— В прошлый раз на вашем месте был молодой граф Л. Н. Т. Он писал в «Современнике» про Севастополь.
— Лев Толстой.
— Так я с ним и десяти минут не вынесла. Он убил меня своей каменностью. Такую скуку нагнал, что я усомнилась в своем таланте интриговать. И решила следующую жертву заполонить.
Мерцал паркет, свечи в канделябрах оплывали и меркли, а маскарадные страсти разгорались. Михайлов никого не видел, вернее, видел, но не задерживал взгляда, внимания. Замечал Полонского, он так и рвался попасть в третьи лишние, делал какие-то знаки, — то ли он разгадал маску, то ли просил у Михайлова позволения подойти; видел, как волновалась за него Сонечка, смотрела круглыми глазами и жалась к матери, а мать показывала Михайлову надменный профиль, и было за что — он совсем забыл про них, а ведь приехали сюда вместе…
Снова гремела музыка, и они танцевали, маска была возбуждена, щеки ее горели.
— А не собрать ли мне, Михайлов, ваших друзей, Полонского, Мея, аристократа Майкова.
— Собрать, непременно собрать! — подхватил Михайлов. — Как грибы в лукошко.
Маска после его слов поутихла, уголки ее губ опустились, и она сказала устало:
— Я подобна тем аахенским собакам у Гейне, — голос ее стал совсем низким, — которые как милости просят у прохожих пинка, чтобы разогнать скуку.
Он не ожидал такой перемены в ней. Наверное, он переусердствовал в чем-то, но в чем?
— Извините, если я вас нечаянно обидел.
Она не ответила. Молчала долго и равнодушно, как будто они уже расстались.
— Скажите еще что-нибудь, — попросил Михайлов. — Про меня.
— Могу сказать, почему вы уезжаете в экспедицию.
— Меня зовут Безденежным литератором, кто этого не знает? — Он хотел улыбнуться лихо, но получилось скорее жалко.
— Я знаю про вас другое: «Михайлов-пиита тянет все клико, не терпит лафита — ибо не крепко». Прежде вам это нравилось, а теперь вас тревожит, что вы мельчаете, прожигаете жизнь и все делаете впопыхах, вам хочется остановиться, оглядеться, но вам все некогда, некогда. Потому и едете искать себя.
Он схватил ее руку, поднес пальцы к губам и стал осыпать их поцелуями.
— Я хочу видеть вас каждый день! Вы мне очень нужны, я прошу вас, не покидайте меня! Что я должен сделать для этого?
— Что сделать? — медленно переспросила она, чем-то, непонятно чем, расстроенная. — Оставить меня, Михаил Ларионович. — И продолжала тверже: — Да-да, уехать сейчас отсюда. Домой или куда хотите.
Хороша же плата за его откровенность! Маска ему подала салазки. Он резко выпрямился, сделал шаг назад, поклонился рывком, еще шаг назад, еще поклон, вскинул брови, бороду, повернулся и пошел не оглядываясь. Оделся и уехал.
Но до чего же не хотелось ему сейчас расставаться с ней!..
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Сегодня начинаю писать повесть из моей жизни. Меня зовут Соней, будущей весной мне исполнится шестнадцать лет. Я любимая дочь своих родителей и единственная внучка бабушки, хотя и седьмая по счету. Росту я в самую меру, наружностью очаровательна и преграциозна и уже получаю предложения. «Подрастай скорее, Сонечка», — говорит мне Михаил Ларионович, а на мой вопрос, куда мне торопиться, он отвечает: «Я на тебе женюсь». Он любит пошутить, хотя и говорит правду. Мы живем с ним в одном доме, только этажом выше, и у нас он бывает часто, поскольку maman упросила его заниматься со мною русской словесностью и французским языком.
Михаил Ларионович знает стихов тьму-тьмущую, говорить может на разных европейских языках, и я сожалею, что по вокалу и танцеванию у меня другие учителя, а не он. Внемля его совету, я начинаю писать повесть. Он сказал, что прежде запрещалось писать и даже нельзя было мыслить без риска оказаться в крепости, и потому человек оставался недоделанным, но теперь уменьшился цензурный гнет и можно дышать. Он мне говорит, чтобы я училась выражать свои мысли на бумаге, записывать впечатления и события, но мысли я и так умею выражать да и кто не умеет, поэтому я сначала настроилась писать стихи и сочинила про деву, кувшин и животворящие струи и показала стихи Михаилу Ларионовичу. Он прочитал внимательно и говорит: «Кувшин падает на камень или камень падает на кувшин, всегда горе кувшину». И еще он вздохнул и мне улыбнулся. Я сообразительная, необидчивая, хотя и весьма гордая. Оставляю стихи поэтам и начинаю сочинять повесть из моей жизни, которую ему не покажу, а может быть и покажу, на все воля господня.
Я сочиняю, а на том краю стола сидит моя любимая бабушка. Она без гостинца к нам не приезжает и сейчас с любовью смотрит на занятия своей единственной внучки. Вот кто будет моей читательницей! Но поскольку она не умеет ни читать, ни писать, я ей буду сама про все рассказывать.
Продолжаю сочинять вечером при свечах. Бабушка глядела-глядела на мое занятие, а потом и спрашивает: «А зачем ты, внучка, бумагу мараешь? Да еще небось николаевскую?» Я ей отвечаю, что пишу повесть из моей жизни, а потом ей прочту. Бабушка хотела засмеяться сначала, но тут же рассердилась по неизвестной причине. «Да я тебя, говорит, розгами! Ишь чего надумала в пятнадцать-то лет!» Бабушка далее расшумелась и стала требовать у папеньки розог, а папенька отвечал, что розог мы теперь не держим, поскольку новые времена и даже при дворе говорят об отмене телесных наказаний. Бабушка совсем разгневалась: «Будет сочинять повести, никто не приедет свататься!» Даже к самовару не пошла. «Не бить, — говорит, — так и добру не быть». И уехала к себе в Гороховую. Вот с какого печального происшествия началась моя повесть. Цензурного гнета меньше, но как мне быть с бабушкой?
Продолжение моей повести не заключает в себе никакой радости. Михаил Ларионович уезжает в киргизские степи пить кумыс. Сейчас он худой и желтый, а хочет вернуться в Петербург поперек себя толще. Ему надо поправить свое подгулявшее, как он говорит, здоровье, но кто теперь будет со мной заниматься? Кто теперь оценит по достоинству мою привлекательность и грациозность? Он будет писать мне письма бухарским слогом, а я должна ему отвечать по-французски.
Повесть моя на этом прерывается по причине отсутствия вдохновения.
Вдохновения нет, но есть интересные события. Вчера мы с maman были на маскараде в Благородном собрании на Литейном. Сначала я хотела сделать себе волшебный костюм, но папенька заявил, что мне наряжаться рано, а maman — поздно.
Ехали мы туда в карете с Михаилом Ларионовичем и с Полонским. Михаил Ларионович выглядел франтом и все шутил, что против него интрига, возможно, его похитят и мы его больше не увидим, как не увидит его и морское министерство, которое посылает писателей за моря-окияны ловить рыбу в мутной воде для великого князя Константина Николаевича. Maman смеялась, Яков Петрович смеялся, и я тоже смеялась, хотя и не видела поводу, но мне важно быть наравне со взрослыми. На самом же деле никто его похищать не думал, весь вечер он провел с дамой в черном домино, о чем я напишу подробнее, когда почувствую полет вдохновения. К нам он так и не подошел, и maman на него обиделась, а я и того больше. Полонский представил нам своего приятеля, молодого брюнета, отрекомендовав его поэтом Василием Курочкиным. Однако сей поэт совсем нас не развлекал, а скоро удалился в буфетную, и я не сделала бы его героем повести, если бы он не вернулся. Но он вернулся и притом не один, а с неким господином, одетым беспечно в желтые панталоны с большой клеткой. Они встали рядом с нами, и господин, показывая пальцем на Якова Петровича, спросил: «Это Полонский?» Последовал ответ: «Полонский». — «Он написал «Песню цыганки». — И господин запел: «Мой костер в тумане светит; искры гаснут на-а лету-у», довольно приятно, как актер, хотя и настолько громко, что maman дернула меня за подол, чтобы я не стояла, разиня рот. Я послушалась, но мне было любопытно, и весь разговор их я воспроизвожу в дословности: «Хватит петь, сын льва, тут тебе не Александрынка. Давай лучше поговорим». — «Давай. Слышно, новый государь пьет горькую?» — «Пьет, сын льва, пьет». — «Значит, душа у него добрая, как у всякой пьяницы». — «Добрая-предобрая». — «Он дарует народу волю. Либертэ, эгалитэ и фратернитэ. Либертэ будет, а… а цыган не будет!» — Тут господин всхлипнул на мое удивление, достал платок и начал вытирать слезы, самые настоящие, мокрые. «Не печалься, сын льва, цыган будет еще больше». — «Зачем же больше?! — Господин заревел. — Упаси боже! Надо в самый раз…» — «И цыгане будут, и побирушки, и христорадники, не приведи господь сколько. Пошли в буфетную, сын льва». — И они ушли.
Я попила чаю с бабушкиным вареньем из кружовника, подождала, когда моя любимая бабушка уехала, и пишу теперь снова главу о маскараде. Черное домино не выпускало Михаила Ларионовича весь вечер из своих зловещих объятий (это я выражаюсь фигурально). Угадать, кто она такая, невозможно, хотя сразу же ясно всякому справедливому человеку: она не имеет и половины тех достоинств, которые имею я. Михаил Ларионович такой тонкий, изящный, весь приподнятый, выгнутый, так и кажется, вот-вот выпорхнет из своего фрака и взовьется над ней соколом ясным. Только вот лицо у него было странное, желтее всегдашнего, и выражение растерянное, хотя maman сказала, что он так рад, будто получил душ двести наследства. Я улыбалась ему, а он вовсе меня не видел. Наверное, отсвечивали стекла его очков. Но прежде-то они никогда не отсвечивали! Обидно мне до сего времени…
Скандал! Или похоже на скандал. Или если еще не было скандалу, так он непременно будет. Черное домино оказалось мужней женой, дамой! Супруг ее, офицер корпуса лесничих Шелгунов служит в департаменте и характеризуется человеком достойным.
И еще наш дом взбудоражен новой повестью Михаила Ларионовича в «Библиотеке для чтения». Она так и называется «Наш дом», и многое в ней похоже на то, как есть и в самом деле. А главное, там героиня по имени Соня и все заканчивается ее счастливым браком. Какие это намеки?
Началась зима, а с нею множество всяких вечеров, балов, маскарадов. Но мне более по душе литературные вечера, я ведь пишу повесть, и мне нужны встречи с известными литерат