Кристина покрутила в руке камушек — с одной стороны гладкий как шелк, а с другой — изрезанный затейливым спиралевидным рисунком — и произнесла:
— Это совсем не глупо.
— Ты уж обязательно верни его поскорее, а то удача мне изменит. Смотри, если я пораню руку ножовкой или уроню булыжник на ногу, это будет твоя вина, — и он бросился через мост по направлению к дому. — Я буду ждать тебя! — крикнул он через плечо.
Теперь Кристина со всех ног бежала к Кати — ее распирало от желания рассказать подруге новости, прежде чем идти домой переодеваться. Они с Кати Хирш родились с разницей всего в две недели. Их матери были подругами, и новорожденные девочки спокойно спали в колясках, прыгающих на булыжных мостовых, когда фрау Бёльц и фрау Хирш вместе направлялись на рынок. Научившись ходить, Кати и Кристина играли на расстеленном одеяле в солнечном саду, в то время как их мамы собирали сливы. А подростками девочки часами скакали через веревочку, подзадоривали друг друга перейти вброд реку под мостом Палача, стригли одна другой волосы и пугали друг дружку страшными историями про черного монаха из Орлаха, живущего в лесу, или про русалок, заманивающих путников в омут. Кристину одолевало нетерпение рассказать Кати о своей любви.
Она бежала по улице и улыбалась, слушая бодрящие звуки суетящегося городка. Березовые метлы размеренно шуршали по каменным тротуарам, сохнущее на веревках белье хлопало на ветру, в палисадниках квохтали куры, кукарекали петухи, восседая на садовых калитках и на открытых голландских дверях, коровы с глухим стуком бодали стены сараев. Запряженные в повозки лошади цокали копытами по булыжной мостовой, а свиньи хрюкали и повизгивали, роя землю в кисло пахнущих загонах, построенных между тротуаром и зданиями. Пронзительный лязг металла и дымный аромат костров стояли над дворами, где кузнецы подковывали лошадей, а фермеры чинили сбрую и инструменты. На задних дворах матери звали детей в дом, из открытых окон доносились обрывки смеха и разговоров вместе с запахами свежеиспеченного хлеба и жареного шницеля.
Кристина обгоняла немолодых женщин, которые с трудом плелись по улицам, и размышляла, помнят ли они, как восторг пылкой страсти кружил им головы, прежде чем жизнь заставила их впрячься в беспросветность будничных хлопот. Повязав темные шарфы вокруг истомленных заботами лиц, заскорузлыми, мозолистыми руками они тащили за собой маленькие деревянные тележки с расхлябанными колесами, со звонким стуком прыгающие по булыжнику. В них женщины везли бочонки с сидром или бидоны со свежим молоком, мешки с капустой или картофелем, а в особо удачные дни — тушку кролика или кусок копченой свинины.
На крылечках девочки играли во взрослых дам, их мягкие кудряшки выбивались из-под вязаных шапочек, а тонкие ручки стискивали рваных кукол, в то время как они разливали воображаемый чай и откусывали воображаемые лебкюхены и шпрингерле[10]. Пиная мятую консервную банку, мимо Кристины промчались несколько вопящих краснощеких мальчишек в дырявых башмаках и коротких, заплатанных брючках. Пацанята напоминали банду беспризорников, и Кристина почувствовала к ним жалость, не только из-за их лишений, но и потому, что они влачили заурядное, будничное существование, в то время как ее жизнь изменилась навсегда.
Не их вина, что мир так жесток. Опа[11] рассказывал Кристине о нищете и разрухе, наступивших в Германии после мировой войны. В те годы люди в побежденной стране питались хлебом из брюквы и древесных опилок, повсеместно свирепствовали тиф и туберкулез. Полки в магазинах и лавках пустовали, но даже если бы товары и появились, купить картошки, или кусок мыла, или моток ниток было не на что. Ома говорила, что обычно они носили в магазин целые корзины бумажных денег, чтобы приобрести фунт сливочного масла, и даже этого не хватало. Немецкая марка стоила дешевле пареной репы, а монеты достоинством сто рейхсмарок давали детям — играть в классики и шашки.
Люди до сих пор не имели работы, еды, испытывали острую нужду и боялись будущего. Ничто не пропадало даром — ни корка хлеба, ни лоскут ткани. Ома шутила: когда фермер в Германии забивает свинью, он пускает в дело все, кроме визга.
Почти все друзья и знакомые Кристины находились в таком же бедственном положении, а то и похуже. Те, кто не имел заднего двора, где можно было держать кур, или клочка земли, чтобы разбить огород, жили в страшной нужде. Гитлер и нацисты обещали сытость и свободу, в действительности же люди страдали от недостатка самого необходимого — хлеба, муки, сахара, мяса, одежды. Мешок сахара приходилось растягивать на полгода, а когда удавалось достать ржаной муки, мама Кристины и ома пекли огромные караваи черного хлеба с хрустящей корочкой и прятали их в прохладный ящик комода как ценнейшее сокровище.
Так же заботливо, как за своими детьми, мутти ухаживала за курами и козами — ведь семья выживала благодаря им. Птицам и животным — в особенности когда земля покрывалась снегом или промерзала и куры не могли искать в почве насекомых — скармливали овощные очистки, семена плодов, жесткие сырные корки, недоеденные куски хлеба, каждую оставшуюся после трапезы крошку. Если мутти забивала козленка, Кристина и Мария плакали от жалости, но козлятину ели — бог весть когда в следующий раз на столе будет мясо.
По субботам и воскресеньям жители больших городов приезжали обменивать у фермеров ценные вещи — часы, украшения, предметы мебели — на десяток яиц, кусок сливочного масла, тощую курицу. Кристина слышала даже о городских женщинах, вынужденных собирать на помойках объедки, чтобы прокормить голодных детей. Тогда она внезапно осознавала, как ей и маме повезло, что у них есть работа в доме Бауэрманов, и по ее лицу пробегала тень беспокойства. Ее отцу, каменотесу Дитриху, каждый раз приходилось искать новую работу по окончании предыдущей, и он не получал устойчивого дохода. В последние несколько лет домов строили все меньше и меньше. Иногда целыми неделями отцу оставалось лишь ловить кроликов или пахать фермерские земли, получая в качестве вознаграждения мешок старой картошки или ящик сахарной свеклы, из которой мама Кристины варила сироп, заменявший семье сахар. В крупных городах работы для каменщика было больше, но даже если бы ему и удалось получить место в условиях высочайшей конкуренции, весь его заработок уходил бы на ежедневные поездки туда и обратно.
Кристина знала, что ее жалованье за несколько часов работы — большое подспорье для семьи, позволяющее купить ящик яблок или полную тачку угля. Что, если родители Исаака пожелают разлучить молодых людей и откажут ей от места? Что, если маму уволят тоже? Девушка замедлила шаг, снова размышляя, не окажется ли, что в конечном счете классовые различия имеют значение? Но Исаак обещал, что они не помешают. Больше всего на свете она хотела верить ему, поэтому выбросила эту мысль из головы и пошла быстрее.
Не дойдя одного квартала до дома Кати, Кристина взглянула на свои ботинки, проверяя, не слишком ли они перепачкались во время прогулки по холмам. Родители купили их всего два месяца назад, причем деньги для этого копили больше года. Мама будет недовольна, если ботинки обдерутся или замараются. В предыдущей паре Кристина ходила с тринадцати лет, пока обувка не протерлась на подошвах и не запросила каши. Новые башмаки, практичные, высокие и на шнурках, ничем особенным не отличались, но удобно сидели на ноге, и черная кожа приятно поблескивала. Хотя Кристина радовалась обновке, ее все же расстраивало, что пятнадцатилетней Марии пришлось донашивать ее старые, вдрызг разбитые башмаки, зиявшие дырами до той поры, пока сапожник с измазанными гуталином руками не поколдовал над ними своим молоточком.
Осознав, что сейчас кроме всего прочего ей надо помыть и начистить ботинки, Кристина припустила бегом — Марии, помогавшей дома бабушке нянчить шестилетнего Генриха и четырехлетнего Карла, она тоже хотела поведать об Исааке. У нее уже не оставалось времени рассказать Кати о поцелуе и приглашении, и она надеялась только попросить у подруги платье и сразу помчаться домой умываться и переодеваться.
Трехэтажный дом Кати стоял на самом краю тротуара, зажатый между двумя большими каменными зданиями; розовые и красные лепестки гераней, росших в шести зеленых оконных ящиках, усеивали булыжную мостовую рядом с ним. Кристина задрала голову и хотела покричать подругу в окно, но выкрашенные красным ставни были закрыты. Девушка постучала в дверь и отступила назад, снова и снова перебирая пальцами длинную косу, как прядильщица, превращающая шерсть в пряжу.
Казалось, прошла вечность, прежде чем дверь отворилась и на пороге появилась улыбающаяся Кати в сборчатой крестьянской блузе и голубом дирндле[12]с вышитыми на лифе и подоле белыми эдельвейсами и пурпурными сердечками. Кристина удивилась, что подруга нарядилась в платье, которое обычно надевала на свадьбы и другие праздники, и заинтересовалась, куда та собралась. Затем она заметила, что на бледном, фарфоровом лице Кати играл румянец, легко проступающий у рыжеволосых девушек, а ее зеленые глаза поблескивали. Кати часто дышала, а тонкую руку отвела в сторону, будто что-то прятала от Кристины.
— Какими судьбами? — осведомилась Кати, убирая выбившиеся пряди волос с влажного лба. Она украдкой кинула взгляд в сторону и визгливо, неестественно хихикнула.
— Что с тобой? — в свою очередь полюбопытствовала Кристина. — Кто там у тебя?
— Я очень занята, не могу разговаривать, — заявила Кати. Из дома донеслось мужское бормотание, и Кати снова хихикнула. Затем, передумав, она проговорила: — Обещай, что никому не скажешь! А то мама будет кипятиться.
Кати была единственным ребенком в семье и страдала от излишней опеки со стороны матери — хрупкой женщины, подверженной головным болям и приступам дурноты, избавиться от которых помогало только долгое нахождение в темной спальне. Отец Кати держал пекарню и был старше отца Кристины