Цветение сливы в Японии с давних пор означало приход весны, а вместе с ней и любви. Поэт X века Фудзивара Томонори писал:
Коль не тебе,
Кому покажу
Этой сливы цветы?
Знает красу их и аромат
Одна лишь, которую знаю…
Но не только старинные стихи приходят на память, когда видишь на обложке книги название «Сливовый календарь любви». Слово умэгоёми («календарь сливы») связано с представлениями о патриархальной жизни вдали от столицы: люди там просты, а счет годам ведется по цветению сливы.
Повесть Тамэнаги Сюнсуя «Сливовый календарь любви» написана в девятнадцатом веке. Герои ее – горожане, жители Эдо (тогдашней японской столицы), а название книги как бы заново утверждает красоту простых и естественных человеческих чувств, прежде всего любви, апеллирует к природному, изначальному в человеке.
Отпечатанная весной 1832 года, книга Тамэнаги Сюнсуя сразу завоевала признание читателей, а главным образом – читательниц, ибо и предназначалась женщинам. Героини повествования тоже женщины, живописать их чувства автор считал главной своей задачей, и книга явила собой законченный образец ниндзёбон («повесть о чувствах»), одного из жанров традиционной японской прозы в последнее столетие ее существования.
Однако расцвет «повестей о чувствах» был недолгим. Уже через десять лет после выхода «Сливового календаря», в 1842 году, книги ниндзёбон были запрещены – как безнравственные. А еще через десять с небольшим лет, 14 июля 1853 года, из США к берегам «закрытой» Японии прибыла эскадра коммодора Перри. С этого момента принято отсчитывать начало эпохи стремительных перемен. После двух с лишним веков самоизоляции от внешнего мира Япония «открылась», произошли и внутриполитические изменения, известные в истории как «революция Мэйдзи» (1868).
Люди не перестают читать любовные повести даже в пору потрясений, и реабилитированные «книги о чувствах», в том числе и «Сливовый календарь любви», находили благодарного читателя вплоть до конца XIX века. Но новая эпоха породила новую литературу, в полный голос заявившую о себе к началу XX века и успешно вошедшую ныне в контекст мировой литературы.
Что же непосредственно предшествовало этой новой литературе, от чего она отталкивалась и что унаследовала?
Литературу, которая создавалась в Японии до 1868 года, называют токугавской, ибо до этого времени страной правили сёгуны из династии Токугава. В начале XVII века, после нескольких веков феодальных смут и войн между крупными самурайскими кланами, страна была наконец объединена под властью клана Токугава.
Хотя правительство называлось бакуфу («полевая ставка»), а во главе страны стоял сёгун («полководец»), войн Япония не вела в течение всей эпохи Токугава.
Сёгуны Токугава основали свою столицу в городе Эдо, который теперь называется Токио. Выстроенный на голом месте, Эдо не сразу стал полнокровным экономическим и культурным центром страны, это случилось к 70-м годам XVIII века. С этого времени и до конца сёгунского правления в Эдо было создано огромное количество разнообразной книжной продукции, которую называют эдоской литературой – в отличие от литературы, печатавшейся в начале эпохи Токугава в старых культурных центрах Киото и Осаки, а также в противовес литературе новой, рожденной после 1868 года, когда Эдо уже превратился в Токио.
Эдоская литература расцвела тогда, когда миновала пора расцвета для токугавского режима и властям приходилось употреблять весьма суровые меры для сохранения заведенного порядка, ибо феодальная система с трудом обеспечивала как экономические потребности страны, так и устремления личности, загнанной в строгие сословные рамки. Четыре основных сословия составляли следующую иерархию: самураи, крестьяне, ремесленники, купцы. Однако на деле самураи, чьим предназначением было воевать и управлять, в большинстве своем томились от бездействия: должностей в административном аппарате для всех отпрысков разросшихся воинских родов не хватало, а сражения отошли в прошлое. Крестьяне оставались самой бесправной частью населения, хотя и числились вторыми после самураев. Ремесленники и купцы, новые городские сословия, несмотря на всяческие ограничения и контроль со стороны властей, создали в эпоху Токугава свою собственную культуру, которая к началу XIX века уже имела двухвековую историю.
Философия культуры горожан проникнута пафосом жизнелюбия, важнейшим ее элементом можно с уверенностью назвать своеобразный мир веселых кварталов. С ним мы сталкиваемся и в знаменитых японских гравюрах, и в театре кабуки, и в сюжетах мастеров традиционного устного рассказа, который еще можно услышать в Японии. Эстетика этого мира имела огромное влияние на образ мыслей и поведение людей и, конечно, нашла свое выражение в литературе. Отчасти русский читатель знает это по переводам новелл Ихары Сайкаку (1642–1693) и драм Тикамацу Мондзаэмона (1653–1725). Эдоская литература на русский язык не переводилась, и поскольку реалии мира развлечений занимают в ней важное место, остановимся на этом подробнее.
По-японски веселый квартал называется курува, что буквально означает «стена». С наступлением эпохи Токугава продажных женщин в городах стали собирать в специально отведенные места, которые окружались крепостной стеной и рвом с водой. В документах начала XVII века, касающихся эдоского веселого квартала Ёсивара, есть ссылки на такие преимущества изоляции продажных женщин, как возможность контроля за гостями и ограничения срока их пребывания в квартале одними сутками, а также гарантии соблюдения законности при найме женщин. Официально торговля живым товаром в эпоху Эдо была запрещена, но для содержателей веселых кварталов делалось исключение: считалось, что они берут девочек для «десятилетнего обучения». Правительство назначало специальных чиновников для наблюдения за порядком в Ёсиваре.
Подобно тому как сама Япония отгородилась от внешнего мира, правительство Токугава стремилось запереть в резервацию все, что не подчинялось общим правилам и с трудом поддавалось регулированию.
Эдоский веселый квартал Ёсивара с середины XVII века находился в районе Асакуса. Можно было прийти в квартал пешком, можно было нанять паланкин, но удобнее всего был путь по воде, ибо Эдо был пронизан сетью речушек и каналов. Длинные узкие лодки, на которых добирались до Ёсивары, были двухместными. Пассажир располагался на удобном мягком матраце и мог воспользоваться подносом с курительными принадлежностями, а лодочник с шестом прокладывал дорогу среди других таких же лодочек.
На канале, окружавшем квартал Ёсивара, гостей встречало больше полусотни причалов для таких лодочек, и на каждом подавали чай, освежающее влажное полотенце о-сибори, туалетные принадлежности. Приведя себя в порядок и договорившись с лодочником о времени возвращения, гость проходил чуть меньше километра пешком по насыпной дамбе, называемой Хаттё («дорога в восемь тё»), и наконец оказывался возле главных ворот квартала. Слева от ворот росла ива, символ расставания, на нее следовало оглянуться, уходя из Ёсивары. Справа стояла будочка привратника, чье имя по традиции всегда было Дзиробэй.
Для мужчин вход в Ёсивару был свободный, женщинам же следовало иметь специальный пропуск киттэ.
Мечтой эдосца было «постучать в большие ворота», что означало откупить целиком весь квартал, в котором подчас обитало от трех до пяти тысяч женщин. Однажды, в XVII веке, именно так поступил купец Кинокуния Мондзаэмон, которому это стоило тысячу рё. С тех пор кутилам удавалось откупать отдельные заведения внутри Ёсивары лишь на сутки. Среди заведений веселого квартала были и маленькие, не слишком дорогие, где за решетчатыми ставнями можно было увидеть восседавших, как на витрине, обитательниц, были и дорогие дома с плотно закрытыми ставнями, где красавицы были затворены в своих гостиных, лишь слава о них гремела по всему Эдо. Словом, каждый гость мог выбрать заведение соответственно своему вкусу и кошельку. Лучшими советчиками в выборе были владельцы чайных домиков на центральном проспекте Ёсивары, они же предлагали за деньги своеобразное «меню», где можно было почерпнуть сведения о самых модных девицах.
Впрочем, путеводитель по Ёсиваре – «Ёсивара сайкэн» – можно было купить и в другом месте. Эти брошюрки издавались дважды в году, весной и осенью, и пользовались в Эдо большим спросом.
Чайный домик в Ёсиваре был прежде всего местом, где производились все денежные расчеты. Определенный процент за посредничество полагался хозяину чайной, который был также и гарантом платежеспособности гостя. Любовные свидания в чайных домиках были запрещены, зато пирушки с участием гейш были обычным делом.
Для обитательниц веселых кварталов в японском языке существовало много названий: дзёро («девицы»), кэйсэй («сокрушающие стены»), юдзё («девы веселья»). В 70-е годы XVIII века появилось слово «гейша» (яп. гэйся), так называли артистов (певцов, танцоров, рассказчиков) – и мужчин, и женщин. Будучи непременными участниками увеселений, они жили и в пределах самого квартала Ёсивара, и за его стенами. В XIX веке слово «гейша» стало употребляться как эвфемизм для обозначения продажной женщины, однако, как и другие имена для «дев веселья», оно не имело отрицательной окраски.
В квартале страсти существовала своя иерархия. Выше всех по положению стояли ойран, одновременно в квартале их бывало не более десятка. Подающих надежды девочек владельцы заведений с самого юного возраста обучали и воспитывали в надежде вырастить ойран. С кандидатками занимались лучшие учителя музыки, танца, каллиграфии. Вложение средств себя оправдывало, так как ойран приносили заведению больше всего доходов.
Если гость покупал время ойран, то ее ученицы приходили встретить его в чайный домик. Они провожали гостя до апартаментов