Томазина не знала, то ли ей плакать, то ли смеяться, потому что не поняла, шутит Ник или издевается над ней.
– Я тебя не виню за то, что ты мне не веришь. Этот человек должен был прийти потайным ходом, потому что дверь была закрыта.
Ник поежился и встал, опершись одной рукой о стену над ней.
– Потайной ход был открыт, это несомненно, человеком, который хранит остальные страницы из книги твоей матери.
– Я везде их искала. И мамино письмо тоже. Тебе миссис Марджори рассказала, что Фрэнси его нашла?
– Да. Ты действительно везде смотрела?
– Во всех комнатах. – Она покраснела, вспомнив сцену в спальне Майлса. – Я даже помешала любовному свиданию Фрэнси и Майлса.
– А… Теперь понятно.
– Что понятно?
Он отвернулся, словно его что-то очень заинтересовало на другой стене.
– Понятно, почему ты такая выскочила из его спальни.
– А почему же еще? – У нее округлились глаза от догадки. – О нет, Ник, нет, нет! Ни за что!
– Теперь знаю.
– Знаешь? Что?
Он придвинулся к ней поближе и улыбнулся.
– Томазина, я был в Лондоне. Теперь я знаю, как ты там жила. Кому угодно могла понадобиться книга твоей матери, но только не тебе.
Томазина, ничего не понимая, уставилась на него.
– Ты мне веришь только потому, что расспрашивал обо мне чужих людей?
Ей стало больно и обидно до слез.
– Ну же, Томазина, не плачь, ты не понимаешь. Я…
– Я все понимаю. – «Какая горькая правда», – подумала она. – Где ты собираешься сегодня спать?
– В своей постели.
– И тебе нужно мое тело?
– Томазина, ты же знаешь, но если…
– Ага, теперь я поняла. Поначалу ты хотел меня, потому что не мог превозмочь страсть к моей матери. Ведь у меня ее тело. Ты сам это говорил, и тебя это возбуждало. Я была нужна тебе вместо нее, а теперь я стала предпочтительнее, потому что я не ведьма. Слабенькое утешение!
– Томазина, я…
Она отвернулась к стенке.
– Уйди, Ник.
– Но…
Вернулась Марджори, и он замолчал.
– Оставь ее, сынок. Дай ей время прийти в себя.
– Он ушел?
Она ощущала одновременно облегчение и разочарование, а когда отчаяние готово было поглотить ее, на помощь пришла Марджори:
– Ненадолго. Поворачивайся и ешь.
Она принесла обещанный Ником сыр и черный хлеб, который Томазина очень любила в детстве.
– Мы поговорим завтра, – сказала Марджори, когда с хлебом и сыром было покончено. – Ник тебя не побеспокоит, ведь рядом Иокаста.
– Когда-то я готова была принять его на любых условиях, но с тех пор столько всего случилось… – прошептала Томазина. – Я не уверена, что смогу жить, постоянно одергивая себя, как бы он не подумал, что я дочь моей матери. Если он верит только чужим людям, как я могу надеяться, что он опять не заподозрит меня в чем-нибудь?
У Марджори не было ответа на этот вопрос, и она ушла, посоветовав Томазине еще поспать.
Когда Ник вернулся вечером, первое, что он услышал, – это смех его дочери. Она и Томазина сидели в саду и были чем-то очень заняты, поэтому не заметили его.
Ника это обрадовало так же сильно, как раньше огорчало, потому что он получил возможность понаблюдать за любимыми без помех. Томазина держала в руках палочку, которой выводила на земле буквы. Девочка смеялась потому, что в странных знаках, нарисованных Томазиной, видела что-то интересное.
– Змея! – воскликнула она, показывая на «S». Томазина вывела еще «Т» и «А».
– Все вместе они читаются как IOKASTA. Ну, давай! Попробуй сама.
Томазина дала ей палочку, и Иокаста, высунув от старания язык, тоже стала писать на земле.
Они по-настоящему нравились друг дружке. Ник это понял сразу. Иокаста полюбила Томазину с первой же встречи. Как же он был слеп, ведь в Томазине совсем ничего нет от ее матери…
Он перебрал в голове все, что случилось за это время, все свои несправедливые обвинения, подумав, что если он и не сразу разделался с заблуждением, то по крайней мере навсегда. Теперь надо добиться, чтобы Томазина его простила и опять поверила ему.
Может быть, уже слишком поздно? Эта мысль была для него мучительна. И все же! Он так часто испытывал ее любовь, что, может быть, от нее уже ничего не осталось?
– Ой, папа! – закричала Иокаста, заметив отца. – А я умею писать свое имя!
Томазина неуверенно подняла голову. Прежде чем Ник успел сказать хоть слово, она отвернулась, боясь, как бы он не отругал ее за то, что она проводит время с его дочерью.
«И в этом я тоже должен винить только себя самого».
Он взял Иокасту на руки и похвалил ее, не зная, как еще показать Томазине, что он чувствует.
Все дни и ночи, что Томазина провела в доме Ника, сохранялась иллюзия мира и покоя, несмотря на их трения между собой, которые, к счастью, они легко преодолевали. Гармония была нарушена на четвертый день, в четверг, когда Марджори, едва Ник и Иокаста вышли за дверь, сказала:
– Ночью будет полная луна. Я хочу пойти на сборище в Гордичский лес.
Томазина удивилась и испугалась, когда Марджори пересказала ей все, что слышала от Дороти Джерард.
– Я обязана положить этому конец, – заявила она. – Кто-то опробовал на тебе мазь, а ведь если бы ее было больше, ты могла бы умереть. Не хочу, чтобы мои друзья и соседи подвергались опасности! Теперь эти сборища вовсе не невинны. Впрочем, наверное, и раньше все было не так просто, как мне казалось.
– Ими руководила моя мать, а она никогда ничего не делала без умысла.
– Плохо, что они стали вызывать духа, но надеюсь, он больше не появится.
– Почему?
– Скорее всего, духом был Ричард Лэтам. Кому еще понравится морочить доверчивых женщин?
– Майлсу.
Томазина еще никому не рассказывала, что она нашла у него в комоде. И о своих подозрениях на его счет тоже.
– Если я его разоблачу – может быть, мы узнаем наконец всю правду.
– Вы подвергнете себя опасности.
– Одному Лэтаму я позволила выйти сухим из воды, боясь за свою семью, но второму я не могу этого позволить.
– Может быть, я ошиблась насчет Майлса…
– Все равно: тот, кто заправляет женщинами, опробовал на тебе мазь. И этого человека надо остановить, пока не случилось большей беды.
Решимость Марджори пугала Томазину, которая не могла придумать, как ее обезопасить.
– Вы не должны идти одна! Я тоже пойду.
– Нет, Томазина, я не разрешаю. Я и рассказала тебе, только чтобы ты отвлекла Ника и он ничего не понял.
– Вы сами говорили, что он не ляжет со мной, пока Иокаста спит рядом, – с горечью проговорила она.
Ник был вежлив с ней, но о чем-то все время думал, и она не знала, о чем.
– Дорогая, Ник…
– Мнение Ника ничего не меняет в том, что моя мать затеяла всю эту чертовщину. Неужели у вас больше прав, чем у ее дочери?
– Если Ник узнает, он не простит ни меня, ни тебя.
Томазина растерялась. Марджори была права. Любой контакт между ней и женщинами в лесу навсегда отвернет от нее Ника. Он сочтет это предательством, еще раз доказывающим, что она истинная дочь своей матери. Если сейчас у нее есть маленькая надежда сохранить их любовь, то завтра ей придется расстаться с ней навсегда.
И все-таки Томазина понимала, что не может бросить Марджори одну. Ей во что бы то ни стало хотелось уничтожить зло, которое поселилось здесь по вине Лавинии.
– Если Ник узнает и ничего не поймет, значит, он все равно бы никогда ничего не понял. Марджори, я люблю вашего сына, но я должна быть с вами в лесу.
– Будь с ним терпеливой, он же мужчина. – И Марджори потерла переносицу, как это обычно делал ее сын. – Ладно, постараемся, чтобы он ничего не узнал. В конце концов, это женское дело. Думаю, его опасно привлекать…
Томазине оставалось только согласиться, и она знала, что ей надо сделать, чтобы держать Ника в неведении.
– Я вернусь в Кэтшолм. Вчера Фрэнси прислала записку, в которой зовет меня обратно. Она опять намекает, что я могу остаться у нее навсегда в качестве ее компаньонки.
– Ты ей веришь?
– Нет. И я буду очень осторожна, особенно с едой и вином. Придется вернуться. Иначе вам будет трудно уйти из дома. Тем более, что мы обе хотим ускользнуть от него. Пусть возвращается на свою кровать. Вам бы только не разбудить Иокасту.
– Мы могли бы что-нибудь подмешать Нику, – предложила Марджори.
– Нет.
– Лавиния бы это сделала…
– Мама это сделала бы обязательно, именно поэтому я хочу вернуться в Кэтшолм.
Вечером, едва на небе появилась полная луна, Фрэнси Раундли увидела, как ее любовник покидает Кэтшолм. В руках он нес что-то непонятное, и первой мыслью Фрэнси было, что он бросает ее, как Генри Редих. Переходя от окна к окну, она смотрела ему вслед. Он не шел, а крался – правда, не к конюшне, а к садовым воротам, а потом по полю и к Гордичскому лесу.
Заподозрив неладное, Фрэнси надела теплый плащ с капюшоном и побежала за ним. Много раз она теряла из виду тропинку, но она знала, куда он идет. Теперь знала. С помощью фонаря ей удалось разыскать поляну и, придерживая юбки, она обошла ее кругом.
Впервые она радовалась, что одета в черное: в тени деревьев се почти не было заметно. Да и башмачки из мягкой кожи не скрипели на ковре из прошлогодних листьев.
Заметив впереди огонек, она остановилась. Фонарь был в точности как у нее. Его повесили на дерево и почти совсем опустили створки, чтобы свет свечи не был виден издалека. Майлс был слишком занят переодеванием и подготовкой фокусов и трюков, чтобы обращать на что-то внимание, а когда все было готово, он взял фонарь и пошел дальше, даже не оглянувшись.
Фрэнси побежала за ним, желая догнать его и потребовать объяснений, но ярость делала ее беспомощной. Неожиданно она оступилась и упала, не успев ни закричать, ни ухватиться за что-нибудь. К тому же она ударилась головой о какой-то сук и потеряла сознание.
В своей комнате Томазина беспокойно металась из угла в угол. Время тянулось бесконечно долго. Вдруг она услышала негромкий стук в дверь и замерла от страха.