Хотя Лаевский служил по интендантской части, всех героев 1812 года он знал лично. И Давыдова, и Платова, даже с Кутузовым был знаком. Особенно нравились Ольге рассказы о кавалерист-девице Дуровой! Давно минувшее Андрей Артемьевич помнил отлично, и воспитанница готова была слушать его часами. Она же уговорила Лаевского засесть за мемуары и всячески помогала – конспектировала под диктовку, переписывала набело, по справочникам проверяла даты.
И сердце Андрея Артемьевича, вдребезги разбитое несчастным браком, вдруг ожило. Оно тревожно стучало в ожидании Ольгиного прихода; радостно колотилось, едва отворялась дверь; выпрыгивало из груди, когда воспитанница улыбалась ему. Андрей Артемьевич был сам себе смешон – Ольга была моложе его собственной дочери! Но сердце, заново родившееся сердце, знать ничего не хотело – билось и замирало.
Это сердцебиение очень тревожило Ирину Лукиничну. Случись беременность – грянет скандал на всю столицу! Опекун соблазнил воспитанницу!
Потенциальный жених явился в дом сам, ища протекции. Опытным глазом Ирина Лукинична сразу разглядела, что жизнь Матвея Никифоровича потрепать успела, а наградить – еще нет и что на все готов Кислицын ради места под солнцем. Уговаривать его не пришлось – Ирина Лукинична пообещала дальнему родственнику денег и даже тысячу авансом заплатила. Много сил ушло на Андрея Артемьевича. Не сразу, ой не сразу, но Ирина Лукинична своего добилась, придавила старика. Помолвка состоялась, а вот со свадьбой задержка вышла – Ольга до сего дня носила траур по отцу.
– Так от кого же письмо? – поинтересовался Кислицын.
– Вскройте, Матвей Никифорович! У вас глаза молодые, я без очков все равно не разберу, – попросила Ирина Лукинична.
– «Несравненная моя Иринушка! Уже полгода, как не виделись! Очень скучаю без тебя и Марфушеньки! Каждый день молю Бога: хочу поскорей вас увидеть!»
Матвей Никифорович вынужден был прерваться на полуслове – Ирина Лукинична охнула и рухнула на пол.
– Воды! Воды! – закричала Полина.
Дворецкий Никанорыч, который подслушивал у дверей, не заставил себя ждать. Ирина Лукинична быстро пришла в себя, но силы оставили ее.
– Неужто смерть близка? – спросила она у Кислицына, помогавшего ей поудобнее устроиться в кресле.
– Что вы? Всех нас переживете! – приободрил Матвей Никифорович.
– Не успокаивайте! – разрыдалась несчастная. – Покойница меня зовет…
– Вы не дослушали. Далее она всех с Рождеством и Новым двадцать девятым годом поздравляет. Письмо год назад писано.
– Господи! – закричала Ирина Лукинична. – Почему ж оно так долго шло? Меня чуть кондратий не хватил!
– Я немедленно подам жалобу почтмейстеру! – пообещал Лаевский-старший. – Это безобразие!
– Андрей Артемьевич, – задумчиво спросила Змеева, – а где вы письмо взяли? Не на своем ли столе?
– На столе! – подтвердил старик. – Где же еще?
– Может, оно почти год там и пролежало? Как в прошлый раз?
– А что было в прошлый раз? – насторожилась Ирина Лукинична.
– Чужое письмо я у него на столе нашла. Просили отправить, а Андрей Артемьевич забыл.
– Нет, нет! Что-то другое просили с тем письмом сделать! А вот что именно, не помню! – сознался старик и глубоко задумался. – Может, отдать кому…
Лаевский-старший виновато развел руками. Змеева попыталась оправдать его:
– На столе Андрея Артемьевича книги с бумагами в четыре слоя лежат, он, словно кот, уголочек утром разгребет, листок пристроит и работает. А ему еще всю домашнюю почту приносят. А вокруг-то Монблан из бумаг! Так письма и теряются!
– Ничего у меня не теряется! – обиделся старик.
– Я тебя, голубушка, очень прошу. Устрой-ка на столе генеральную уборку. Все бумажки перетряхни, – попросила Ирина Лукинична. – Не хочу больше от покойников весточки получать.
– Не пора ли обедать? – в гостиную вошел Тучин. – Не знаю, как вы, а я ужасно устал и проголодался. Целый день писал портрет ее сиятельства!
– И как результат? – вопрос Полины вроде бы относился к кузену, но глаза ее обратились к Юлии. Та быстрым движением ресниц заверила подругу, что все прошло великолепно.
– Конечно, художник не вправе себя оценивать, но в данном случае отброшу скромность. Получается гениально! – Тучин с упоением стал описывать свой замысел, дополняя слова энергичной жестикуляцией. – Италия. Княгиня на вершине холма. Внизу залитая солнцем долина. Вдалеке на берегу моря – рыбацкая деревушка. Рядом с Юлией Антоновной – только облака. Стоит протянуть руку, и дотронешься. Надеюсь, ваше сиятельство, завтра продолжим?
– Я подумаю! – озорно сверкнула глазами Юлия.
– Так вы позировать приходили? – удивился Лаевский-старший. – А племянник, кажется, про уроки говорил. Или я опять все перепутал?
– Нет, что вы, дядюшка! – успокоил родственника Тучин. – Княгиня собиралась брать уроки, да только я не сдержался. Как увидел ее…
Княгиня бросила тревожный взгляд на Тучина, Александр лукаво улыбнулся:
– … так сразу и решил написать портрет. Не увековечить такую красоту – великий грех! Никогда еще не работал столь быстро. Княгиня, обещайте, что придете завтра! Пейзаж за спиной я возьму с эскизов, но ваше лицо… Его хочу писать только с натуры.
– Приду! – улыбнулась Дашкина. – Но поклянитесь, что исполните мою просьбу!
– Клянусь! Любую!
– Я хочу, чтобы на портрете вы и себя изобразили!
– На вашем портрете? – почесал щеку Тучин. – Но это… это невозможно, сударыня! Рад бы исполнить любую просьбу вашего сиятельства, но жанр портрета этого категорически не позволяет. – Тучин пожал плечами.
– Ты, кажется, деревню упоминал? – обернулась Полина к кузену.
– Ну да! В глубине картины…
– Вот и нарисуй себя на деревенской площади с мольбертом…
– Нет, нет! – возразила Дашкина. – Такую мелкую фигурку не разглядит никто.
– Юлия Антоновна! Клянусь, что напишу и подарю вам автопортрет! – пообещал Тучин.
– На такую замену я не согласна! – Юлия мило улыбнулась. – Придумайте что-нибудь, Александр! Вы же гений!
В гостиную вбежал запыхавшийся казачок Пантелейка:
– А молодой барин где?
– Разве Владимир Андреевич со службы вернулся? – удивилась Ирина Лукинична.
– Да! С полчаса!
– Наверное, в кабинет пошел! А что случилось?
– Его вниз требуют! Там стреляный!
– Антон Дитрихович! Необходимо ехать в госпиталь! Нужна операция.
– Какая, к черту, операция! Эй! Кто-нибудь! Позовите Лаевского, мне надо с ним переговорить!
Швейцар, помогавший раздевать и укладывать раненого, позвал казачка, которого вместо себя оставил на дверях:
– Пантелейка! Дуй, хлопец, на другий этаж, выкликай там молодого барина.
– Антон Дитрихович! – продолжал уговаривать Тоннер. – Вы потеряли много крови…
– А нельзя ли просто перевязать?
– Пуля застряла в мягких тканях. Может начаться антонов огонь! Надо удалить.
– Удаляйте! – барон вскочил с тесного лежака.
– Но я не хирург! Военно-морской госпиталь рядом! Поедемте туда…
– Мне некогда! Понимаете, Тоннер? Некогда! В конце концов, вы доктор или нет?
– Доктор!
– Тогда сами и делайте операцию!
– Здесь? – Тоннер обвел глазами тесную швейцарскую.
– Здесь!
Спорить с больным, который, без сомнения, пребывал в шоке, Тоннер более не стал и полез в саквояж за инструментом.
– Водка имеется? – спросил он швейцара.
– Горилка? Е, конечно! Який хохол без горилки! – Филипп Остапыч полез под кровать и вытащил оттуда запечатанную бутылку.
– Наливай, – приказал доктор.
Филипп Остапович ловко откупорил сосуд и наполнил стакан до краев:
– Пыйте, лікарю! Допоможи вам Господь![9]
– Да не мне! Барону! Боль от водки меньше, – объяснил доктор, доставая из саквояжа скальпель и крючки.
– Фу, мерзость! – барон пригубил и тут же выплюнул. – Лучше боль, чем эта гадость!
– Воля ваша! – не стал возражать Тоннер. – Денис Кондратович, фиксируйте ноги, а ты…
– Филипп Остапович, – подсказал швейцар.
– … держите левую руку.
В комнату влетел Владимир Лаевский:
– Антон! Что с тобой? Ты ранен?
– Да!
– Надо вызвать доктора!
– Я уже здесь! Тоннер Илья Андреевич! – представился врач.
– Владимир Лаевский. Как вы быстро приехали…
– Мы подобрали барона по дороге. Наотрез отказался от госпиталя. Повезли к вам!
Доктор сделал первый надрез; барон вскрикнул.
– Кто в тебя стрелял, Антон?
Еще надрез. Барон снова вскрикнул.
– Кто стрелял? – повторил вопрос Лаевский.
– Барон сказал, что чистил пистолет, а тот возьми и выстрели! – с сомнением в голосе пояснил Угаров.
Глава седьмая
Каких трудов стоило уговорить хозяйку! Все твердила: преставился в сей комнате ее незабвенный майор и она здесь помереть желает. А в какой день – неизвестно, поэтому даже на неделю уступить не может. Дашкину пришлось раскошелиться на сотенную и пообещать освободить помещение по первому требованию.
Наблюдать из кареты было бы и сподручней, и дешевле. Но глупые лошади где стоят, там и под себя ходят. А дворникам убирать! Допекли они кучера: «К кому ваш барин приехал? Почему не выходит?»
Напротив черного хода комнату снять не удалось, а ведь экипаж вчера туда подъехал! Князь велел камердинеру нацепить лохмотья и стоять там с протянутой рукой. Сам же в подзорную трубу наблюдал из майоршиной комнаты за парадным входом. Вдруг сегодня гадина им воспользуется? Почему-то князь был уверен, что опознает шантажистку, если увидит!
Смертный час майорши наступил, как только она втиснулась в свое лучшее платье. Девки под ручки провели вдову по комнате, чтобы князь смог оценить наряд, потом откинули покрывало и взбили подушки. Умирающая вскрикнула, схватилась за правую грудь и рухнула на простыню. После майора перину не выбивали, и поднялся такой столб пыли, что закашлялись все: и девки, и майорша, и Дашкин. У Арсения Кирилловича легкие были слабые, и надрывался он дольше остальных. Да так, что умирающая испугалась, резво подскочила и принялась лупить его по спине. Когда кашель унялся, майорша перекрестилась: