— Аминь, — согласился Путилин. — Слава богу, хоть листа не пишете.
— Пишу, — кротко признался священник и огладил бороду белыми пальцами.
— Да о чем вам-то еще писать?! — Чуть не сорвалось с языка: для чего попу гармонь?
— Я пишу о заблуждении нищих духом, берущих за основу тело, всего лишь тело животное. Поймите же, Иисус взошел на крест по своей воле. Он отверг всякую ценность от бренного тела, дал человеку запас воли к самопожертвованию и тем возвысил и укрепил бессмертный дух. Он совершил подвиг — подвинул дело бога.
И опять Путилину нечем крыть, будто с иноземцем каким пря идет.
— Экий вы, право, витаете в небесах. «Иуды не было». Да ведь без Иуды не было бы Христа! — возопил Путилин. — И поклонялись бы мы овину в поле, всякой орясине, как наши пращуры! Не было бы, ваше преподобие! Без Иуды его бы не арестовали — раз, не судили бы и не казнили — два-с. Без Иуды не было бы распятия, как вы этого уразуметь не можете?! — заликовал Путилин. — На иудином деле, хотите знать, преломилось время старой и новой эры.
Священник горестно покачал головой на его невежество.
— Все мы — орудья бога, — сказал он, поднялся и, тыча перстом в Путилина, напирая на «о», проговорил: — «Но помни: быть орудьем бога земным созданьям тяжело, своих рабов он судит строго, а на тебя, увы! как много грехов ужасных налегло». Прощайте, Иван Дмитрич. — И пошел к двери.
Путилин остался один. Выпил еще рому, пожевал калача с медом, запил чаем. Самовар уже перестал сипеть, пора домой, но тут такая злоба взыграла в нем на священника, он даже кулаки стиснул. И ведь ничего не боится! Куда смотрят евонный архиерей? митрополит? Или и они теперь размышля-яют?
Не пустые слова его: отнял всякую ценность у бренного тела. Что они означают? А то означают, что с таки наставлением никакие узы не страшны смертному, ни тюрьма, ни кандалы, ни каторга. И виселица нипочем ибо у него, вишь ли, бессмертный дух. Но как же тогда жить, чем стадо держать? Вот тебе и все люди мои, в каземате, и вне его. Уел тебя поп, подставил кадило. Все твои старания, сыщик Путилин, все твои ухищрения лишь ускоряют святое дело подвижничества, ты лишь пособничаешь скорее взойти на крест, исполнитель жалкий, прислужник. «Орудье бога». Тупое било ты, коим звонят в колокола, благовестят (всплыла вдруг округло стриженная голова Костомарова).
А ведь все это мно-огим чреватое дело костомаровское начато, в сущности, Филаретом, митрополитом московским. Не брат Николка, нет, митрополит Филарет послал первым еще весной, в мае месяце, доносительство государю на московских студентов: «Бог правды да разрушит ковы врагов веры и отечества». Бог-то бог, да только ковы не ему приходится разрушать, Филарет о том знает и не к богу взыскует, а к государю императору. А тот дает нахлобучку Третьему отделению — мышей не ловите…
Путилин позвал Самохвалова, велел ему убрать следы чаепития, и поехал домой, составляя в уме письмецо Филарету, безымянное да колкое. Увязить надо попа соответственно словесам его. «Вот и сотворю я подвиг, — размышлял Путилин. — Пусть-ка митрополит учинит сыск в своей вотчине да поменьше в светские дела лезет».
А священник тем временем ехал в крепость и радовался дню, проведенному в каземате с двумя столь разными людьми, обнажившими перед ним свою сущность. Светло было у него на душе, как оно бывает после подтверждения личного твоего откровения, твоей догадки в одиночных ночных бдениях.
Он доехал до крепости и прошел в свою келию из двух комнат. Зажег свечу на столе, отпер сундук и достал из него малинового сафьяна обложку. Бережно положив ее на стол, он опрятно сел, подобрал полы рясы и топкими пальцами осторожно раскрыл сафьян. На белой в четверть листа бумаге было выведено старославянской вязью: «Благая весть. Сочинение 1861 года. Тысячелетию России посвящается».
— Ты сам, владыко, даруя мне наблюдения над страждущими и их стражами, сподобил меня истинным Твоим светом и просвещенным сердцем творить волю Твою ныне и присно и во веки веков. Аминь.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Сегодня я ходила к сенату вместе с Антонидой Блюммер встречать Михайлова. Государь повелел предать его суду правительствующего сената, и Михайлова перевели из Третьего отделения в крепость. О том, что сегодня его должны привезти на допрос, Антониде сказали по секрету, она сразу приехала ко мне, и мы пошли на Галерную. Но каково было наше удивление, когда возле сената мы увидели толпу. На площади собралось невиданное количество экипажей, мы кое-как протолкались к арке, проникли во двор и увидели, что здесь от экипажей совсем тесно.
В двенадцать часов под аркой появилась карета, обыкновенная, извозчичья, но все заволновались: «Везут! Везут!» Карета медленно стала продвигаться к подъезду, лавируя между экипажами, окна ее были задернуты тафтяными занавесками, кучер покрикивал, требуя дороги, и по голосу его можно было судить, что он более других имел право проезда. Толпа так и колыхнулась в сторону подъезда, вытягивая щей, на подножках экипажей запестрели женские одежды. Карета с занавесками остановилась возле самого подъезда, открылась дверца, так и есть — сошли два жандарма, стали по бокам дверцы и обнажили палаши. Затем вылез плац-адъютант, а за ним Михайлов, не в арестантском, а в своем обычном платье. Лицо его было серо-желтым и несколько сумрачным, он не смотрел по сторонам, поправил очки, и по виду его можно было судить, что он совсем не догадывается, ради кого толпа. Плац-адъютант шагнул первым, за ним Михайлов, по бокам его — архангелы с палашами. Когда дверь в сенат отворилась, мы увидели, что и там на лестнице полно народу, чиновные во фраках лицом ко входу, они тоже ждали и любопытствовали.
Появление Михайлова и его исчезновение за дверью протекало считанные секунды, никто ничего не успел сказать ему, не то что крикнуть, все только старались увидеть его, слышался лишь бестолковый гомон в задних рядах. Когда двери закрылись, некоторые экипажи стали выезжать со двора, как после окончания представления, но толпа оставалась у дверей, ждали, когда Михайлова выведут обратно, а пока делились мнениями. Говорили, что он первый при Александре II государственный преступник и сурового наказания ему не будет, ибо царь милостив, другие же, наоборот, считали, что наказание будет суровым, поскольку рассматривает дело не какая-нибудь комиссия, а сам сенат, что Михайлов состоит в тайном обществе; третьи спорили, что дело совсем не в обществе, Михайлов глава студентам, а это еще хуже.
Мы с Антонидой остались ждать Михайлова во имя долга, наподобие почетного караула, а кроме того, мы сговорились крикнуть ему: «Здравствуйте, Михаил Ларионович!» Только здравствуйте, но не прощайте.
Его вывели, наверное, через час, и просто даже удивительно, почему мы снова не могли подать своего голоса! Толпа при его появлении так и двинулась едино к подъезду, будто в зверинце выводили льва напоказ, и я поняла, какое большое самообладание нужно иметь, чтобы сохранить в толпе самостоятельность поступка. Опять все длилось секунды, Михайлов никого не видел, скрылся за дверцей, и карета с задернутыми занавесками тронулась в сторону Дворцовой набережной.
Я полагаю, толпа инстинктом чуяла, что узнику не помочь возгласами. Возможно, если бы Михайлов глянул на толпу, она бы тут же отозвалась. Но он не глянул, он не знал ничего, и все как будто по наитию согласились торжественно безмолвствовать.
Все-таки разговор о тайном обществе не иссякает. Даже отец говорит, что в высших кругах убеждены в наличии тайного общества среди литераторов «Современника» и будто бы глава ему Чернышевский. А другой человек, который просил нигде его не упоминать, сказал, что создается, а может быть уже создался, революционный комитет «Земля да воля». Такими словами начинается статья в «Колоколе» под названием «Что нужно народу?» — народу нужна земля да воля. Тут, наверное, важно, что земля стоит прежде воли, потому что крестьяне освобождения без земли не хотят, во многих местах они заявили своим помещикам: пусть мы будем ваши, но земля — наша.
Слухи слухами, но я не верю ни в какие тайные общества. Я убеждена, что человек известный, как Михайлов, произведет гораздо большее воздействие на публику, нежели какой-нибудь подземный тайный Имярек. Разве встречали бы Имярека так, как встречают Михайлова? Разве велась бы в пользу неизвестного подписка? Разве можно уважать и тем более любить инкогнито? Я не вхожу ни в какое тайное общество и не собираюсь входить, но разве я не жажду свободы? Сущая чепуха! Если Михайлов уважаем всем Петербургом, то уважение к его личности неизбежно вызывает и уважение к его деятельности. Одним словом, я противница тайных обществ, я за общества явные и открытые, ради этого мы и требуем отмены всякой цензуры и мракобесных студентских правил. Тайное — для заговорщиков, а молодое поколение не может ограничивать себя заговором, оно должно открыто и смело нести свет по всей России, это гораздо полезнее для народа и гораздо опаснее для правительства.
Из литераторов для нас сейчас важнее всех других Добролюбов. Мы читаем и перечитываем его статьи за прежние годы, которых ранее не совсем понимали. Мы ему верим, мы за ним следуем, он всем нам широко известен. Он явный, а не тайный. А по какому основанию я буду верить заговорщику Имярек, которого мы не знаем и не читаем? А если он попросту глуп как пробка? Есть же и такие противники правительства. Как его разглядишь, тайного?
Стало известно, что за разбой над студентами государь наградил полковника Толстого званием флигель-адъютанта. Молодое поколение не могло остаться без внимания к сему факту и направило в адрес Преображенского полка стихи: «Письмо Татьяны, но не к Евгению Онегину, а к флигель-адъютанту Иллариону Толстому. Я к вам пишу, чего же боле? Да! Мне вам надобно сказать, что было в вашей доброй воле себя холопом показать. Сначала я молчать хотела, но вижу, вашего стыда вам уж не спрятать никогда. Чем объяснить себе мгновенье, когда, как гнусное виденье, ты впереди штыков мелькнул, чтоб земляков облиться кровью? Не к трону ль хамскою любовью?! Не злой ли дух тебе шепнул, что штык — единый наш хранитель?!»