Теплый огонек за черным зимним лесом разгорался все ярче, и Фламбо зашагал быстрее, стремясь приблизиться к нему. Отец Браун тоже ускорил шаг, но по-прежнему был совершенно поглощен своим рассказом.
– Доблесть этого английского полка и военный гений его командира были так велики, что если бы они сразу же атаковали холм, то даже после своего безумного марша могли бы рассчитывать на удачу. Но злой разум, игравший ими, как пешками, имел другие цели и причины для действия. Они должны были оставаться в трясине у моста по крайней мере до тех пор, пока трупы британцев не станут там привычным зрелищем. Тогда наступало время для величественного финала: седовласый благородный командир отдает свою сломанную шпагу, чтобы уберечь солдат от полного истребления. О да, это было слишком хорошо продумано для импровизации. Но я думаю, хотя и не могу этого доказать, что, пока они торчали в кровавом болоте, у кого-то возникли сомнения… и кто-то догадался.
Он на мгновение задумался и сказал:
– Некий голос из ниоткуда подсказывает мне, что человеком, который догадался, был любовник… тот, кто обручился с дочерью генерала.
– А как же Оливье и виселица? – спросил Фламбо.
– Отчасти из рыцарских, а отчасти из политических соображений Оливье редко отягощал свой обоз военнопленными, – заметил рассказчик. – В большинстве случаев он всех отпускал на свободу. На этот раз он тоже всех отпустил.
– Всех, кроме генерала, – уточнил высокий человек.
– Всех, – сказал священник.
Фламбо нахмурил черные брови.
– Я так и не понял до конца, – признался он.
– Есть другая картина, Фламбо, – произнес Браун более загадочным тоном. – Я не могу ничего доказать, но я могу ее видеть. Вот лагерь, который снимается поутру с голых, выжженных солнцем холмов, и мундиры бразильских солдат, выстроенных в походную колонну. Вот красная рубашка и длинная черная борода Оливье, которая развевается на ветру, когда он стоит с широкополой шляпой в руке. Он прощается с великим противником, которого отпускает на свободу, – с простым, убеленным сединами английским ветераном, который благодарит его от имени своих солдат. Остатки англичан стоят сзади по строевой стойке; за ними можно видеть запасы провианта и транспортные средства для отступления. Барабаны выбивают дробь, и бразильцы приходят в движение, но англичане остаются неподвижны, как статуи. Так продолжается до тех пор, пока не стихают последние звуки, и мундиры противника исчезают в тропическом мареве. Потом они одновременно меняют позу, словно ожившие мертвецы, и обращают пятьдесят лиц к генералу – лиц, которые невозможно забыть.
Фламбо подскочил на ходу.
– О! – воскликнул он. – Но вы же не хотите сказать…
– Да, – произнес отец Браун глубоким взволнованным голосом. – Рука англичанина набросила петлю на шею Сент-Клера; подозреваю, та самая рука, которая надела обручальное кольцо на палец его дочери. Руки англичан отволокли его к позорному столбу, руки тех людей, которые обожали его и вели его от победы к победе. И это англичане – Господи, прости и помилуй нас всех! – смотрели, как он болтается под чужеземным солнцем на зеленой пальмовой виселице, и в своей ненависти молились о том, чтобы он свалился с нее прямо в ад.
Когда спутники перевалили через пригорок, перед ними вспыхнул ровный свет, пробивавшийся из-за красных занавесок в окнах английской гостиницы. Она стояла боком к дороге, словно хотела показать всю широту своего гостеприимства. Три двери были приветливо открыты, и даже оттуда, где они находились, можно было слышать гул голосов и смех людей, устраивавшихся на ночлег.
– Едва ли мне стоит продолжать, – сказал отец Браун. – Они судили его в глуши и казнили по заслугам. Потом, в честь Англии и его дочери, они дали вечную клятву молчания, похоронившую историю о кошельке изменника и шпаге убийцы. Возможно, они попытались забыть об этом; тогда Бог им в помощь. Давайте и мы попробуем забыть, тем более что вот уж и наша гостиница.
– С превеликим удовольствием, – сказал Фламбо и уже собрался было войти в шумный, ярко освещенный бар, но внезапно отступил назад и едва не упал на дорогу. – Смотрите, дьявол его побери! – воскликнул он и указал на прямоугольный деревянный указатель, вывешенный над дорогой. На нем можно было разглядеть грубые очертания эфеса шпаги и сломанного клинка, а стилизованная под старину надпись под ним гласила: «Знак Сломанной Шпаги».
– Вы не были готовы к этому? – мягко спросил отец Браун. – Он здешний кумир; половина гостиниц, улиц и парков названы в честь его подвигов.
– Я-то думал, мы покончили с этой проказой, – проворчал Фламбо и сплюнул на дорогу.
– Вы никогда не покончите с ним в Англии, – отозвался священник, не поднимая головы. – Никогда, пока бронза прочна, а камень не рассыпался в прах. Его мраморные статуи столетиями будут возвышать души гордых и невинных подростков, его сельское надгробие будет источать лилейный аромат верности своей стране. Миллионы людей, никогда не знавших его, полюбят его как отца – того самого человека, с которым последние немногие, кто знал его на самом деле, обошлись как с кучкой навоза. Он будет святым, и правда о нем никогда не станет известна, потому что я наконец принял решение. В раскрытии тайн содержится так много добра и зла, что я подвергну свои принципы испытанию на прочность. Все газеты со временем истлеют. Антибразильская шумиха уже улеглась, и к Оливье повсюду относятся с уважением. Но я пообещал себе: если где-либо – в металле или в мраморе, долговечном, как пирамиды, – появится обвинение в адрес полковника Клэнси, капитана Кейта, президента Оливье или другого невинного человека, то я заговорю. Если же несправедливая хвала достанется лишь Сент-Клеру, я буду безмолвствовать. И я сдержу свое слово.
Они вошли в таверну с красными занавесками на окнах, не просто уютную, но даже роскошную изнутри. На столе стояла серебряная модель надгробия Сент-Клера со склоненной серебряной головой и сломанной серебряной шпагой. На стенах висели раскрашенные фотографии той же сцены и экипажей, на которых приезжали туристы для осмотра достопримечательности. Друзья опустились на удобные мягкие скамьи.
– Ну и холодно же было! – воскликнул отец Браун. – Давайте закажем пива или вина.
– Или бренди, – сказал Фламбо.