Через несколько дней после вынесения приговора Михайлова вывели из тюрьмы и погнали на железную дорогу, чтобы отвезти его в Нижний Новгород, откуда преступников отправляют по этапу в Сибирь.
Ни одного государя, отправлявшегося в поход для спасения своей страны от вражеского нашествия, не провожали так сердечно, как этого бедного ссыльного. Тысячи людей провожали своего любимца, невзирая на угрозы, приклады, штыки и казачьи нагайки. Каждый желал хоть раз еще увидеть его, каждый искал в его очах вдохновения и верности тем истинам, которые он провозглашал, каждый хотел обнять его и сказать: «Будь здоров, наш мученик, и сохрани о нас хотя бы часть той памяти, которую мы сохраним о тебе». А бедный люд, сочувствуя этому огромному горю, проталкивался вперед, чтобы поцеловать его одежду…
Старцы протягивали руки и, творя в воздухе крестное знамение, благословляли своего молодого защитника и покровителя, желали ему «стойкости и здоровья» в страшном и долгом походе…
Отправленный из Нижнего Новгорода в Тобольск вместе с уголовными преступниками, Михайлов сумел завоевать такое их уважение, что, когда он учил их основам нравственности и излагал им историю, они слушали его целыми часами, и такая тишина царила среди слушателей, что казалось, будто слушают неживые существа… Преступники охраняли его вещи, устраивали ему лучшие места для отдыха. А ведь на этапах, особенно на так называемых полуэтапах, где только ночуют, настолько тесно, что, если партия состоит из 400 человек, половина людей не имеет места для ночлега и вынуждена всю ночь сидеть на корточках… Весть о славе и невинности Михайлова с быстротой молнии распространилась по всей России и Сибири. На каждой остановке, в каждой деревне толпился бедный народ, чтобы увидеть и приветствовать своего защитника и жертву варварского правительства и одновременно проститься с ним.
Путь Михайлова до Тобольска был сплошным триумфальным шествием. В городах, местечках и даже деревнях не только простой люд, но и образованные классы и купечество устраивали ему овации, а встреча в Тобольске превзошла всякие ожидания.
Местный губернатор, человек, в сущности, добрый и гуманный, не мог отказать просьбам прекрасного пола, который дал в честь прибывшего великолепный бал. Его привезли из тюрьмы в зал дворянского собрания, в котором сняли портрет царя и на его место повесили портреты Герцена и Бакунина, а сверху поместили в виде гирлянды кандалы, снятые с ног Михайлова. Бал был великолепным, народу — полно. Прекрасный пол разбил его кандалы на куски, из которых потом выковали кольца, серьги, брошки, а ему самому подарили на память миниатюрные золотые цепи, украшенные драгоценными камнями. Это, однако, не помешало тому, чтобы после Тобольска Михайлова опять заковали…
Во всех городах и селах его принимали с таким же теплом и уважением, что и в Тобольске. Весь русский народ любил его, уважал и почитал, и люди в Сибири не желали отставать от других и на каждом шагу показывали, что и они умеют ценить образованность, уважать истину и чтить величие самопожертвования…»
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
На другой день голубые провожатые вполне освоились в возке, отцепили по совету Михайлова сабли, сняли пистолеты. Признались, чего боялись, — в Ижоре, по сведениям Третьего отделения, ожидалась засада из студентов, их якобы собралось человек двадцать, а то и более. Они намеревались отбить возок с Михайловым и угнать его. Слава богу, беды не случилось. Его сиятельство князь Суворов оповестил кого надо, что при попытке вызволить преступника его велено застрелить.
Оба урядника не сомневались, что Михайлов главный зачинщик волнений среди студентов. Но когда они увидели кандалы на нем, то поняли, что преступление его гораздо серьезнее. Многих господ им приходилось препровождать в ссылку, но чтобы в кандалах!.. Видать, уж понатворил делов…
Старший из провожатых, Бурундуков, сидел рядом с Михайловым, а младший, Каменев, трясся на чемодане перед ними, спиной к ямщику. Однако все бумаги и деньги были вверены Каменеву, поскольку он умел читать, а Бурундуков в грамоте ни бельмеса. Почему-то вот таких и назначают в старшие.
Бурундуков молчалив и сумрачен, Каменев же, наоборот, словоохотлив и общителен.
— За что вам кандалы-то, господин Михайлов? — не утерпел Каменев, и Михайлову пришлось рассказать о пасте как можно проще, сообразно их понятиям. Оба слушали со вниманием. Бурундуков ничего не сказал, а Каменев вполне серьезно заметил, что Михайлов пострадал за правду — и крестьян обманули волей, и солдатам пора службу уменьшить.
В Новой Ладоге они ужинали рыбной селянкой на почтовом дворе и сидели за столом уже как давние знакомые. Михайлов посматривал то на одного, то на другого, — вроде люди как люди, но кто-то из них должен был преспокойно его застрелить. Он так и спросил напрямую, кто же, кому поручено?
Старший молчал, а Каменев простодушно признался:
— Да ведь в суматохе как оно бывает? Кто первым приказ исполнит, тому и поощрение. Такая наша служба.
— Гадкая у вас служба! — не стерпел Михайлов. — От такой службы и люди становятся гадкими. Да и какой порядочный человек пойдет в жандармы! — Сгоряча он наговорил застольникам с три короба: какой позор служить Третьему отделению, как легко жилось бы людям без шпионских преследований, как изменилась бы жизнь на земле, если бы человеку не затыкали рта, а позволяли говорить правду.
Провожатые не перечили, слушали с интересом, будто речь про других. Попили чаю. Поехали дальше.
Знать маршрут ссылаемому в каторгу не полагалось, но Каменев все-таки выдал секрет и даже показал подорожную, где указывались почтовые станции и, само собой, города: Ярославль, Кострома, Вятка, Пермь, Екатеринбург, Тюмень и, наконец, Тобольск.
— С божьей помощью недели за две доедем, — пообещал Каменев.
В Тихвине сменили лошадей, и, когда Михайлов садился в возок, к нему подошла нищая. Жандармы, а с ними и ямщик набросились на нее с криком:
— Разве у таких просят? Ты посмотри ему на ноги-то!
А чего ей смотреть? Видит, стоит тройка, видит, идет барин, авось подаст копейку ради Христа, его не убудет.
На крик подошла другая нищенка и тоже с протянутой рукой. У Михайлова не было при себе мелких денег, и он сказал Каменеву, чтобы тот подал медные монеты. Между ними произошло препирательство, бережливый Каменев даже за обед Михайлова платил с неохотой, будто отрывал свои кровные, а тут еще подавай христарадникам. Михайлов настоял и потребовал, чтобы впредь Каменев ему не перечил и побольше разменял рублей на медяки.
Он будто предвидел — после Тихвина, словно по уговору, нищие стали встречать его на каждой станции, ковыляли к возку впереди смотрителя. Да и смотрители удивляли Михайлова. На каждой почтовой станции едва жандарм высовывался из возка, как смотритель задавал один и тот же вопрос: «Кого везете? Не Михайлов ли?» Уму непостижимо, кто их осведомлял и как.
На четвертые сутки прибыли в Ярославль. Час уже был поздний, на станции ничего не могли подать, кроме чая, и провожатые решили ехать в гостиницу. Она оказалась ничем не хуже заграничных отелей, на удивление Михайлова, в несколько этажей, с освещенным подъездом.
Бурундуков ушел хлопотать, Каменев вылез размяться, а Михайлов, пользуясь свободным местом, прилег в возке, чувствуя дурноту от голода и усталости. Кандалы вроде бы и легкие, весу в них сущий пустяк, фунтов пять-шесть, но за четыре дня они стали пудовыми, будто с каждой верстой, с каждым часом набирали вес. А ведь только четвертые сутки идут, и впереди еще десять, и то до Тобольска только, а там еще через всю Сибирь… Лучше не думать. Лучше вспомнить Гоголя: «Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога!»
Бурундуков, слава богу, договорился, вышел с гостиничным человеком во фраке, и тот сказал Михайлову, что нумер свободный имеется, да только высоко, на третьем этаже. Михайлов полез в мешок управы благочиния, достал два полотенца, превозмогая ломоту в спине, обмотал кандалы и выбрался из возка. Весьма приличный швейцар в ливрее, треуголке и с булавой встретил их недоуменно. Вестибюль сиял от множества свечей. Человек во фраке, поддерживая Михайлова, повел его по лестнице. На улице кандалы молчали, но стоило войти в здание, как сразу стал слышен перезвон звеньев. Михайлов ступал, как обезноженная лошадь. Чистота, канделябры, мрамор, узорный ковер, ухоженный слуга — все, как в Европе. Но только в России, наверное, возможна такая картина — в фешенебельном отеле кандальник. Прошли мимо ресторанной залы, мимо бильярдной, в открытую дверь выглядывали господа, лица их удлинялись, глупели — что за шествие? Слуга уже вспотел от усердия, впору брать постояльца на руки и нести, но и тогда не избавишься от интересного звона.
…Скачет спутанный конь на лугу, высоко вскидывая обе ноги разом, непривычно ему, ноги связаны, а хозяин гонит, и конь тяжко скачет, вскидывая гривастую голову. А у мальчика в красной рубашке с кожаным поясом ломота в ногах, будто его самого спутали и гонят плетью…
Наконец добрались до нумера. Михайлов размотал полотенца и повалился на стул.
Принесли обед. Только взялись за ложки, как явился горбун в черном сюртуке, смотритель с почтовой станции, получить прогоны. Каменев вручил ему деньги, но горбун не спешил уходить.
— А есть ли у вас право въезжать в гостиницу с секретным арестантом? — заворчал горбун. — Мне законы известны. Вы еще за это ответите.
— Прогоны ты получил? — грубо прервал его Бурундуков. — Так и ступай себе.
— Здесь ведь тоже есть и ваше начальство. Штаб-офицер, — не оробел горбун. — Заставят вас ответить.
Распустился жандарм, шибко заступчивым стал, да за кого, за секретных каторжных, — укорот ему!
И ведь не какой-нибудь клятый людьми злодейский чин, а сочувственно воспетый Пушкиным станционный смотритель. О Россия, о р-родина!..
И снова дорога. До чего же унылы, до чего бедны селения в Вятской губернии! Нищета вопиющая, смотреть тягостно, ребятишки в рванье, скотина тощая. Снег, сугробы, мороз декабрьский, а двери в некоторых избах открыты настежь и оконные рамы выставлены — зачем? Каменев пояснил: вымораживают тараканов, зимой они особо лютеют, в кровь грызут.