— Вы решили заняться печатанием и распродажей возмутительных сочинений.
Костомаров приподнял бровь, показывая, что ждет беседы более содержательной.
— Вы хорошо знаете, что Искандер, — Горянский не спеша уточнил, — государственный преступник Герцен, на распродаже «Колокола» имеет тысячные барыши и может содержать на них не одну такую семью, как ваша. Это соблазняет молодой, неокрепший ум.
— А печатание?
— Чего печатание?
«Он упрям, но это на первых порах, — размышлял Горянский. — Самолюбив, и это необходимо учесть. Похоже, не трус, хотя Путилин так и сказал: трусоват. А у Путилина глаз наметан, сыщик дарования редкого». Горянский ему поверил и начал от этой характеристики — с порога резкий тон, полная нелюбезность, да, видно, не с той ноги заплясал, Костомаров замкнулся. Путилин имел с ним дело сразу после ареста, когда отставной корнет еще не пришел в себя, а теперь пообвыкся, пообтерся в стенах Третьего отделения и осмелел. Не стоило оскорблять его самолюбия словами «начинающий литератор».
— Вы поэт, господин Костомаров, не так ли? Костомаров молча отвернулся, взгляд его скользнул низом, по полу и остановился на углу сосредоточенно, будто он там мышь увидел. Он по-прежнему не желал вникать в разговор.
— Ваши стихи привлекли благосклонное внимание публики, — терпеливо продолжал Горянский, невольно подражая Костомарову и глядя в тот же угол. — Ваши стихи напечатали в «Современнике». Да и сами вы привлекли внимание господина титулярного советника Чернышевского. — Он помедлил, выдержал паузу. — А также благосклонное, более того, дружеское участие знаменитого переводчика Гейне, известного нашего беллетриста, ратоборца женских свобод и еще кое-чем знаменитого господина Михайлова, я не ошибаюсь, дворянин Костомаров?
— Отрадно, — глуховато сказал Костомаров и, видя, что Горянский со вниманием качнулся к нему, умышленно не стал продолжать.
— Что вы находите отрадным, господин Костомаров?
— Журналы читаете.
— А как же! Господин Михайлов посылал вам деньги, посылал вам письма. А в письмах, которые вы нам любезно представили при аресте… — Горянский сделал паузу — пусть взбрыкнет отставной корнет, пусть покобенится, — но Костомаров будто не слышал. — …в тех письмах Михайлов предлагает вам ехать за границу, побольше писать и признается: «Вот я с каким эгоизмом цепляюсь за вас. Крепко, крепко целую вас, дорогой друг». Как же-е, читаем, почитываем.
— У меня во «Времени» у братьев Достоевских скоро статья будет, прочтите. — Костомаров слегка похлопал себя по губам пальцами, прикрывая зевок, затем почесался. — То ли блохи у вас, то ли клопы.
«Отставному корнету скучно, не пора ли его заинтересовать?»
— А в каком журнале будет ваша поэма «Православие, самодержавие, народность», в которой вы глумитесь над святыми для нашего отечества понятиями?
— Глумление над святыми рассматривает синод.
— Ваша поэма бесцензурна, и вы пустили ее в потаенную литературу, того и гляди она появится в «Колоколе». Охаиваете все на свете, будто вы не дворянин и не литератор российский, не союзник Пушкину.
— Co-узник, — поправил Костомаров. — Суть в узах, в со-узах. Один напишет слово, другой припишет два, кому не охота почесать язык на щекотливой теме? И пошло гулять по белу свету сочинение ко всем и ни от кого. А касательно меня, то названной вами поэмы у меня не имеется.
«Так и будем топтаться на одном месте».
— На нет и суда нет, зато есть у вас кое-что другое, куда более серьезное.
— Я так и понял, иначе не приволокли бы меня в Тайную канцелярию. Не пора ли выложить, что там у вас?
— Не спешите, господин отставной корнет! — с командными нотками сказал Горянский. — Будет вам и белка, будет и свисток. А впредь извольте собственную его императорского величества канцелярию называть правильно, без искажений и уничижений.
— Виноват-с, — хамским тоном извинился Костомаров и даже голову склонил. — Я грубо ошибся, ибо в писании сказано: нет ничего тайного, что не сделалось бы явным.
«Все-таки Путилин в оценке его просчитался, ибо сей субъект не пуглив, да склонен еще и дерзить, на всякий нажим тут же и ощетинивается. Пожалуй, Костомаров на что-то рассчитывает, возможно, на кого-то опирается, ведя себя довольно-таки безрассудно. Что-то есть». Горянский почуял, что-то есть. Не одна только поза героическая, но и некий расчет, основанный, впрочем, на заблуждении. Он как будто не считает Горянского за фигуру в начатом деле. Он не знает, что у Горянского кое-что припасено. Не пора ли пустить в ход?
— По сообщению вашего брата Николая, вы являетесь главой партии заговора.
— Я вам давно сказал: Николка молод, глуп и падок на деньги, чем вы и пользуетесь.
«Заспешил корнет, заспешил».
— Ваш брат честен и предан государю.
— Доносы, по-вашему, дело чести и преданности. Вполне логично для явной канцелярии.
«Ага наконец-то вникать стал, забеспокоился».
— Вашим братом представлены в Третье отделение два воззвания: «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» и «Русским солдатам от их доброжелателей поклон». Вы, оные доброжелатели, начали их печатать в своей так называемой Первой вольной типографии, чтобы затем пустить в дело для потрясения основ государства. Одна из прокламаций писана рукою Михайлова, что нами уже доказано. Что вы на это скажете?
— «Разве?» — скажу я на это. И еще могу добавить: «Какой пассаж!» — не без игривости отвечал Костомаров.
— Вам известно, нами арестованы в Москве студенты Заичневский, Сороко, Гольц-Миллер и еще некоторые. Смею вас заверить, на допросе они не будут столь безрассудны, как вы. Все они являются членами вашей партии заговора, и все вы понесете самое суровое наказание.
Здесь Горянский ради дела слегка преувеличил. Упомянутые им воззвания не были напечатаны, а значит, и не пущены в ход. Студентов исключат из университета и сошлют в провинцию, куда-нибудь в Калугу или в Саратов. А отставного корнета разжалуют в солдаты и отправят служить на Кавказ или в глушь к инородцам. Если бы дело ограничивалось только двумя этими воззваниями, то Горянскому не поручали бы вести расследование. Ему поручили нечто совсем другое, куда более серьезное.
В начале сентября в столице появились листы настолько преступного содержания, что Шувалов вынужден был срочно телеграфировать шефу корпуса жандармов князю Долгорукову, который находился в Ливадии при государе императоре, о том, что в Петербурге показалось у разных лиц и в войсках возмутительное воззвание «К молодому поколению». О том же Шувалов телеграфировал в Москву генерал-губернатору Тучкову и лично говорил с управляющим военным министерством Милютиным. Вместе с обер-полицеймейстером Шувалов поднял на ноги всю столичную полицию. В свою очередь Долгоруков немедленно доложил государю о событиях в Петербурге, последовало повеление о срочном проведении расследования и обнаружении виновных. Вот какое немаловажное дело было поручено Горянскому.
— Скажу вам прямо, господин Костомаров, все, мною перечисленное выше, является только началом вашего преступления, а продолжение его заключается в том, что вами распространен лист воззвания «К молодому поколению», особо возмутительного содержания. В нем наличествует прямой призыв убивать. «Мы смело идем навстречу революции; мы даже желаем ее… Если для осуществления наших стремлений… пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого». Воззвание печатано вами, господин Костомаров, и за него уже не помилуют ни царь, ни господь бог. Согласно уложению сам будет каторга!
Все это Горянский выговорил твердо и с напором, после чего закурил тонкую папироску. Затянулся, посмотрел на Костомарова. На лице того не было ни страха, ни растерянности — он думал. Спокойно думал и сосредоточенно, как игрок за шахматной доской.
— «Печатано вами», — наконец проговорил Костомаров с усмешкой. — Экий дока отставной корнет! На лондонской бумаге, лондонским шрифтом. Экий хват!
Горянский поперхнулся дымом, он не ожидал такого хода, быстро подхватил:
— «На лондонской бумаге, лондонским шрифтом». Так можно говорить только в том случае, если вы имели лист перед глазами. — Горянский уже забыл о своей лжи «печатано вами», она потеряла значение. — Где вы видели лист, у кого?
Костомаров молчал. Он явно проговорился, но не смутился.
— Отвечайте, господин Костомаров! — Горянский часто-часто задымил папироской, встал, подошел к Костомарову вплотную и склонился к его стриженой голове, будто Костомаров глухой. — Где вы видели лист? У кого?
Костомаров молчал, не меняя своей задумчивой позы.
— Отвечайте на мой вопрос! — вскричал Горянский. Костомаров дернулся, будто очнулся.
— Что вы сказали?
— Где вы видели воззвание, черт возьми, у кого?!
— А-а… Валялось на тротуаре. — И подчеркнул: — Допустим.
— В Москве?
Костомаров думал или делал вид, будто думает.
— Я вас спрашиваю, где, как вы сказали, валялось на тротуаре, в Москве?
— Да с какой стати? В Петербурге, разумеется.
— У кого именно?
— «У кого именно», — оговорил Костомаров. — А кому принадлежат тротуары в Петербурге?
— Вы живете в Москве, господин Костомаров. — Горянский с трудом удерживал свое злорадство. — Каким же образом за сотни верст вы разглядели лист в Петербурге?
— Вы играете со мною, господин Горянский, лицедействуете, а зачем? Вам же хорошо известно, что двадцатого августа я был в Петербурге у господина Михайлова.
— Тэк-с, тэк-с. — Об этом-то как раз Горянскому ничего не известно, об этом-то он впервые слышит. — Тэк-с, тэк-с, — повторил он раздумчиво, пытаясь разгадать умысел Костомарова. Вне сомнения, какой-то умысел! Относительно лондонской бумаги и лондонского шрифта Костомаров не обмолвился, нет, — он сказал сознательно. Не странно ли? И тем более удивительно его открытие о свидании с Михайловым двадцатого августа. Что за шаг, что за скачок такой? Если ему поверить, а оснований не верить ему тут нет, то выходит, он видел лист у Михайлова?