ниги, сегодня я впервые заметил, что уже даже не обращаю внимания на то, что прессую мышек, целые мышиные гнезда; когда я бросаю в пресс слепых мышат, их мать прыгает за ними, она не оставляет их и разделяет судьбу макулатуры и книг классиков. Вы и представить себе не можете, сколько в этом подвале мышей, может, двести, может, пятьсот, большинство этих зверюшек, которые так хотят дружить, полуслепые, и всех их роднит со мной то, что они пробавляются буквами, больше всего им пришлись по вкусу Гете и Шиллер, переплетенные в сафьян. И мой подвал полнится неустанным хрустом и морганием; в свободное же время эти мышки резвятся, как котята, они забираются на край желоба и на ведущий вал как раз тогда, когда, повинуясь зеленой кнопке, пресс роковым образом изменяет судьбу и макулатуры, и мышей, и вот мышиный писк стихает и мыши в моем подвале внезапно становятся серьезны, они поднимаются на задние лапки, точно служат, и прислушиваются, что это там за звуки, но поскольку мышки лишаются памяти в тот самый момент, когда настоящее миновало, они принимаются играть по-прежнему и по-прежнему с хрустом жуют книжки, и чем книжки старше, тем больше нравится им эта старая бумага -- как лежалый сыр, как выдержанное вино. Моя жизнь настолько тесно связана с этими мышками, что даже когда по вечерам я поливаю всю груду бумаги из шланга, поливаю тщательно, так что каждый день мышки мокнут, как если бы весь подвал ненадолго окунулся в бассейн, так вот, несмотря на то что я поливаю их и сбиваю с ног струей воды, у них все равно хорошее настроение, они даже ждут этого душа, потому что после они могут целыми часами вылизываться и отогреваться в своих бумажных убежищах. Иногда я не могу уследить за мышками; погрузившись в размышления, я иду пить пиво, грежу возле барной стойки, и когда в задумчивости я расстегиваю пальто, чтобы расплатиться, на прилавок, прямо под пивные краны, выскакивает мышка, а иногда из моих штанин выбегают целых две мышки, и официантки чуть не сходят с ума, они вспрыгивают на стулья, зажимают уши и кричат в потолок, как ненормальные. А я улыбаюсь и только машу озябшей ладонью и ухожу, раздумывая о том, каким будет мой следующий брикет. И так тридцать пять лет я привожу в состояние подавленности брикет за брикетом, вычеркиваю каждый год, и каждый месяц, и каждый день месяца -- когда же мы выйдем на пенсию, мой пресс и я; каждый вечер я несу домой в портфеле книги, и моя квартира на третьем этаже в Голешовицах полна книг, одних только книг, подвала и сарая не хватает, моя кухня занята, кладовка и уборная тоже, остались лишь тропки к окну и плите, а в уборной ровно столько места, чтобы я мог сесть, над унитазом на высоте полутора метров -- балки и доски, и на них до самого потолка громоздятся книги, пять кубометров книг, мне достаточно один раз неловко усесться, неловко подняться, чтобы я задел несущую балку и на мою голову обрушились полтонны книг и раздавили меня со спущенными штанами. Но и сюда уже не всунуть больше ни единой книжки, и потому в комнате над двумя приставленными друг к другу кроватями мне укрепили балки и доски, и получился балдахин, на котором до потолка высятся книги, две тонны книг снес я за эти тридцать пять лет домой, и когда я засыпаю, две тонны книг, словно кошмар в двадцать центнеров весом, гнетут мой сон, а иногда, когда я неловко повернусь или вскрикну и дернусь во сне, я с ужасом слушаю, как книги двигаются; довольно было бы лишь слегка нажать коленом, а то и просто издать звук, чтобы, подобно лавине, на меня обрушился весь этот свод. Высыплется рог изобилия, полный редких книг, и расплющит меня, как вошь... иногда я думаю, что книги в заговоре против меня, ведь я каждый день прессую сотню ни в чем не повинных мышей, вот книги над моей головой и готовят мне справедливое возмездие, потому что за любое насилие воздается сторицей. Я лежу на спине, распростертый под балдахином из километров текста, и, полупьяный, гоню прочь мысли о кое-каких событиях, о некоторых весьма неприятных случаях. Иногда мне вспоминается наш лесничий, как он поймал в вывернутый рукав на чердаке своей сторожки куницу и вместо того чтобы по справедливости убить ее за то, что она съела цыплят, взял гвоздь, вбил его зверьку в голову и отпустил, и куница кричала и долго бегала по двору, пока наконец не умерла. В другой раз -- как спустя год сын этого самого лесничего погиб от удара током, работая у месилки; вчера же мне под моим балдахином ни с того ни с сего примерещился охотник, который, заметив у нас свернувшегося клубком ежика, заострил кол и, прикинув, что ружейный выстрел стоит денег, воткнул этот заостренный кол ежу в живот, так он уничтожал каждого ежика -- до тех пор, пока не слег с раком печени; он умирал медленно, за всех ежей, целых три месяца, свернувшись клубком, с опухолью в животе и ужасом в мозгу, пока наконец не умер... Вот какие мысли теперь страшат меня, когда я слышу, что книги надо мной строят планы мести, они настолько нарушают мой душевный покой, что я предпочитаю спать сидя на стуле возле окна, терзаемый ужасным видением: рухнувшие книги сначала размазывают меня по кровати, а потом проваливаются через пол на второй этаж, затем на первый -- и оказываются в подвале, подобно лифту. И еще я понимаю, насколько все переплетено в моей судьбе: как на работе через дыру в потолке подвала на меня сыплются, валом валят не только книги, но и бутылки, и чернильницы, и скоросшиватели, точно так же каждый вечер книги над моей головой грозят упасть и убить меня или в лучшем случае покалечить. Вот так я и живу, дамоклов меч, который я собственными руками привязал к потолку уборной и спальни, вынуждает меня и дома, как на службе, ходить с кувшином за пивом, словно пытаясь избежать прекрасного бедствия. Раз в неделю я навещаю дядю и подыскиваю в его огромном саду место для моего пресса -- когда мы с прессом выйдем на пенсию. Идея скопить денег и перед пенсией выкупить мой гидравлический пресс -- не моя. Это придумал дядюшка, который сорок лет проработал на железной дороге, поднимая и опуская шлагбаум и переводя стрелки, сорок лет он был стрелочником и сорок лет, как и я, мечтал только о том, как, выйдя на пенсию, вернется к своей работе, ведь и на пенсии он не мог жить без будки стрелочника, вот он и купил во вторсырье старую будку с ликвидированной где-то в пограничной области станции, привез ее в свой сад, построил домик и установил в нем эту самую будку, а друзья у него машинисты, тоже пенсионеры, и они среди металлолома разыскали маленький паровоз, который таскал на металлургическом заводе вагонетки, паровоз системы "Оренштейн и Коппель", и рельсы, и три вагонетки, и вот в старом саду среди деревьев извивались рельсы, и каждые субботу и воскресенье на паровозе разводили пары, а потом эта старая машина "Оренштейн и Коппель" ездила и катала детей, а под вечер пенсионеры пили пиво, пели песни, и, подвыпившие, сами ездили в вагонетках, либо попросту забирались на паровоз, и паровоз напоминал тогда статую бога реки Нил -- лежащая фигура обнаженного красавца, усеянная маленькими фигурками... Итак, я как-то раз отправился к дяде, чтобы подыскать место еще и для моего пресса. Смеркалось, и паровозик, уже с включенными огнями, петлял среди старых яблонь и груш, мой дядя сидел в своей будке и переводил стрелки, я видел его, видел, что он счастлив и что, подобно паровозику "Оренштейн и Коппель", он тоже под парами, временами поблескивали алюминиевые кожухи фонарей, а я шел сквозь восторженные крики детей и пенсионеров, и никто не приглашал меня войти, никто не спрашивал, не хочу ли я выпить, так все кругом были заняты своими играми, которые были не чем иным, как продолжением работы, которую они всю жизнь любили, и я шел, точно Каин с отметиной на челе, и через час я решил исчезнуть, я оглядывался, не позовет ли меня кто-нибудь, не пригласит ли войти, но меня никто не звал; выходя за калитку, я опять обернулся и в свете фонарей и сияющей будки увидел бегающие фигуры пенсионеров и детей, услышал свисток паровозика, а потом до меня донесся грохот платформы по рельсам, изогнутым сплющенным эллипсом, как если бы оркестр играл одну и ту же мелодию, столь прекрасную, что никто до самой смерти не хотел слышать ничего, кроме нее. И все-таки, уже стоя у калитки, я заметил, что, хотя в темноте я был невидим, мой дядя видит меня, что он видел меня все то время, пока я бродил между деревьями, он отнял руку от рычага стрелки и так странно помахал мне пальцами, как бы взвивая воздух, и я тоже в ответ помахал ему из темноты, мы будто махали друг другу из двух встречных поездов. Дойдя до пражской окраины, я купил колбаску и, когда я эту колбаску ел, то испугался, потому что мне не надо было даже поднимать ее ко рту, я просто наклонил подбородок, и колбаска коснулась моих горячих губ, и, держа колбаску на уровне пояса, я в страхе глянул вниз и увидел, что конец колбаски почти касается моих ботинок. Когда же я взял колбаску обеими руками, то понял, что с ней все в порядке, что это я за последние десять лет как-то сжался, уменьшился. И, вернувшись домой, я отодвинул в кухне от дверного косяка сотни книг и нашел чернильную черту и дату, отмечавшие мой прежний рост. Я взял книгу, встал спиной к косяку, прижал книгу к макушке, повернулся кругом, нарисовал черточку и сразу заметил, что за восемь лет, прошедшие с тех пор, как я в последний раз измерял свой рост, я стал ниже на девять сантиметров. Я взглянул на балдахин из книг над моей кроватью и решил, что я сгорбился оттого, что постоянно как бы тащу на спине этот двухтонный книжный свод.
III
Тридцать пять лет я прессовал макулатуру, и если бы мне снова пришлось выбирать себе занятие, то я не захотел бы выбрать ничего другого -- только то, чем я занимался эти тридцать пять лет. И все же раз в квартал моя работа меняет знак с плюса на минус, внезапно подвал становится мне противен, придирки, и жалобы, и ругань моего шефа, точно усиленные неким рупором, отзываются в ушах и голове таким грохотом, что в подземелье смердит, как в аду, макулатура, громоздящаяся от подвального пола к крыше двора, вся эта мокрая и протухшая бумага начинает киснуть, так что н