Они похожи, Шелгунов и Михайлов, хотя воспитывались совсем по-разному, один в казарме (с четырех лет Шелгунов был зачислен в корпус), а другой дома, на вольной волюшке.
В чем-то похожи, а в чем-то и совсем нет.
Людмила Петровна хранила письма Николая Васильевича еще с той поры, когда он, окончив лесной институт, уехал в Самару и слал оттуда невесте свои соображения о семейных отношениях: «Жизнь супругов должна быть основана на товариществе, в котором равенство есть первое основание благоденствия». Характеризовал себя твердо: «Я властолюбив, горд и не люблю быть вторым там, где я могу быть первым». Уже тогда он проявлял благоразумие и резонабельность: «Я отдаю вам власть не по сознанию своего бессилия, а по великодушию». А местами не очень-то щадил свою невесту: «Я знал вас, когда вы были еще в пансионе, в вас была ветреность и кокетство с примесью женского тщеславия».
Скорее бы возвращался Николай Васильевич. С ним спокойнее, с ним надежнее, а так… и семья не семья, и дружба не дружба. Пребывание его в Лисино скоро станет двусмысленным, а уезжать по выздоровлении ему некуда, да и ох как не хочется!..
Полонский прислал письмо из Женевы, сообщал, что намерен учиться живописи у самого Калама, чтобы к святой прислать картину на выставку в Академии художеств, спрашивал, не вернулся ли из экспедиции Михайлов. Отвечала ему Людмила Петровна, а он сделал приписку: «В стихах тебе посланье шлю, о друг Полонский, издалека. Вот видишь — болен я жестоко, бульоны ем, микстуры пью и огорчен притом глубоко: сгубил я молодость свою среди пиров и буйных оргий и за безумные восторги страданья чашу ныне пью».
А Николай Васильевич все не возвращался.
Однажды она пришла к нему с книгой.
— Позвольте, я вам прочту только одну фразу? Он поморщился, но кивнул, соглашаясь.
— «Ногайские дела в архиве за 1535 — 1538 годы содержат многочисленные упоминания об одном из главных героев ногайского эпоса Ураке — целый ряд грамот самого Урака к Ивану IV и ответные грамоты Грозного».
— Ну-ка, ну-ка! — Михайлов привстал в постели.
— «Мы с братьею Кошмагамбет, да яз Урак на Волза стоим, на сем свете Волзи нам не мочно оставити… Казанский царь нам извечный недруг, а твоя нам дружба гораздо сходится».
— Наверное, толмач писал, — радостно сказал он. — Неужели сам Урак знал по-русски?..
Теперь каждый вечер она зажигала свечи у его изголовья и садилась с книгой. Сам он читать не мог, ломило глазницы, и читала она, негромко и не спеша, то одну книгу, то другую, заранее подбирая что-нибудь интересное для него. И сама не замечала, как в выборе ее постепенно выстраивалась историческая картина, обоим прежде неведомая и во многом неожиданная.
Издавна государство российское создавалось, объединяясь с соседями. И теперь вот среди потомков ногайского богатыря Урака есть и русские и казахи.
Помнил ли его дед, генерал-лейтенант русской армии, крещеный «киргизский» князь Василий Егорович Ураков, о своем давнем предке? Или с принятием новой веры забыл старые корни и конфузился принадлежности к дикому племени? Теперь этого не узнаешь. В пределах одной семьи не узнаешь, а что можно узнать в пределах империи, которая вся из лоскутов наций и народностей? Разных — и одинаковых. Когда русские видят справедливого и доброго степняка, они говорят: хороший человек, совсем как русский. Когда казахи видят справедливого и доброго русского, они говорят: хороший человек, совсем как казах.
Герои казахской истории почти все из ногаев и даже из одной семьи — от Едигея, временщика Золотой орды. От Едигея был Нуреддин, от Нуреддина был Муса-хан, от Муса-хана и его пяти жен было девятнадцать сыновей. От первой жены был Юсуф (позднее — князья Юсуповы), от второй жены был Альчагир-мурза, у него было два сына — Урак-мурза и Кошмагамбет («Мы с братьею Кошмагамбет на Волзе стоим»). Во времена Ивана Грозного многие мурзы, выбитые из ногаев междоусобицей, переходили на службу Москве, их потомки приняли крещение и «вполне усыновились Россиею соответственно происхождению в их благородном достоинстве». Они стали родоначальниками русских княжеских и дворянских фамилий — Юсуповых, Касимовых, Урусовых, Ураковых и многих других.
Имя Урака пропало из переписки с Иваном Грозным после 1548 года, но потом появилось вновь и звучит поныне в названиях мест на Волге — Ураковский перекат между Казанью и Чебоксарами, неподалеку деревня Ураково, а ниже по Волге, верстах в ста пятидесяти от Саратова, есть Ураковский караул, курган, под которым будто бы и погребен предательски убитый батыр.
Как и в предании, наверняка и в жизни была трагедия. После гибели Урака сына его Казыя изгнали, он ушел казачить в сторону Крыма, показал себя в схватках и стал родоначальником Младшей ногайской орды. Женился на черкесской княжне, а черкесские князья роднились с Москвой. Иван Грозный взял в жены вторым браком дочь кабардинского князя Темрюка Марию.
Не одно столетие складывались совокупные признаки российского народа, и первый из них и главный — объединительность. Сумма разностей. Единство и различение — хорошо бы без разлучения.
Отсюда и слагаемый характер России, переливчатый, неожиданный в своих проявлениях, многосоставный. Как будто всевышнему угодно было на просторах России создать некую копию мира и посмотреть, что будет…
И внимание к степи давнее неспроста. Державин написал поэму о царевне «киргиз-кайсацкия орды», Пушкин увез от казахов прекрасное сказанье о Козы-Корпеш и Баян-слу, историю любви степных Ромео и Джульетты. Давно ходила по рукам в Петербурге повесть Василия Ушакова «Киргиз-кайсак» о блестящем светском офицере, который оказался сыном киргиз-кайсачки. Мать продала его в детстве, умирая от голода, богатому человеку. Даль дорожил книгой Алексея Левшина «Описание киргиз-кайсацких орд и степей» и сам писал рассказы из жизни казахов. Даже Фаддей Булгарин сочинял небылицы про жизнь своего героя Ивана Выжигина среди кайсаков.
Пращуры казахов — половцы и ногайцы — ходили на Русь, жгли селенья, грабили и уводили в плен — это правда. И помнить о ней следовало до поры до времени, пока мы жили врозь. Но теперь мы вместе. Перечень прошлых бед и обид не упрочит дружбы. Неспроста же пошли казахи на союз с Россией, могли ведь пойти на союз с Китаем или с английской Индией.
— Не от ненависти моего отца к моей матери я родился!
В теле его и в душе его угнетенные два народа. И потому он сейчас разбит, и тиф только малая толика в общем его недуге. Неведомо ему, к чему пристать сейчас, к чему привязать себя, две половинки сердца стучат вразнобой — щет-пушпак…
Стонет его земля от неизбывной беды. В Оренбурге переселенцы со всей России, в одном уезде живут выходцы из двадцати губерний. В служилом войске люди из Самары, из Уфы, из Челябы, бывшие московские стрельцы, бывшие смоленские, и новокрещены с ними — татары, башкиры, казахи, мордва, черемисы, тептяри, есть даже отдельное башкиро-мещерякское войско. Чуть что, малое какое-нибудь волнение, недовольство, начальство тут же натравливает друг на друга людей разных национальностей, и бьются они насмерть. Плещеев говорил, что оренбургский генерал-губернатор Перовский имел чистые листы с подписью Николая I, мог вписать туда любое свое бесчинство и творить его от царского имени.
Хватит писать стихи, не нужны журналы, долой беллетристику! Он обрисует мерзости нашей азиатской политики в сборнике великого князя. И, возвратясь в Петербург, не будет словеса плести по салонам, а пойдет служить в Азиатском департаменте.
«С толпой безумною не стану я пляску дикую плясать, — перевел он в степи стихи Гейне как зарок для себя, — и золоченому болвану, поддавшись гнусному обману, не стану ладан воскурять».
Скорее бы приезжал Николай Васильевич, чтобы вместе решить, как им жить дальше. Михайлову без друзей нельзя, лучше бы ему умереть, чем остаться без внимания и заботы Людмилы Петровны.
«Кажется, берег недалеко, — писал Николай Васильевич, — и можно уже мечтать жить будущей зимой в Питере с приличным содержанием и иметь в месяц за расходами на квартиру еще сто рублей на хозяйство».
К приезду Николая Васильевича он был уже почти здоров, после завтрака не мог дождаться обеда и тихонько потаскивал пирожки из буфета. Застала его, жующего втихомолку, Людмила Петровна, рассмеялась:
— Раз в двенадцать дней он садился есть…
Шелгунов приехал довольный и обнадеженный — Муравьев выделил его из свиты своих «чиновных машин с эполетами» и назначил начальником отдела в Лесном департаменте. Николай Васильевич предложил Михайлову: «Будем жить вместе, а там что бог даст…»
Вместе, навсегда вместе, на всю жизнь. Будущий свой роман он так и назовет «Вместе».
Хотелось снова у судьбы просить и жизни, и борьбы, и помыслов, и дел высоких.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Две недели спустя после обыска, 14 сентября в пять утра пришли уже не двое, а два десятка чинов по душу Михайлова. Три офицера — полковники Житков, Щербацкий и еще молодой жандармский штаб-офицер, уголовный сыщик Путилин в черной цивильной паре, десять солдат жандармских и полицейских, некая баба для осмотра спальни Людмилы Петровны и еще четыре сыщика и два понятых.
Перерыли все в спальне его, в кабинете, уже не спрашивая чего-нибудь недозволенного, ворошили все подряд неистово и рьяно. Не оставили в покое Шелгуновых и Веню, забрали и у них все бумаги и, не читая, свалили в одну кучу для отправки. К полудню в кабинете Михайлова вырос на полу бруствер из картонных коробок, набитых рукописями и книгами. Забрали все его записи в экспедиции, башкирские и казахские предания, татарские песни и сказки, старую корректуру, рукопись новой повести, множество страниц со стихами старыми и новыми. А в них давний мотив расставания, подневольной разлуки: «Предо мной лежит степь печальная. Все мне слышится речь прощальная». Так писал он в юности. «Жутко мне было идти: много суровых я вытерпел гроз, больше их ждал впереди», — писал он уже зрелым мужем. И, наконец, последние стихи: «Пусть будут гибель, страданья — беда, только б не эта глухая чреда».