Михайлова пытаются выручить. На квартире издателя «Русского слова» графа Кушелева-Безбородко собрались все петербургские литераторы, участвующие в «Современнике», «Отечественных записках» и «Русском слове», их более ста. Они составили прошение, писал его отставной жандармский подполковник Степан Громека, прошение министру просвещения Путятину. Оказывается, наш адмирал ведает не только университетами, но еще цензурой и литературой. В прошении редакторы и сотрудники петербургских журналов выразили свое недоумение, почему арестован один из наиболее уважаемых литераторов, вся деятельность которого направлена была к самым благородным и высоким целям и постоянно клонилась к уменьшению в человечестве страданий и преступлений, а не к увеличению их. Они просили министра-адмирала защитить интересы литераторов в нынешнем прискорбном для них случае, принять к сердцу глубокое несчастье, постигшее одного из лучших их товарищей, и испросить освобождения Михайлова. Прошение подписали все знаменитые литераторы, которые есть нынче в столице: Некрасов, Добролюбов, Панаев, Краевский, Полонский, Майков, Писемский, Благосветлов, братья Курочкины, Минаев, Гиероглифов, артиллерийский полковник Лавров — всего более тридцати имен. К министру ходили трое: Кушелев-Безбородко, Громека и Краевский. Адмирал их не принял, а прошение их направил в Третье отделение.
Вот оно, значение русских литераторов! Разве это не возмутительно? Веня Михаэлис говорит, что хотя и возмутительно, но отнюдь не удивительно. Он близок с Добролюбовым и наизусть знает его статью об отношении народа к русской литературе. Оказывается, Добролюбов посчитал и доказал, что из всех шестидесяти пяти миллионов русского населения только четыреста тысяч всего-навсего знают о существовании русской литературы. Может ли безграмотный народ участвовать в тех рассуждениях о возвышенных предметах, какие с такою гордостью стремятся поведать миру русские литераторы? Народу, к сожалению, вовсе нет дела до художественности Пушкина, до пленительной сладости стихов Жуковского, ему нужно заботиться прежде всего о том, как прокормить себя да еще тысячу людей, которые пишут для читающей публики. Именно в этом — ключ для понимания Добролюбова, именно в этом разгадка ненависти к нему сторонников чистого искусства. Он истинно народный деятель, подлинно демократ, новый человек в русском обществе. Таково мнение Вени Михаэляса. Веня сожалеет, что даже Искандер не понимает Добролюбова, называет его желчевиком, все отрицающим и способным слогом своим и тоном довести ангела до драки и святого до проклятия.
Новые правила распубликованы и объявлены студентам. Они оказались еще хуже, чем ожидалось, еще возмутительнее. Адмирал и генерал решили преобразовать университеты в закрытые заведения, как говорят, на английский манер. Не знаю, как к этому относятся в Англии, но мы таких порядков терпеть не будем!
Отныне запрещены публичные сходки и диспуты, чтобы студент не думал и тем более не говорил. Запрещены публичные лекции с платой за вход, выручка от них шла в студентскую кассу.
Чтобы студент не ел, не пил и тем более не пел, отменены концерты, они тоже порядочно пополняли кассу. Упразднена и сама касса, выручавшая особо нуждающихся. А чтобы окончательно доконать студента, пусть он будет еще и раздет-разут, увеличена плата за обучение до пятидесяти рублей. Если раньше голодающий студент мог дать объявление в газете об искании им уроков, то теперь таковые запрещены. Разночинной молодежи дорога в университет закрывается наглухо, семьюдесятью семью запретами. Да, чуть не забыла, — упраздняются святая святых, студентские библиотеки («Колокол» в них обращался в обложках «Университетских известий»).
Но что более всего возмутило и переполошило студентов, так это введение матрикул. Не материальные стеснения, которые впереди, а моральные, которые вот они — каждый студент обязан нынче же получить матрикулы, особые книжицы, в которых ты поименован и пронумерован, словно экспонат в зверинце. Они-то и явились последней каплей. В матрикулах изложены правила поведения, без матрикул ты не можешь войти в здание университета, не имеешь вида на жительство, без матрикул ты и не студент вовсе, а так, ни богу свечка, ни черту кочерга. Получить эту пакость в руки означало бы признать новые правила и отказаться от всех свобод, когда в обществе только и разговору об освобождении.
Лекции сорваны, в аудиториях бурные сходки, весь университет кипит.
25 сентября, понедельник, войдет в историю как первый день творения нашей победы! Актовый зал закрыт, и тысячная толпа собралась во дворе университета. Веня Михаэлис говорил речь. У нас отобрано все, чем мы гордились, все наши студентские учреждения. Наши сходки и диспуты были основой самовоспитания молодого поколения, наши читальни и библиотеки были основой нашего саморазвития, наш самостоятельный студентский суд ограждал нас от несправедливого вмешательства начальства и строго преследовал всякий скверный и подлый поступок, — теперь на все наложен запрет.
«Требуя бесплатного обучения, мы вовсе не требуем дарового, — говорил Веня Михаэлис — У правительства есть казна, она пополняется налогами со всего народа. Почему правительство не может выделить, в сущности, возвратить одну миллионную часть из той же казны на образование народа? Почему оно предпочитает тратить гораздо больше средств на содержание всяких шпионов и усмирительных команд? А число этих команд растет, потому что растут волнения и бунты по всем губерниям…»
Говорили речи и другие студенты, из девиц выступила Маша Богданова. Потом предложили пойти всем скопом к попечителю, генералу Филипсону домой, на Колокольную, пригласить его в университет и высказать ему все наши требования. Толпа дружным криком решила идти, и прямо со двора мы двинулись через Дворцовый мост на Невский проспект. День выдался ясный, теплый, всем нам отрадно было идти дружной гурьбой по Невскому. Лавки были открыты, народу везде полно, прохожие смотрели на нас, останавливались, спрашивали. Выбегали французы парикмахеры и глупо-весело кричали: «Revolution! Revolution!» Но мы шли спокойно и величаво, безо всяких криков; мы не шли, а шествовали. Вольнослушательниц было совсем немного, но нас видели все, мы воодушевляли других, мы добавляли благородства и красоты в наше величавое шествие. На Невском к нам стали присоединяться некоторые девицы из толпы, одетые ближе к нам. Вместе со всеми шли студенты поляки, выделялась длинная фигура Хорошевского. На Невском присоединились также несколько молодых офицеров, я узнала артиллерийского поручика Семевского, он мне улыбнулся и поклонился. Мы шли по Невскому до Владимирской длинной колонной на всю ширину улицы. Полицейские на нас смотрели вопросительно, непонимающе, но ни один из них не пытался остановить нас, — так хорошо и спокойно, так невиданно доселе мы шли.
Но в Колокольной мы увидели солдат, и это всех возмутило. Здесь уже были военный генерал-губернатор Игнатьев и обер-полицеймейстер Петербурга Паткуль. Потом мы узнали, что рота солдат оказалась здесь случайно, она шла своей дорогой занимать караулы, но какой-то офицер их повернул: «Студенты идут!» Солдаты смотрели на нас, как и полицейские, с любопытством, а толпа тем временем обступила дом Филипсона, требуя, чтобы попечитель явился пред лицом своих подопечных. Филипсон, наверное, пытался сделать вид, что не видит студентов под своими окнами, или надеялся: постоят-постоят да уйдут. Но не тут-то было, мы и не думали уходить. Наконец на балконе показалась рослая и плотная фигура генерала с рукой на перевязи. Начались переговоры. Он нам сверху, а мы ему снизу, памятуя о словах государя императора: «Если не освободить сверху…» Филипсон первым делом постарался успокоить генерал-губернатора и полицию, затем согласился принять нашу депутацию, но не в своем доме, а в университете. Он просил, чтобы мы шли обратно, он-де скоро прибудет, но мы ему не поверили и потребовали, чтобы он отправился в университет немедля, вместе со всеми, на что Филипсон вынужден был дать согласие.
И вот мы торжественно двинулись обратно во главе с кавказским генералом. Он нам подчинился, мы горды и чрезвычайно довольны, на наших лицах ликование. С Владимирской идем на Невский, уже новая публика глазеет на наше шествие, много будет разговоров в столице! Возле Гостиного двора генерал Филипсон спохватился, решил, что пешком идти ему не по чину, и сел в дрожки. Но дрожки тут же окружили студенты грузины, словно почетный эскорт кавказскому генералу, и потребовали, чтобы кучер не гнал лошадь и не отрывался от толпы, вернее сказать, колонны. Спокойным и размеренным шагом процессия перевалила через Дворцовый мост и подошла к зданию университета. Трое наших депутатов во главе с Веней Михаэлисом пошли с Филипсоном в залу совета, куда уже прибыли для объяснений генерал-губернатор и обер-полицеймейстер.
Ну разве это не великая наша победа?!
27 сентября, среда. Вчерашней ночью были арестованы Веня Михаэлис, Костя Ген, Неклюдов, Иван Рождественский и еще некоторые студенты. Нынче снова собралась толпа возле университета уже с новым требованием: освободить товарищей. Явился генерал-губернатор Игнатьев, явился министр-адмирал Путятин, а перед университетом уже не случайно выстроился батальон Финляндского полка. Жандармы и полицейские никого не впускали в здание университета. Нам объявлено, что университетский двор, сени и нижний коридор находятся в ведении (такого и представить себе нельзя), в ведении самого генерал-губернатора, дескать, это его владения и пусть кто-нибудь попробует туда проникнуть! Университет оказался на осадном положении.
В толпе с нами было много офицеров, в основном артиллерийских, больше, чем в прошлый раз. Они сговорились явиться сюда, чтобы предотвратить применение военной силы. Один офицер даже дежурил на мосту и направлял всех своих сюда, к нам. Поручик Семевский снова улыбнулся мне и поклонился. Были выразительные происшествия. Офицеров пытались отсоединить от студентов, но они держались очень стойко. Когда полицеймейстер Золотницкий повысил голос на молодого поручика и даже взял его за рукав, поручик резко отстранился и немедля обнажил саблю. Тогда генерал-губернатор велел арестовать его, солдаты окружили поручика и повели. Отойдя шагов тридцать — сорок, поручик скомандовал: «Налево кругом, марш!» — и солдаты подчинились, потопали налево кругам, а поручик скрылся.