Михайлов сел в кресло, сцепил руки перед собой.
— Господин Михайлов! — окликнул Горянский, будто Михайлов уснул. — Костомаров подтвердил, что это им писано.
Им писано, им, и Михайлову ясно, на выручку ему писано, но почему оно так ошеломило Михайлова? И чем оно так важно для Горянского, вцепился в него? Надо вникнуть! сосредоточиться: что для них главное в этом письме? «Писана рукою М. Мих.» — от этого отпираться уже бесполезно. Но что касается «П.» и «М.П.», никаких расшифровок в письме не содержится, и вы вольны, господа, домысливать в меру своих способностей, целенаправленных в одну точку, себе угодную, дабы оправдать пособие государево. И Станислава на шее.
— Упрямство, господин Михайлов, может только навредить вам. Вы не дорожите своей свободой.
Естественно, если у Михайлова один зарок, то у Горянского совсем другой: заставить заговорить.
— Да будет мне позволено молчать, — сказал Михайлов, — какая есть свобода больше этой?
«Относительно листа в письме Костомарова нет ничего доказательного. Да и что он мог знать о листе, господа ретивые, коли арестован до его распространения? Следовательно, отрицаю эту часть письма со всею непреклонностью».
Молчит Михайлов, но Горянский молчать не может.
— Третьему отделению известны и лица, содействовавшие вам в распространении воззвания.
«Вы еще не установили моей причастности к воззванию, а уже толкуете о лицах содействовавших».
— Уже теперь арестованы некоторые, но придется арестовать и других, — продолжал нагнетать тревогу Горянский, и не без успеха.
«Все отрицать невозможно, черт бы вас побрал совсем, господа вымогатели! Намерение детское, каприз, не больше. Чего же не отрицать?..» Михайлов помрачнел. Вроде бы годами готовился к злой встрече, а вышло теперь, совсем не готов. А Горянский продумал свою шахматную партию, двигает пешку за пешкой, а там пойдут и фигуры позначительнее.
Как же все-таки объяснить письмо, чтобы оно потеряло для них значение? Допустим, Костомаров воспользовался неверными слухахми. Он поступил легкомысленно, решив предостеречь Михайлова, ни в чем не повинного, а они из этой нелепости составляют государственное преступление. Да и «М. Мих.» тоже всего лишь слухи, мало ли всякого вздору болтают про литераторов?
«Письмо вами добыто неблаговидным путем, содержит в себе нелепые слухи и не вызывает у меня никакого доверия» — вот что он может сказать Горянскому.
— Мы давно уже не арестовывали женщин, а теперь вынуждены были прибегнуть и к этой мере. — Горянский пристально смотрел на Михайлова, отмечая малейшее его движение. Сейчас он вскочит и забегает по кабинету. Но Михайлов лишь крепче стиснул руки и остался сидеть. Побелевшие его пальцы не ускользнули от внимания Горянского, и он продолжал: — Арестованы мать и сестра Костомарова. — Горянский выдержал паузу, не сводя глаз с Михайлова. — Часа через полтора после вас взята и полковница Шелгунова.
Часа через полтора его как раз и перевели за железные жерди…
«Как вы смеете угнетать меня?! Вы запугиваете меня словно своего холопа, лакея!»
— А при чем здесь полковница Шелгунова, господин Горянский? — как можно спокойнее спросил Михайлов. — В Лондоне я был один, в Петербург вернулся один и в квартире оставался один. А господа Шелгуновы ездили за границу лечиться, вернулись оттуда позже меня и своим путем.
— Допустим, господин Михайлов, допустим! — Горянский воодушевился, собеседник заговорил наконец. — Вы вернулись, вы привезли с собой воззвание «К молодому поколению» и распространили его. Костомаров видел у вас это воззвание. Полагаю, что и Шелгуновы видели, вы ведь с ними дружны, кто этого не знает!
«Все отрицать невозможно! Если бы я был один, если бы!..»
— Я действительно привез несколько экземпляров.
— Сколько именно? — Как ни сдержан Горянский, а радости скрыть не мог.
— Но их никто не видел, даже самые близкие мои друзья, уверяю вас.
— Сколько штук вы привезли?
— Штук десять, не больше. Но распространять их не стал. Костомаров действительно видел у меня этот лист, один экземпляр, и, как человек благоразумный, посоветовал мне его уничтожить. Что я и сделал. И никто другой, повторяю вам, листа не видел!
Михайлов вздохнул с облегчением — кажется, он сразу объяснил письмо злополучное, не причинив никому вреда. Не станут они терзать этим письмом Людмилу Петровну.
Михайлов вздохнул, а Горянский потер руки.
— Очень хорошо, господин Михайлов. Это ваше признание касается второго подозрения, а на первое вы ничего не сказали — относительно воззваний к солдатам и к крепостным людям.
— Я не знаю этих воззваний, покажите их мне.
Горянский затруднительно помолчал и сказал:
— Они переданы следственной комиссии, назначенной над студентами.
Ах вот как, значит, над Михайловым одна комиссия, а над студентами другая, его особо выделили.
— Но вы их завтра увидите, — обещал Горянский. «В чем моя ложь, я знаю, но в чем его, мне неведомо.
Неужто вправду ими взята Людмила Петровна?»
Дверь отворилась, просунулась голова гусара с флюсом.
— Федор Иванович, вас просят к графу Петру Андреевичу.
Михайлов надеялся побыть в одиночестве, спокойнее обдумать свое положение, но к нему тут же подошел Путилин, он будто ждал, когда Горянский наконец выйдет. Не подерутся ли эти господа из-за удовольствия общаться с ним? Путилин в черном фраке и тоже со Станиславом на шее. Чего ради они вырядились сегодня, От Станиславов уже в глазах рябит.
— Ведь вы изволите знать Благолюбова? — спросил Путилин, вежливо улыбаясь. — Он ведь в одном с вами журнале участвует.
— Нет, такой не участвует.
— Ах, виноват-с. — Улыбка Путилина стала еще шире. — Я хотел сказать Добролюбова. Его знаете-с? — Выговор у него мягкий, малороссийский, «ехо» вместо «его», улыбка понахальнее, чем у Горянского, видно, склонен придуриваться.
— Добролюбова знаю.
— Вы ведь изволили с ним вместе за границей быть? Вот он к чему клонит — лист привезли вместе.
— Вовсе нет, — с раздражением сказал Михайлов.
— Но с ним там виделись?
— И того нет.
Отрицательные ответы будто забавляли Путилина, он улыбался все шире и благодушнее.
Вернулся Горянский и сказал, что Михайлова ждет граф Петр Андреевич Шувалов. Зашевелились, то никому не нужен, то нарасхват. С Шуваловым он может держаться иначе. Граф поступил не вполне порядочно, сказав в тот раз Михайлову о том, что ему пришлют опросный лист и этим ограничатся. Не прислали и не ограничились, а приволокли его сюда, и вряд ли сия операция обошлась без указаний графа. Разговор с ним 1 сентября, видимо, потерял значение, за прошедшие две недели они кое в чем преуспели. Письмо Костомарова перехвачено подлым путем, и он спросит графа, имеет ли юридическую силу бумага, добытая вот так, нечестно?
Горянский оставил его в приемной Шувалова с дежурным офицером, развязным и молчаливым. Офицер что-то мурлыкал, ковырял в зубах, мычал, вел себя так, будто Михайлов вещь, тумба безглазая. Дежурному мало дела до посетителей, много их тут проходит всяких, Михайлов понимал, но непочтительность офицера казалась ему подчеркнутой, все с тем же намерением — унизить. Раздевая его в каземате, они заодно с одеждой будто содрали с него кожу живьем, и теперь он всем телом ощущает любой пустяк, на который прежде не обратил бы ровно никакого внимания.
Шувалов встретил его неприветливо, красивое лицо его подергивалось. Он молод, моложе Горянского, года тридцать два — тридцать три. Все они здесь молоды, сил много и много натворят дел.
Граф начал без всяких вступлений, притом стоя:
— Вы не хотите сказать, господин Михайлов, той правды, которая нам хорошо известна. Когда вы были у меня, я уже знал вашу виновность, а теперь все окончательно подтвердилось.
— Так почему вы сразу… Но Шувалов прервал его:
— А теперь вы заставляете меня действовать как бы мне и не хотелось. — Видя, что Михайлов не пытается возражать, он заговорил мягче: — Представьте себе, что я разделяю ваши взгляды, я достаточно либеральный человек. Но я еще и честный человек и вынужден действовать так, как меня к тому призывает служба государю. Вы, надеюсь, меня понимаете?
— В чем вы меня подозреваете?
Шувалов повторил Горянского: в провозе из-за границы и в распространении воззвания «К молодому поколению», в написании прокламаций к солдатам и к крепостным людям.
— Они несомненно писаны вашим почерком, это подтвердили четыре сенатских секретаря.
— Не видя этих бумаг, я не могу сказать, что они писаны мной. — Голос его подводил, звучал уныло. Он не мог вспылить, возмутиться, это было бы лицедейством, не мог — ему мешала правда! А граф мог и возмущаться и оскорблять его своим ледяным обхождением — он так и не пригласил сесть и сам стоял по другую сторону стола. Михайлова угнетало его преимущество — говорить правду и ждать от других того же.
— Хорошо-с, завтра вы их увидите. Я не хочу брать у вас признание нахрапом. А что вы скажете по поводу вот этого? — Шувалов взял со стола тонкую брошюру, и Михайлов без труда узнал «К молодому поколению».
Они поставили его в глупое положение — заставили отпираться от своего дела. А он не готов лгать, все его существо противится. Но не лгать здесь и не выкручиваться — значит, самому совать шею в петлю и помогать им потуже затягивать. Так почему ты не готов лгать? Почему тк забыл, что есть Третье отделение?
Шувалов отвернул страницу, начал читать:
— «Нам нужен не царь, не император, не помазанник божий, не горностаевая мантия, прикрывающая наследственную неспособность; мы хотим иметь главой простого смертного, человека земли, понимающего жизнь и народ, его избравший». — Шувалов поднял взгляд на Михайлова.
— Я этого не писал.
Шувалов перевернул еще страницу.
— «Момент освобождения велик потому, что им посажено первое зерно всеобщего неудовольствия правительством. И мы пользуемся этим, чтобы напомнить России ее настоящее положение. Наступила пора сделать с нашим правительством то, что сделали крестьяне одного имения Тамбовской губернии с своими управляющими из немцев. Когда манифест о воле был прочитан крестьянам, они запрягли лошадей в телеги, вежливо попросили своих управляющих садиться, довезли их до границы именья и так же вежливо попросили их вылезть. «Ступайте с богом куда вам угодно, но уж к нам больше не возвращайтесь»,