льзь, между прочим. Михайлов постарше, и то не выдерживает, а Костомаров молод…
— Мне нечего добавить к тому, что я сказал прежде! — отчеканил Михайлов и вернул бумагу Горянскому. — Ответы Костомарова получены вами таким же неблаговидным путем, как и его письмо. Вы его вынудили писать неправду.
— В таком случае, господин Михайлов, поговорите с ним сами. — И Горянский распорядился привести Костомарова.
О чем же с ним говорить? Да еще в присутствии Горянского. Прежде всего надо приободрить: «Не волнуйтесь понапрасну, Всеволод Дмитриевич, все обойдется, что ни бог…» — как утешает его Самохвалов. Удивительно, до чего привязчивы соболезнующие слова, особенно совсем пустые. Какой смысл в этом «что ни бог»? Ни одна беда без него не обходится, так что ли?
Костомаров вошел не один, а в сопровождении Путилина, поклонился Михайлову, но уже без улыбки, глаз не поднял, и выражение его лица было обиженным: «Вы втянули меня». Вид его встревожил Михайлова.
— Господин Костомаров, ответьте на мой вопрос прямо: кто составил воззвание «К молодому поколению»? — спросил Горянский.
Это называется «поговорите с ним сами», Костомаров молчал, и видно было, что он не раздумывает, а молчит умышленно, будто обет взял, и ни прямо, ни косвенно отвечать не намерен.
— В опросном листе вы пишете о воззвании, называя его «брошюрой Михайлова», значит, это его брошюра, им составлена?
Костомаров высокомерно дернулся.
— Говоря про этот стул, на котором вы сидите, — он небрежно махнул рукой, показывая, — что этот стул ваш, — он подчеркнул «ваш», — я не хочу сказать, что он сделан вами или вам принадлежит. Этот стул канцелярии Третьего отделения.
Что же, не так уж плохо, Всеволод Дмитриевич, если проболтался, так хоть выкручивайся.
Горянского его ответ не удовлетворил.
— Вы говорили в Москве своим друзьям и знакомым, что в сентябре месяце можете добыть сколько угодно экземпляров воззвания «К молодому поколению»?
Костомаров молчал. Вмешался Путилин.
— Господин Костомаров только что подтвердил это. — Он повернулся к Костомарову и, приседая перед ним, заглядывая в глаза, пристал: — Ведь говорили вы сейчас мне об этом? Господин Костомаров, ну? Говорили, что же вы молчите?
Костомаров от него отвернулся, пробормотал:
— Говорил…
— Что именно говорили? — подталкивал его Путилин. — Ну, господин Костомаров? Что именно?
— Смогу добыть сколько угодно экземпляров, — глухо ответил Костомаров. Перед Путилиным он как лягушка перед удавом.
— Всякому из нас случалось в разговоре преувеличивать, — вмешался наконец Михайлов и обратился к Костомарову: — И вы, наверное, не станете утверждать, что говорите правду?
Костомаров вспыхнул:
— Вы хотите, кажется, свалить все на мою голову? Валите, валите!
Вот это уже полная неожиданность!
— Я ничего на вас не валю, напротив, все, что касалось меня в вашем деле, я объяснил, хоть и со вредом для себя.
— В моем деле! — воскликнул Костомаров, непонятно отчего озлобясь.
— Говорите, господин Костомаров, говорите! — подхватил Горянский, словно боясь, как бы у того не пропал голос.
— Да что мне говорить! — Лицо Костомарова нервно кривилось, голова дернулась в сторону Михайлова, хотя глаз он так и не поднял: — Он хочет играть роль невинной жертвы. Ну обвиняйте меня!
— Нам не обвинять нужно, а узнать истину, — осторожно поправил его Горянский. — Продолжайте, господин Костомаров, прошу вас.
Тот молчал. Его снова подтолкнул Путилин:
— Господин Костомаров, вы как будто испугались чего? На вас это совсем не похоже, молчать со страху.
— Не удивительно, что я молчу! — резко сказал Костомаров. — А удивительно, что молчит он. — И театрально показал на Михайлова, будто не ясно, о ком речь.
— Что такое вы сказали?! — воскликнул Горянский не менее театрально. — Это замечание важное, и вы должны записать его!
«Да что в нем важного?»
Костомаров стоял возле конторки, Горянский заспешил к нему с бумагой и с пером в руках, выглядело все это мизансценой, отрепетированной загодя.
— Вы должны это записать, — потребовал Горянский, подавая перо. Костомаров отворачивался и пера не брал. — В ваших словах намек очень серьезный, он должен быть разъяснен.
— Господин Костомаров никогда не покажут несправедливо, — льстиво сказал Путилин. — Я их довольно знаю по Москве.
— Пишите же, господин Костомаров. Как это вы сказали? Не удивительно, что молчите вы, а то удивительно, что молчит господин Михайлов. Извольте же написать эти слова.
Горянский совал ему перо тычками, как кинжал самоубийце, а Костомаров отворачивался, все больше сутуля спину, стриженая жалкая голова ушла в плечи. А каким бравым корнетом пришел он к ним меньше года назад, смельчаком, умницей, обличителем лихоимской власти, и как полюбили его все, а теперь?.. «Тиран, предатель или узник».
Костомаров принял перо. Стыд опалил Михайлова, родовой стыд за племя человеческое, невозможно стало ему терпеть сцену дальше.
— Отвяжитесь от него, господа! — звенящим голосом воскликнул Михайлов. — Оставьте его в покое! Вам уже известно, это я отпечатал воззвание! Я привез его в Петербург. И не десять экземпляров, и не двадцать. Не сорок и не пятьдесят! — Спазма перехватила дыхание, он положил руку на горло.
— А сколько же? — мягко вставил Путилин, совсем не теряясь от его вспышки, спокойно загибая восклицательный знак Михайлова в вопросительный.
— Я привез их сто! Сто пятьдесят! Двести! Я распространил воззвание по всему Петербургу. Оно стало известно всей России. Я добился, чего хотел, господа, и презираю вашу жалкую торговлю без чести и совести, ваши принуждения и приставания к человеку слабому и сломленному!
Костомаров закрыл лицо руками, перо упало, мелькнув зигзагом, как с общипанного гуся, и пошел к окну, на ходу сгибаясь, не отрывая рук от лица, опустился на стул и зарыдал.
— Ко мне пристают… С утра до вечера… — Плечи его тряслись. — Мать моя в горячке…
Путилин налил воды в стакан, подошел к Костомарову, прося его выпить. Костомаров отпил глоток-другой — жалкий, борода мокрая, бледные кисти дрожат.
— Я не могу говорить… Я хотел бы уйти.
— Можете уйти, можете, — охотно разрешил Горянский.
Костомаров поднялся, глядя в пол, и пошел. Путилин, словно больничная сиделка, услужливо засеменим с ним рядом.
Они сломили его, они любого сломят, у них есть опыт пытошный и традиция, они ломали и не таких. Как два коршуна на цыпленка, набросились они на Костомарова и долбят его и выдолбят из него все, что он знает и даже чего не знает, а лишь может предполагать.
Горянский помолчал сурово, как будто тоже удрученный тяжелой сценой.
— Все-таки я вынужден вернуться к делу, господин Михайлов, и просить вас, чтобы вы написали то, что сейчас сказали. Я понимаю, вы сгоряча, но сказали правду. Так и напишите, что вы привезли двести, или сколько там, точнее, экземпляров.
— Мне мало вашей арифметики, господин Горянский, я напишу все, что нахожу нужным. Только у себя в нумере. А отвечать на ваши вопросы сейчас не стану.
В каземат его повел новый дежурный, молодой улан с пушком под носом. Михайлов шел и радовался непонятно чему и, придя в нумер, первым делом попросил Самохвалова принести обед. Лицо унтера просияло.
— Я ведь говорил ваше высокоблагородие, что ни бог, что ни бог. Сказали, что выпустят?
Михайлов невольно рассмеялся.
— Да нет, Самохвалов, стало хуже, чем было.
— Что ни бог… — забормотал унтер, не понимая шального посидельца.
Чему он радовался? Тому, что спас Костомарова от предательства, это во-первых. Не унизился перед ними, во-вторых. И в-третьих, он будет диктовать им свою волю отныне. Неважно, чем это для него обернется, если и злом, так только для него одного. И ни для кого больше! «Одна голова не бедна, а и бедна, так одна». Он будет им диктовать, а они пусть алчно наматывают-мотают, роняя слюну, плетут-заплетают, им его не сломить, не запугать. Они показали ему, во что превратили молодого корнета, смельчака, честолюбца и не глупца, живой урок преподали, результаты своих черных старании: «И ты таким будешь». Нет-с, милостивые государи, таким я не буду!
Михайлов его знал другим. И любил его прежде. Да а все к нему были внимательны, и Шелгуновы, и Чернышевский. В Петербурге он появился зимой, не то в январе, не то в феврале, с письмом от Плещеева в «Современник»: примите молодого поэта и способного полиглота, он говорит и пишет на всех европейских языках, изучал санскрит. Костомаров отыскал Михайлова сначала, признался, что хорошо знает и высоко ценит его переводы. Они быстро сошлись. Михайлову тоже понравились переводы корнета, лаконичные, ясные, к примеру, вот как он переложил строфу из «Двух рыцарей» Гейне: «На одной квартире жили, на одной постели спали; те же мысли, те же блохи бедных взапуски терзали!» Но тут же обнаружилось, что корнет хорош не только своим талантом поэтическим, оказалось, он жаждет и другой деятельности и даже кое в чем преуспел. Костомаров привез с собой отпечатанные типографски противуправительствеиные стихи с набранной внизу подписью: «Всеволод Костомаров». Это воодушевило Михайлова и Шелгунова, они поехали к Чернышевскому с новостью: есть возможность заполучить в свое распоряжение типографию! Были написаны воззвания «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» и «Русским солдатам от их доброжелателей поклон». Костомаров взялся их изготовить. Чуть позднее составили «К молодому поколению», но, поскольку печатание первых воззваний шло ни шатко ни валко, Михайлов решил поехать в Лондон и «К молодому поколению» напечатать у Герцена…
Он писал в Москву Костомарову хорошие дружеские письма. Писала ему Людмила Петровна, писал Шелгунов и даже рисовал в письме шутливые картинки из заграничной жизни. Писал ему и Чернышевский, заботясь о нем, приглашая в Питер, где хотел устроить его преподавателем в кадетский корпус, в котором сам преподавал прежде. Переводы Костомарова напечатали в седьмой книжке «Современника», его заметили… и вот…