.
– Так чего же ты не пошел с ней? – Вольдек уже освоился в роли воспитателя. – Ничего, парень соображает, вот только мыться приходится заставлять силком.
– Ты не скучаешь здесь?
– Нет. Вчера управились с дровами, сегодня картошку выкопали – вон там, погляди, под навесом целая куча. Не знаю, как старая женщина может сама вести все это хозяйство. – Вольдек швырнул в печку обгрызенный початок.
– Гдe оружие?
– Еще вчера припрятал. Никто не найдет. Хороший тайник нашел. Но народ здесь любопытный до ужаса.
Мне не хочется разговаривать, и он уходит. Но побыть одной мне здесь не дают.
– А ты грустишь, правда? – Тамара Семеновна присаживается рядом. – Ожил мой дворик. Так, будто только вас и дожидался. А ты почему-то грустишь. Может, расскажешь мне, что тебя гложет? О, какой у тебя красивый медальон! А кто в нем? Или не стоит спрашивать?
– Нет, почему же, – я открываю замочек. – Это моя мама и мой брат Стивен. Они… погибли. Уже давно. Почти двадцать лет назад.
Да, они погибли, потому что я не защитила их.
– А ты до сих пор тоскуешь?
-Да.
Где-то в соседних дворах лают собаки, заходится визгливым смехом какая-то женщина. Там люди движутся, что-то делают, к чему-то стремятся или просто пьют водку. Жизнь обтекает меня, как обтекает река заросший камень. Я, наверное, каменная, потому что даже плакать не могу.