– А я генелала на лошади! Он лысью скакал! – поделился впечатлениями шестилетний карапуз.
– Генелала! – передразнил младшего брата старший. – Не генерала, а полковника!
– Нет, генелала! Месье Дюпле сказал, генелала!
– Много понимает твой Дюпре!
– Дети! Вы не поздоровались с месье доктором! – напомнил им гувернер, тот самый Дюпре.
– Здравствуйте, господин доктор, – хором прокричали Любочка, Сашенька и Коленька.
– Здравствуйте, дети!
– Илья Андлеич, дайте мне, как Любе, сладких полошков! Я гольких больше пить не буду! – заявил доктору Сашенька.
– А мне, пожайлуста, самых горьких, – тут же попросил Коленька. – Правда, что офицеры только горькие пьют? Я когда вырасту, стану офицером!
– И мне горьких! – захныкала Люба. – Я тоже хочу в офицеры.
– Тебя не возьмут! – возразил Сашенька. – Ты девчонка!
– Это сейчас! А когда вырасту, стану мальчишкой! – заявила Любочка.
– Когда выластешь, ты станешь бабой! – опроверг ее Сашенька.
– Это ты станешь бабой! – тут же обиделась девочка.
– Эй, малышня, не ссорьтесь! – покровительственно заявил Коленька и встал между младшими, уже готовыми кинуться в драку.
Тоннер, не отрываясь, смотрел на него. Раньше Коленька, как и остальные дети, казался ему похожим на мать. Белокурые волосы, круглое лицо. Но сегодня Илья Андреевич заметил, что у Марии Ивановны и остальных детей глаза серые, а у мальчика – карие, носы у всех вздернутые, а у него – длинный и тонкий. И Коленькина манера говорить, выставляя вперед руку, показалась Илье Андреевичу знакомой. На кого-то он очень похож! Вспомнить бы, на кого…
– Дети! Мыть руки и в столовую! – приказал месье Дюпре.
– А суп сегодня челепаховый? – уточнил Сашенька у матери.
– Черепаховый! – улыбнулась она.
– Черепаховый из капусты или черепаховый из гороха? – спросил со смешком Коленька.
– Из свеклы!
– Ула! – закричал Сашенька и первый кинулся из комнаты, за ним побежали и остальные.
– Хорошие у вас детишки! – заметил Тоннер.
– Сама не нарадуюсь! – застенчиво улыбнулась Мария Ивановна.
– А Коленька похож на отца?
– Очень! Только Бобиковы все черноволосые, а Коленька – в меня, белобрысик.
– Спасибо за чай!
– Вам спасибо!
– Увы, не за что! Мне безумно жаль, что ничем не смог помочь. А не знаете, к кому Надежда Сафоновна ездила проверять надежные сведения?
– Нет! Но, может, Нил, слуга ее, знает?
Старичка-лакея Тоннер нашел в спальне. Тело уже прикрыли простыней, в изголовье горели свечки.
Нил сначала отнекивался, но когда Илья Андреевич сам назвал имя человека, к которому ездила в это роковое утро Надежда Сафоновна, разрыдался и кивком подтвердил.
Яхонтов жил на Петербургской стороне, в собственном доме, который Шнейдера поразил. Каменный, на высоком фундаменте, двухэтажный, а внутри – и картины, и гобелены, и фарфор горками, мебель вся гамбсовская, а люстра в гостиной из хрусталя.
– Беда, Петр Кузьмич! – с порога огорошил хозяина Шнейдер. – Бродит этот Пушков по дому, где Ухтомцев квартиру снимал, всех расспрашивает, вынюхивает по углам! Сам видел!
– Пущай расспрашивает! – Петр Кузьмич принимал Шнейдера по-домашнему, в золотистом халате из термаламы[58]. – Думаешь, свидетель сыщется? Думаешь, кто-то видел, как барона душили? Думаешь, сидел этот бедолага и ждал, пока Пушков соизволит зайти? Свидетель перво-наперво нам бы вчера рассказал! Ну что дрожишь, пархатенький?
– Так ведь борозда! Я вам вчера показывал. А на теле Ухтомцева порохового ожога не было, значит, не сам застрелился, кто-то пулю ему в голову пустил!
– Ну и что? Приказ у меня есть, негласный. Убийства регистрировать только в самых-самых крайних случаях, если уж деваться некуда, если на глазах сотен людей кокнули. Сказали: делай что хочешь, но чтоб без убийств! До конца года!
– Как это?
– Отвези, к примеру, труп в больницу, пусть принимают как раненного в пьяной драке. Понимаешь?
– Нет!
– Им ведь подсобить не жалко! Раненый так раненый! Приняли, бумажки оформили, а он – бац! Мертвый! Это ведь уже не убийство. В больничке человек помер, от хворобы. – Яхонтов задумался, потом улыбнулся и рассказал историю: – Тут жмурик ночью всплыл, аккурат напротив Зимнего[59]. Адмиралтейская часть его баграми к Петербургской оттолкала, а Петербургская – к Васильевской. Ведь кто труп найдет, тот за него и отвечает, понимаешь? По головке не погладят! А на самоубийство не тянуло, нож из спины торчал! Так василеостровские молодцы смекалку проявили! Привязали к ялику – и в Финский залив!
– Я по дороге к вам как раз в Василеостровскую часть завернул, с полицмейстером парой слов перекинулся. То да се, между прочим спросил, где Пушков. Знаете, что ответил? Распоряжение от Киршау поступило! Письменное! Откомандировать Пушкова в собственное распоряжение обер-полицмейстера на неопределенный срок для выполнения особого задания!
– Эге! – Яхонтов почесал щеку. – Киршау, значит…
– А вы тут о распоряжении начальства толкуете! Вам, Петр Кузьмич, оно одни распоряжения дает, Пушкову – другие. Не оказаться бы крайними!
– Эге! Значит, супротив губернатора решился пойти! Зря! Иван Семенович калач тертый! Но что ж! Нам оно и лучше! – прошептал Петр Кузьмич. – Значит, скоро задвинут, откуда выдвинули!
– Вы о ком? – обомлел Шнейдер.
– О Киршау! Вообразил, что в Европе живет. Порядок желает навести, чтобы в полиции все по закону было. А ведь ему по-хорошему все объясняли! У нас тут не Европа, у нас законы нарочно так писаны, чтобы жить по ним было нельзя! Понимаешь?
– Нет!
– Если всех преступивших эти законы наказывать, вся Россия кандалами зазвенит! Ведь ничего нельзя, на каждый чих десять разрешений нужно. Все налоги платить – разоришься, взяток и откупных не брать – с голоду подохнешь. Поэтому мы не по закону живем, а по неписаным правилам: ты – мне, я – тебе; рука руку моет; бери по чину; не ешь один – подавишься! Запиши, запиши, а то забудешь! И еще одно: Бога не забывай! Согрешил – и в церковь, грехи отмаливать! Главное, чтоб Бог простил, а здесь мы уж как-нибудь договоримся! Если правила эти простые соблюдать, закон тебе не страшен. Спи спокойно, но помни: на крючке висишь. Кому надо все про тебя знают! Если нос задерешь, скрысятничаешь, место свое перепутаешь, возомнишь черт-те что и страх потеряешь – будьте любезны! Обрушится на тебя закон всей своей тяжестью! Вон Юрка Голова купца Любушкина обнес, а поделиться со мною забыл. Все! Шлепает Юрка в Тобольск!
А Киршау и полицмейстером чудил, а уж как обером стал… Вызвал как-то: «Сколько надо времени, чтобы всех-всех мазуриков питерских переловить?» Чудило! Если я их всех переловлю, на что жить буду? На жалованье? На него даже моих тараканов не прокормишь.
А все эти правила, думаешь, я придумал? Кабы я, меня надо к стенке ставить. Нет! Как деды молились, так и мы вслед за ними, испокон веков это тянется. И никакие грозные цари ничего поменять не могут. Так, попугать, народец проредить, на хлебные места родичей поставить. А суть – она не меняется.
Нынешний император на немцев ставку сделал. Порядок ему прусский приглянулся, думает, если германцев по верхам расставить, и у нас, как в Пруссии, будет. Нет! Это все от молодости! Чтоб стало как в Пруссии, не только начальников, народ надо оттуда пригнать! А начальников немецких мы тихой сапой перекуем. У нас что немцы, что китайцы, даже негры поживут, оглядятся – и пошли-поехали воровать… Нельзя потому что иначе!
Есть, конечно, которые упорствуют. Киршау этот, Тоннер твой опять же. Себе только хуже делают! Для таких-то у нас закон и писан!
– Что? Киршау тоже в Тобольск?
– Как карта ляжет! Может, и доиграется! Я-то сам никому зла не желаю, ты знаешь! Думаю, комендантом отправят куда-нибудь в глушь, где и красть-то нечего. Там им, честным, самое и место!
– Да! Я ведь про Тоннера-то не рассказал!
– А Тоннер тут с какого бока? – Петр Кузьмич, до того возлежавший на диване, сел.
– Вчера Киршау к нему приезжал!
– Живот, что ли, вспучило?
– Нет! А сегодня этому самому Пушкову Тоннер самолично наставления давал. Кого опросить да что повызнать!
– Два сапога пара! Ладно! Киршау я на себя беру. А вот с Тоннером как-нибудь сам, Борис Львович! Не зря ж я тебе полтораста рублей в месяц отваливаю!
– Так я…
– Ты молодец! Не спорю! Что надо – видишь, что не надо – не видишь. Золото, а не судебный медик! А Тоннер нам с тобой мешает! Мне-то до него добраться тяжело! А ты и живешь рядом, и жмуриков вместе чикаете. Трупный яд, туда-сюда…
Борис Львович вмиг облился холодным потом:
– Нет! Никак! Он аккуратный, всегда в рукавицах!
– Боишься! Понимаю! – Петр Кузьмич задумался. – Ну тогда письмецо подметное состряпай! Такое, чтоб на всю жизнь запомнил, как лезть в чужие дела! Давай, давай! Иди! Мне на службу пора!
Глава восемнадцатая
Измученный вчерашними приступами живот хотя и побаливал, но вполне терпимо. Выкушав овсянки и испив кофия, Ирина Лукинична вызвала дворецкого с поваром, чтобы устроить им взбучку и дать указания, но ворвавшийся следом Владимир велел челяди убираться.
Таким племянника Ирина Лукинична не видела никогда. Всегда с иголочки одетый, аккуратно причесанный, благоухающий самой модной кельнской водой, Владимир сегодня напоминал запойного помещика: одет в старый, весь в пятнах, халат, волосы торчат, как иголки у ежика, глаза пылают беспокойным огнем.
Выслушав Владимира, Ирина Лукинична не поверила, двадцать раз переспросила:
– А сама-то что говорит?
– Даже отпираться не стала! «Да, – говорит, – полюбила этого Курицына…»
– Кислицына, – машинально поправила Ирина Лукинична.
– «Согрешила и ни капельки не раскаиваюсь!»
– Бог мой! И в кого она такая?
– А то не догадываетесь? Дальше – больше! Я ей вкрадчиво: что делать собираешься, как грех от людей прятать? А она с улыбочкой: «Никак! Я-де Курицына люблю…»