– Парень там впереди… – объявил шофер по радио. Он старался говорить громко и спокойно, но в голосе чувствовалась дрожь изумления, даже ужаса. – Пролетел через дорогу – и прямо в канаву. Мы возобновим движение, как только сможем. Прошу всех не покидать автобус.
Дори, словно не услышав его или же почувствовав себя именно сейчас нужной, вышла из автобуса первой, даже раньше, чем водитель. Тот не сделал ей никакого замечания.
– Чертов придурок! – ругался он, пока они переходили дорогу, и теперь в его голосе звучали только гнев и раздражение. – Чертов придурок, молокосос! Что наделал, а?
Мальчик лежал на спине, широко раскинув руки и ноги, похожий на вылепленного из снега ангела, только вокруг него был гравий, а не снег. Глаза прикрыты не до конца. Совсем юный: вымахал ростом со взрослого, а еще, должно быть, ни разу не побрился. И наверняка без водительских прав.
Шофер говорил по телефону:
– Примерно миля от Бэйфилда, на двадцать первой. Восточная сторона дороги.
Тонкая розовая струйка показалась из-под головы мальчика, рядом с ухом. Она была совсем не похожа на кровь. Напоминала скорее пенку, которая получается, когда варят клубничное варенье.
Дори опустилась на колени рядом с ним и положила руку ему на грудь. Нет движения. Она наклонилась поближе и приложила ухо. Кто-то совсем недавно погладил ему рубашку – еще чувствовался запах глажки.
Дыхания не было.
Однако ее пальцы сумели нащупать на его гладкой шее пульс.
Дори вспомнила, как ее учили первой помощи. Это был Ллойд. Он говорил, что надо делать, если дети попадут в аварию, а его рядом не окажется. Язык. Если язык западет в горло, он может заблокировать дыхание. Дори положила одну руку мальчику на лоб, а двумя пальцами другой взяла его за подбородок. Придерживать голову за лоб и надавить под подбородок, чтобы открыть путь воздуху. Несильно, но решительно наклонить голову.
Если не начнет дышать, сделать искусственное дыхание.
Дори зажала ноздри, сделала глубокий вдох, а потом впилась ртом в губы мальчика и начала дышать. Два выдоха – пауза. Два выдоха – пауза.
Послышался еще один мужской голос – не шофера. Видимо, остановилась какая-то машина.
– Может, одеяло ему под голову подложить?
Дори чуть покачала головой. Она вспомнила еще одно правило: нельзя двигать пострадавшего, чтобы не повредить спинной мозг. Снова припала ко рту мальчика. Надавила ему на грудь, ощущая теплую гладкую кожу. Выдох – пауза. Выдох – пауза. Лицо ее покрылось легкой испариной.
Шофер что-то говорил, но Дори не могла даже взглянуть на него. И тут она почувствовала наверняка: мальчик задышал. Дори распластала пальцы на коже его груди. Поначалу было трудно сказать, отчего поднимается грудная клетка, – может быть, это дрожь ее собственной руки.
Да! Да!
Это несомненно настоящее дыхание. Проход для воздуха открылся. Мальчик дышал самостоятельно. Дышал.
– Лучше прикройте его сверху, – сказала она мужчине, державшему одеяло. – Чтобы согрелся.
– Он жив? – спросил шофер, наклоняясь к ней.
Дори кивнула. Ее пальцы снова нащупали пульс. Жуткая розовая пенка больше не сочилась. Может быть, в ней и не было ничего страшного. Может быть, это и не из мозга.
– Я из-за вас не могу больше автобус держать, – сказал ей водитель. – Мы уже и так сильно опаздываем.
– Да ничего, поезжайте, – вмешался второй мужчина, – я тут побуду.
Тише, тише, – мысленно обращалась она к ним. Ей казалось, что тишина сейчас совершенно необходима, что все в мире за пределами тела мальчика должно сосредоточиться в едином усилии и помочь этому телу не сбиться, исполнить должное – дышать.
Робко, но равномерно из его горла стал вырываться хрип. Грудь покорно вздымалась. Держись, держись!
– Эй, вы слышали? Этот парень останется здесь и поможет, если что, – говорил шофер. – «Скорая» уже в пути.
– Поезжайте, – ответила Дори. – Я доеду со «скорой» до города, а к вам сяду вечером, когда вы будете возвращаться обратно.
Водителю пришлось наклониться пониже, чтобы ее расслышать. Она говорила еле слышно, не поднимая головы, словно стараясь потратить как можно меньше драгоценного дыхания.
– Вы точно решили? – спросил шофер.
Точно.
– Так, значит, в Лондон вам не надо?
Нет, не надо.
Вымысел
I
Зимой ей больше всего нравилось после рабочего дня ехать домой на машине – она давала уроки музыки в школах городка Раф-Ривера{7}. Случалось, что при выезде из города падал снег, а на шоссе, идущем вдоль побережья, начинал хлестать ливень. Джойс ехала по лесу. И хотя лес был самый настоящий – кедры и огромные орегонские сосны, – здесь через каждую четверть мили попадался чей-то дом. Некоторые устраивали огороды, а были и такие, кто держал овец или верховых лошадей. Встречались и маленькие мастерские, как у Йона, – он реставрировал старую мебель и делал новую. Ну и вдоль дороги постоянно мелькала типичная для этой части света реклама: гадание на картах Таро, травяной массаж, решение семейных конфликтов. Кто-то жил в трейлерах, другие выстроили себе хибарки с соломенными крышами, а третьи, как Йон и Джойс, заняли старые фермерские дома.
Вечерние возвращения давали Джойс возможность наблюдать то особенное зрелище, которое так ей нравилось. Тогда многие здешние жители, не исключая владельцев хижин с соломенными крышами, принялись ставить в своих домах большие стеклянные двери, так называемые двери для патио, даже если у них, как у Йона с Джойс, и не было никакого патио. Занавесок на такие двери не вешали, и ярко сиявшие сквозь обе створки лучи света свидетельствовали о комфортабельной и безопасной жизни хозяев. Отчего эти двери считались престижнее, Джойс понятия не имела. Возможно, дело было не в престиже: людям хотелось не просто видеть лес из окон своего дома, но иметь прямой выход в лесную тьму, и, чтобы ощутить контраст, они противопоставляли этой тьме свое убежище. Сквозь стеклянные двери Джойс были хорошо видны обитатели домов, которые готовили еду или смотрели телевизор. Джойс почему-то притягивали эти сцены, хотя она и понимала, что изнутри они уже не производят такого впечатления.
Когда она сворачивала на неасфальтированную, всю в лужах дорожку, ведущую к ее собственному дому, то первым делом в глаза бросались те же двери для патио, которыми Йон обрамил ярко освещенный интерьер их жилища – вместе со всем беспорядком. Была видна стремянка, недоделанные кухонные полки, кусок лестницы и доски, освещенные лампочкой (которую Йон всегда оставлял гореть, где бы сам в это время ни работал). Обычно он целый день трудился в сарае, а когда начинало темнеть, отпускал свою ученицу и переходил в дом и там снова принимался за работу. Услышав приближающуюся машину, он на секунду поворачивал голову в сторону Джойс – это было приветствие. Руки у него вечно были заняты, так что помахать ей он не мог. Сидя в машине с выключенными фарами и собирая пакеты с покупками и почтой, Джойс радовалась, что остался последний рывок до двери сквозь эту тьму, ветер и холодный дождь. Она как будто стряхивала с себя длинный рабочий день, беспокойный и суетливый, с бесконечными уроками музыки, которые давала бесчисленным ученикам – то безразличным, то восприимчивым. Все-таки лучше иметь дело только с деревом и трудиться в одиночестве – ученица не в счет, – чем с этими непредсказуемыми юнцами.
Ничего этого она Йону не говорила. Он терпеть не мог разговоров о том, как это солидно, почетно и благородно – работать с деревом. Какое достоинство это придает человеку, какое уважение внушает и так далее.
Он на это отвечал коротко: брехня.
Йон и Джойс познакомились, когда еще учились в школе, в большом промышленном городе в провинции Онтарио. Джойс по коэффициенту интеллекта занимала второе место в классе, а у Йона IQ был самый высокий не только в школе, но и, наверное, во всем городе. Все ожидали, что Джойс станет выдающейся скрипачкой – это еще до того, как она сменила скрипку на виолончель. А из него должен был обязательно получиться один из тех сумасшедших ученых, чьи труды совершенно недоступны умам простых смертных.
Однако уже на первом курсе они вместе бросили университет и сбежали из города. Работали где придется, путешествовали по всему континенту, год прожили на берегу океана в Орегоне и, так и не вернувшись домой, помирились с родителями, для которых оба были как свет в окошке. Времена хиппи уже давно прошли, но родители называли их именно так. Сами молодые люди с этим не согласились бы. Они не принимали наркотиков, одевались вполне обычно, хотя и как придется. Йон никогда не забывал бриться, и Джойс регулярно стригла ему волосы. В конце концов им надоело менять одну низкооплачиваемую работу на другую. И тогда Йон и Джойс одолжили у разочаровавшихся в них родственников сумму, достаточную для того, чтобы можно было начать лучшую жизнь. Йон обучился ремеслу столяра, а Джойс получила диплом, дававший ей право вести уроки музыки в школе.
Работу она нашла в Раф-Ривере. Тогда же был куплен почти за бесценок этот полуразвалившийся дом, и началась новая жизнь. Они разбили сад и познакомились с соседями, причем некоторые оказались самыми настоящими старыми хиппи, которые до сих пор выращивали кое-что в лесной глуши, делали на продажу бусы и продавали пакетики с сушеными травами.
Йона соседи полюбили. Он оставался по-прежнему худощавым, бодрым и, хотя и обладал большим самомнением, был всегда готов выслушать другого. Тогда для многих компьютеры были в новинку, а Йон в них хорошо разбирался и умел терпеливо разъяснять. Джойс любили меньше. Считалось, что она подходит к обучению музыке как-то формально, без души.
Джойс и Йон обычно вместе готовили ужин, выпивая между делом немного домашнего вина (Йон всегда следовал одному и тому же рецепту, не допуская отклонений, получалось хорошо). Джойс рассказывала о всех неприятностях или забавных происшествиях этого дня. А Йон помалкивал и больше занимался готовкой. Но когда приступали к еде, то и он, случалось, тоже рассказывал о каком-нибудь заказчике или о своей ученице Эди. Они посмеивались над ее словечками, но без злобы: Джойс иногда приходило в голову, что Эди заменяет им домашнее животное. Или ребенка. Только если бы Эди была их дочерью и выросла такой, то забот оказалось бы куда больше, а веселья меньше.