— А ты что думаешь?
Исаак потупил взгляд.
— Я думаю, мы должны прекратить это.
Его слова словно окатили ее холодной водой.
— Что прекратить?
— Видеться. Если нас поймают, все будет кончено. Для нас обоих. Теперь, когда ввели комендантский час, стало еще опаснее. За мной могут проследить. Нам нельзя встречаться. Я больше не приду.
Кристина закрыла лицо руками. Она знала, что этот день настанет, и все же почувствовала дурноту, когда Исаак произнес эти слова вслух, словно ее ткнули кулаком в живот. Голос Исаака казался холодным и резким, но когда она подняла на него взгляд, глаза его блестели.
— Скоро мы снова будем вместе, — убеждал он, обнимая ее. — И ничто нас не разлучит. Я найду тебя, когда опасность минует. Обещаю.
Кристина отстранилась и пошла к перевернутой винной бочке, сняла красно-белую скатерть и расстелила ее на утоптанной земле. Затем ступила на середину — глаза ее были наполнены слезами — и расстегнула пуговицы на платье. Он смотрел на нее, плотно сжав губы и наклонив голову набок. Она спустила лиф платья с плеч, вытащила руки из рукавов и позволила верхней части платья упасть до талии. Когда она начала расстегивать тонкий пояс сборчатой юбки, низкий страдальческий стон сорвался с губ Исаака. Он рванулся к Кристине, зарылся лицом в ее шею, с силой прижимая ее руки к бокам.
— Нельзя, — бормотал он, обдавая горячим дыханием ее шею. — Как бы я ни хотел этого, нельзя.
— Если я больше не смогу видеть тебя, — прошептала она ему в ухо, — то хочу, чтобы это произошло. Мне нужны будут эти воспоминания, они помогут мне пережить разлуку.
Он натянул ей на плечи верх платья и отошел назад.
— Нет, — твердо произнес он, — я не буду подвергать тебя опасности. Однажды мы будем вместе, но не сегодня. Не здесь. И не так.
Кристина обхватила себя руками и тяжело опустилась на землю, повесив голову; плечи у нее вздрагивали. Исаак подошел к ней, поднял на ноги, обнял и стал раскачивать, словно ребенка. Через несколько минут он помог ей продеть руки в рукава, застегнул платье и вытер большими пальцами ее влажные щеки. Затем он перевернул скатерть и опустился на колени.
— Что ты делаешь? — спросила Кристина, вытирая глаза.
Он вытащил из кармана коробок, зажег спичку и подождал, чтобы она сгорела почти до конца. Когда ему уже чуть не обжигало пальцы, Исаак задул пламя. Затем в правом углу скатерти с помощью сгоревшей спички написал крупную букву «К» и стал водить поверх линии снова и снова, пока от обугленной черной палочки ничего не осталось. Кристина опустилась на колени рядом с ним, положила руку на его широкую спину и ощутила, как при движениях играют его мышцы. Исаак зажег еще одну спичку и добавил «И», потом с помощью еще шести спичек закончил надпись «К и И», а под ней начертал «1939».
— Однажды мы вернемся сюда вместе, — пообещал он, — при свете дня. Мы не будем волноваться, что нас увидят, и заберем эту скатерть. И на нашей свадьбе постелем ее на стол, на который поставим огромный торт и множество букетов — цветов будет целое море.
Кристина кивнула. Слезы ручьями струились из ее распухших глаз. Влюбленные встали и сложили скатерть от угла к углу и от края к краю, и при этом неотрывно глядели друг другу в лицо, словно пытались впечатать в память любимые черты. Исаак достал из кармана свой счастливый камушек и положил его в складки скатерти, а затем засунул ткань между холодной цементной стеной и самым дальним углом деревянного ларя для картошки. Кристина сжала губы, чтобы сдержать рыдания.
Глава шестая
В середине ноября два мрачных молодых человека в униформе верблюжьего цвета и каштановых фуражках разнесли по домам продуктовые карточки, записали имена и фамилии, проверили документы и пересчитали всех по головам. Листы перфорированной бумаги имели цветовую маркировку: красный означал мясо, желтый — сахар и муку, белый — молочные продукты, коричневый — хлеб. Их нельзя было хранить и использовать по мере надобности, поскольку они действовали только в течение месяца; продавать их тоже запрещалось. На каждого члена семьи при наличии денег можно было купить четыреста пятьдесят граммов мяса, двести пятьдесят граммов сахара, четыреста граммов суррогатного кофе, кило восемьсот хлеба, двести восемьдесят пять граммов маргарина, восемьдесят пять граммов повидла, сорок граммов сыра и одно яйцо на неделю. Цельное молоко выдавали только детям и беременным женщинам, детям до четырнадцати лет полагалась несколько большая норма, чем взрослым. Мрачные мужчины предупредили маму Кристины, что покупать и резать свиней не дозволяется, а в случае нарушения запрета семью лишат карточек на мясо.
Также продовольственные агенты сообщили, что для покупки обуви и одежды следует обратиться за разрешением. Когда мутти поинтересовалась, как именно это делается, они ответили, что ей не стоит бес покоиться, поскольку разрешение выдают редко. Всем велели собирать металлолом, бумагу, кости, тряпки и пустые тюбики и привозить все это на почту. Отныне все ресурсы направляются на военные нужды, и каждый немец обязан выполнить свой патриотический долг.
Семья начала привыкать к новым условиям жизни, и сама Кристина постепенно перестала плакать по ночам. Но как только открывала утром глаза и вспоминала, что не знает, когда снова увидит Исаака, боль снова пронзала ей душу. Порой девушка лишь через час медленно выползала из постели, с трудом шевеля отяжелевшими от тоски руками и ногами. Днем она разгребала снег, скребла полы, мыла окна, брала на себя обязанность деда носить на второй этаж дрова и по собственному почину выстаивала многочасовые очереди за продуктами. Кристина пыталась утомить себя, чтобы не оставалось сил представлять лицо Исаака или думать о том, чем он занят, чтобы можно было спокойно спать. Однако это не помогало.
В декабре фермер Клаузе позволил Кристине и Марии срубить в лесу позади своего амбара Weihnachts Baum, рождественскую елку. Желая порадовать братьев, в канун Рождества они проснулись пораньше. Ночью прошел снегопад, на крышах и ветвях деревьев лежали тяжелые белые шапки. Девушки на цыпочках спустились по лестнице, надели поверх платьев и шерстяных чулок отцовские рабочие рубашки и брюки, натянули на ноги еще по паре носков, нахлобучили теплые шапки и повязали шарфы по самый нос. Сестры помогали друг другу одеться — из-за нескольких слоев мешковатой одежды самостоятельно завязать шнурки ботинок и застегнуть пальто было почти невозможно. Они надели друг дружке рукавицы, и Мария подождала в передней, пока Кристина сходила в погреб за маленьким топором.
На улице они обменялись улыбками, заключая молчаливое соглашение наслаждаться тихим утром без слов. Воздух был холодным и неподвижным, безмолвие нарушали лишь скрип снега под ногами и отдаленный щебет зимних птиц. Солнце сверкало на белых оснеженных улицах тысячами крошечных зеркал, на столбах и заборах высились пышные купола. По глубокому снегу сестры, не издав ни звука, с трудом добрались до конца дороги, и там Мария ни с того ни с сего прыснула со смеху.
— Даже если Генрих и Карл видели, как мы уходили, вряд ли они нас узнали!
— Точно! — кивнула Кристина. — Ты похожа на толстого старикашку!
— Еще бы! — согласилась Мария. — Я едва переставляю ноги во всей этой амуниции!
Кристина тоже засмеялась, упиваясь минутой беззаботного веселья. На какое-то мгновение она ощутила вину: как можно смеяться, когда идет война, когда неизвестно, увидит ли она вновь Исаака? Но и Исаак наверняка не всегда мрачен, радуется общению с семьей, шутит. Надо учиться жить настоящим. Исаак хотел бы этого. Она решилась начать прямо сейчас.
— Надеюсь, мальчики весело проведут Рождество, несмотря ни на что, — сказала она. — Как устроить для них особенный праздник?
— Давай найдем самую большую елку! — предложила Мария.
— Им понравится! — согласилась Кристина — Помнишь, как Генрих облюбовал в лесу гигантскую ель, а когда Mutti сказала, что она не поместится в гостиной, встал там и заревел?
— Почти четыре метра высотой! — напомнила Мария.
— И не унимался, пока мы не попросили его выбрать другую.
— И он показал на совсем крошечную, потому что непременно хотел самостоятельно тащить ее домой. Сколько ему тогда было, четыре?
— Ja, но он уже был маленький мужчина и отчаянно старался во всем походить на отца. А помнишь, как на Рождество мы все набились в сани фермера Клаузе и катались по окрестностям?
Мария улыбнулась.
— Разве такое забывается! Это было волшебно. До сих пор слышу звон колокольчиков!
— Ты упрашивала родителей купить лошадь, a Vater мог порадовать тебя только поездкой на санях с лошадиной упряжкой.
— Это было самое лучшее Рождество. А что, если покатать Генриха и Карла? Погода ясная, снег глубокий!
— Увы, фермер Клаузе давно продал сани. Нуждался в деньгах.
— Жаль, — проговорила Мария, опустив плечи. — Сани были замечательные — черные, блестящие, с золотой отделкой и красными подушками.
— Да, чудесные, — вздохнула Кристина. — А я чаще всего вспоминаю то Рождество, когда мне было восемь лет. В Сочельник мы с Mutti вдвоем ходили в портновскую лавку выбирать материю. Ты этого не помнишь, в тот год бабушка сшила нам с тобой одинаковые платья. Я так радовалась Рождеству и с увлечением рассматривала вместе с мамой ткани. По пути в лавку начался снег — медленно падали огромные хлопья, и я была безумно счастлива.
Мария взяла одетые в варежки руки сестры в свои.
— Не грусти, ты снова испытаешь это чувство. Обещаю тебе.
Кристина заставила себя улыбнуться и сморгнула слезы с ресниц. Ей не хотелось портить праздничное настроение. Счастливые воспоминания согревали душу, дарили надежду, что в конце концов все устроится.
— А помнишь, как Mutti нарядилась рождественским дедом? — продолжила она. — И так хохотала, что нос съехал набок. Мы все догадались, что это она!
Мария радостно подхватила: