— Я этого не писал! — твердо повторил Михайлов.
— А кто же? — Шувалов отложил лист.
— Почему я должен указывать на кого-то, даже если он мне известен? Это бесчестие и позор, ваше сиятельство, ябеду бьют с детства и в гимназии и в пажеском корпусе, вам это хорошо известно.
— Вы заставляете меня действовать противу моих желаний, поверьте мне, — с некоторой даже обидой сказал граф. — Я не хотел бы этого, я честный человек. — Он даже руку приложил к груди, и это взбесило Михайлова.
— Ради какого такого добра вы честен? Только ради того, чтобы отправить меня в каторгу?! Эккая заслуга, граф! Вы воспользовались отсутствием государя и бесчинствуете в столице, приказали арестовывать женщин! Но на ваш приказ в следующем «Колоколе» немедля появится сообщение о позорящем Россию факте, уж в этом вы мне поверьте! — И Михайлов приложил к груди обе руки и даже склонился по-китайски.
Шувалов опешил, лицо его задергалось еще больше.
— Мы не арестовываем женщин! — возмутился он. — Кто вам сказал этот вздор? — Шувалов гмыкнул, пожал плечами.
Михайлову стало спокойнее, он увидел, что граф искренен на сей раз, про женщин скорее выдумка из арсенала Горянского. Ему стало весело, и он сказал не без ехидства:
— Если вы одинакового со мной образа мыслей, то скажите, что вас возмущает в листе?
— При одинаковости мыслей могут быть разные выражения. А возмущает поспешность, господин Михайлов, которая оправдана, как известно, при ловле блох. «Арестовываете женщин», — он фыркнул: — Экая чушь! — Прошелся возле камина, косясь на огонь, и продолжал несколько озабоченным тоном: — Вы недавно побывали в Лондоне и потому «Колокол» так легко срывается у вас с языка. — Собственный тон ему не понравился, он откашлялся и продолжал тверже: — Побывали в Лондоне и вернулись не с пустыми руками. Вы привезли с собой не десять экземпляров, как вы говорите. Десять — это что! Пустяки!
Не так уж плохи его дела, оказывается, — пустяки.
— Из-за этого вас бы нечего и преследовать. Вы привезли воззваний в большем количестве и распространяли по Петербургу со своими приятелями. У меня есть очень верные данные. — Ему нравилось слово «очень» — очень хорошо известно, очень честный человек, очень верные данные. — Одному Костомарову вы предлагали для Москвы сто экземпляров. Ведь предлагали?
— Нет, — ответил Михайлов и выразительно вздохнул: «Я вынужден лгать, ваше сиятельство, и я буду лгать, вы. поставили меня в бесчестное положение». — Нет, нет и нет! — повторил Михайлов. — У кошки одна задача, ваше сиятельство, а у мышки другая.
— Ябедничать на других безнравственно, господин Михайлов, но нравственно ли отпираться, будучи схваченным за руку? Костомаров вам сейчас сам все подтвердит.
Вот так, Михайлов, у кошки маневра больше.
Шувалов прошел к двери, толкнул ее и спросил через порог:
— Что, привезли арестантов? — И добавил, ясно, что для Михайлова: — Из крепости? — Ему там что-то ответили, Шувалов вернулся к столу и закурил папироску, коротенькую, особого сорта. Закурить Михайлову не предложил, сесть не предложил и сам не садился.
«Арестантов», то есть не одного, а нескольких, чтобы смутить, запутать, столкнуть лбами. Вот так, Михайлов, гиена с тобой играет, а не кошка, не обижай домашних животных.
Вошел Костомаров, и Михайлов едва узнал его — в каком-то толстом пальто не по нему, обросший, сугубо тюремный, будто просидел уже лет пять. В крепости несладко, но когда у него успела отрасти борода? Ведь виделись они три недели назад. «Борода ведь и после смерти растет», — вдруг подумал Михайлов, и стало неприятно оттого, что он так подумал.
Костомаров ему улыбнулся прежней своей, слегка смущенной улыбкой, и Михайлов ободряюще кивнул в ответ, чувствуя себя увереннее в его присутствии. Сейчас он должен явить пример Костомарову, он старший. И пусть Шувалов не думает чего-то добиться таким свиданием.
По знаку Шувалова все трое подошли к столу. Граф выложил на стол письмо, то самое, Я. Алексу, и указал на буквы «М. П.»
— Что это такое?
Костомаров спокойно смотрел на свое письмо и молчал.
— «К молодому поколению»? — спросил Шувалов. Костомаров молчал, невозмутимо глядя на свое письмо. Похоже, он тоже намерен явить пример.
— Господин Михайлов сознает, что это так.
«Экая наглость! Я же ничего подобного не говорил!» — От негодования у него перебило дыхание.
— Если он сознает, то это действительно, так, — ровно, безразлично сказал Костомаров, словно не желая подводить товарища. Как будто не сам он писал, а Михайлов, и ему принадлежит право раскрывать сокращения.
— Предлагал он вам сто экземпляров? — быстро, с напором спросил Шувалов.
Костомаров молчал. Но странно, что и Михайлов молчал, не в силах вклиниться в разговор и в то же время желая испытать друга, полюбопытствовать, как он себя поведет дальше, что скажет. Почему Всеволод Дмитриевич не возмущается тем, что письмо его выкрадено?
Шувалов вопросительно уставился на Михайлова.
— Я не мог предлагать ему такое количество, потому что у меня у самого было всего десять экземпляров. Но господин Костомаров видел только один экземпляр.
— Так ли это, Костомаров?
И опять молчание. «Всеволод Дмитриевич держится, а я мечусь!»
— Так, — ответил наконец Костомаров нехотя, словно делая уступку Михайлову.
— Ступайте, — сказал граф Костомарову довольно холодно, хотя, наверное, должен был бы тепло благодарить.
Костомаров не пошевелился, будто не слышал. Голова его чуть склонена, ни позы в нем, ни вызова, просто он не рвется исполнить приказ графа, имея на это какое-то свое право. Стоял, к чему-то готовясь, собираясь что-то сказать на прощанье значительное, сосредоточиваясь, я это ощущение подготовки заставило и Шувалова, и Михайлова смотреть на него и ждать. Костомаров наконец обернулся к Михайлову, посмотрел на него виновато, жалко и вместе с тем с укоризной и так долго и молча смотрел, что Михайлов опустил взгляд. Костомаров поклонился ему одному и вышел.
Шувалов молчал минуту-другую, не глядя на Михайлова, затем прошагал к двери.
— Ушел? — Ему ответили утвердительно, и он повернулся к Михайлову: — Вы можете тоже теперь идти. — Разделил их предусмотрительно, чтобы они не бросились там, в приемной, сговариваться, как два мазурика.
Едва Михайлов вышел из кабинета, как из полумрака приемной словно из стены вылез Путилин и забормотал по секрету:
— Попросите у графа, чтобы он возвратил ваши письма госпоже Шелгуновой. Полковник давеча взял их себе в карман. Их, пожалуй, представят при следствии.
Вроде бы он советовал от души, но Михайлова покоробило — будто не сыщик Путилин, а сообщник, своя рука в Тайной канцелярии. «Хоспоже Шелхуновой…» Михайлов молча отвернулся, чуя в словах Путилина какую-то каверзу, а распознать ее сразу Михайлову не хватает какого-то особого, подлого знания.
Гусар с флюсом повел его в каземат. Выйдя на воздух, Михайлов поднял голову — слава богу, избавился. Хотя бы на сегодня избавился. Возле чахлого садика он попросил гусара постоять немного, ему надобно подышать. Воздух терпкий, осенний, пахнет палой листвой. Поднял с земли пожухлый, с крылышко бабочки, березовый листок, понюхал его, подержал на раскрытой ладони. В темноте и безветрии скудный садик был грустен и неподвижен. Он от вздохов зачах, от горя вокруг и мрака.
Постоял, подышал, и, слава творцу, ему уже легче. Так, бывает, наступят на былинку сапогом, затопчут, но — уберут сапог, и былинка потихонечку, полегонечку расправляется, оживает, дышит, — вот так же и он сейчас.
Гусар нетерпеливо кашлянул за спиной, и они пошли дальше. Михайлов соскучился уже по своему нумеру. Скажи добрым людям, они не поверят в такое. Но там не будет ни Горянского, ни Путилина, ни Шувалова, он будет один, сам с собой, и мало кому ведомо, какое в этом превеликое счастье. Он поднял лицо, поискал глазами окно своего нумера, нашел черный провал на втором этаже, вгляделся. Но что это?.. Окно соседнего нумера освещено, занавеска отдернута, и возле нее — девушка! Белокурая, волоса до плеч. Михайлов застыл, вглядываясь, шедший позади гусар сонно на него натолкнулся. Может быть, это сестра Костомарова? Выходит, Горянский не лгал о женских арестах? Что за мука для него постоянная, из огня да в холод! Михайлов обернулся к гусару.
— Скажите мне правду! — умоляющим голосом попросил он и взял гусара за пуговицу. — Вы же христианин, только правду, как перед богом. Женщины у вас содержатся?
— Если как перед богом… — Гусар поморгал рассеянно: — …правды говорить не велено.
— Даже который час?
— Даже…
Михайлов отвернулся, пошел. Провалиться бы вам всем со своим «велено — не велено»! В тартарары!.. Гусар пояснил, оправдываясь:
— Бывают положения, когда знание точного часа помогает злодейскому сговору.
Лучше бы тебе помолчать!
В нумере он переоделся, вахтер забрал его платье, сапоги, шапку. Вошел длинный унтер с темными баками, принес чаю с хлебом. Лицо худое, баки будто приклеены, вид унылый, наверное, семья большая.
— Как тебя зовут, служивый?
— Самохвалов, ваше благородие. — Остановился перед Михайловым, опустив руки, длинные, почти до колен.
— Ты здесь все нумера обслуживаешь?
— Все, ваше благородие. Столько времени чуть не все нумера пустовали, а теперь дня не хватает ко всем зайти. Я тут сторож.
Мало тут сторожей, брякают фузеями в коридоре, у каждой двери часовой, а у входа аж два.
Унтер чуял, что Михайлов намерен что-то спросить, и стоял выжидательно и покорно. Но не хватит ли на сегодня вопросов, вернее, лживых ответов? Надо же и самому как-то уберегаться от огорчений.
— Спасибо тебе, Самохвалов, можешь идти.
У двери унтер остановился, обернулся всем телом:
— Ночник, ваше благородие, не гасите. Уснете, а часовой будет кричать зажечь. Не дадут поспать, ваше благородие.
Он вышел, запер дверь и вынул ключ, который весь день оставался в замке. Теперь уже никто к нему не пожалует, никуда его не потребуют, и можно в одиноч