После соседи рассказали Адонису, что, не успев встать с кровати, я конвульсивно задергался всем телом, раскидав руки и ноги в стороны, как раздавленный таракан. Приступ продолжался лишь несколько секунд, закончившись столь же внезапно, как и начался. Рухнув обратно на койку, я медленно возвращался к реальности.
Так действует мартовское солнце.
А еще раз было у меня состояние довольно неприятное, мягко говоря. Состояние это как раз в больнице обнаружилось. Мне тогда давали препарат ◼◼◼◼◼◼◼◼◼ (в жидком виде); раствор наливали в пластиковый стаканчик – на палец жидкости. Через несколько дней регулярного приема этого лекарства – началось… Вдруг началось.
Сначала вроде бы ничего особенного: легкое беспокойство, неусидчивость. Мотаешься по коридору туда-сюда, то присел, то встал снова, взял книжку почитать. Индусская мифология.
Так продолжалось какое-то время, ну а дальше… Дальше – больше, теперь уж я и присесть не мог ни на секунду, не бегал, конечно, но угрюмо таскался взад-вперед по коридору с «Махабхаратой» в руках. Окружающий меня мир материальных предметов как-то странно изменился, изменилось и восприятие. Вдруг стало сумрачно, как перед грозой, и так же тревожно на душе. Все показалось никчемным, зряшным. Даже листья деревьев за окном, казалось, потемнели, а в углах коридора заклубился серебряный сумрак.
Я пытался как-то отвлечься, занять себя ерундой или еще чем. Даже «Отче наш» пробовал читать по скудной памяти, хоть и не верил в охранительную силу молитв. Ничто не увлекает, нет.
Но сейчас Адонис был, конечно, не способен что-либо скоординированно делать.
Позже я узнал, что подобное изменение восприятия называется не то «дизассоциация», не то «сумеречные состояния», а хер знает! Но тогда было не до мудреных слов.
Время растянулось невероятно, неправдоподобно, и каждая секунда словно продлилась в огромный промежуток, вслед за которым должно было наступить нечто таинственное и страшное, непосильное разуму человека. Мое счастье, продолжалось это недолго, иначе бы я, наверное, с собой что-нибудь сделал, несмотря на запретительные меры Учреждения.
А еще был случай в туалете. Заныкались с пацаном в самый дальний угол сортира (хороший, кстати, душевный парнишка, Паша Терёхин – вы о нем уже слышали), ◼◼◼◼◼◼ покурить.
Ну и ◼◼◼◼◼◼. И ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼. ◼◼◼◼◼, и ◼◼◼◼◼◼, и ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼, все ◼◼◼◼◼◼.
Но не вечность же сидеть нам в заплеванном углу туалета? Покурили, посмеялись, да Адонис в свою палату отправился. Но не тут-то было, заколбасило на выходе из сортира. Я как был, в больничной пижаме, со стаканчиком сока в руках (запивал, наверное, как обычно, каждую затяжку, но ◼◼◼◼◼◼◼◼◼ – ни-ни, а то ◼◼◼◼◼◼), с восторгом в душе, вдруг подломился в коленях. Худые, неразвитые ручонки со следами шрамов на венах задергались конвульсивно, как лапки раздавленного жучка. Капли апельсинового сока – яркого, желтого, веселого напитка с ароматом солнечных тропиков – веером разлетелись в стороны. Все окружающее в глазах заволокло игольчатым, серебристым туманом.
Знаете, как бывает, когда долго сидишь на корточках, а после резко встаешь? То же самое, но гораздо приятнее и с мгновенным провалом в восприятии окружающего – доли секунды я ничего не помнил.
Прошло быстро, даже упасть не успел, и, предостерегаемый и напутствуемый чуть удивленными товарищами-пациентами, Адонис в кровать потащился.
Так ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼.
Профессионалы
Однажды попал ему в руки тест Люшера. Случайно достался бланк, отчет с результатами. Тест проводили на мне самом все те же доктора, с той же дурки. Прочитал бланк – лист формата А4, – отпечатанный на тонкой, рисовой словно, бумаге, и поразился: до чего верно все показано! Врачи наблюдали Адониса, как букашку под микроскопом, много дней, опрашивали и потом на основании каких-то там хитрых своих психиатрических теорий составили психологический портрет личности. И портрет оказался на удивление точен, все как на духу, как на исповеди.
Ему даже как-то не по себе стало. Глядя на окружающее больничное убожество, тупость, вялость и разгильдяйство, не ожидаешь уже ни от кого проявлений деловитого профессионализма. Ан нет, вот оно как!
Врачи все открыли, разгадали все, хитрые бестии! Словно мощным прожектором, высветили самое нутро его бытия и даже то, что Адонис тщетно скрывал от себя самого!
Недаром свой хлеб едят…
Но как они все-таки смогли залезть ему прямо в душу? Как, почему и зачем, ведь лечить меня, если не считать лечением синтетические таблетки всех цветов радуги, все равно никто не собирался.
То была загадка, над которой он ломал голову много дней. Расспрашивать самих докторов на эту тему, понятное дело, было нельзя.
Да, доктора здесь – в отличие от персонала, всех этих медбратьев-сестер – мастера своего дела.
Профессионалы.
Зеркало
На нашем тринадцатом отделении нет зеркал. Висело одно в коридоре, но и то Миша Мышкин разбил во время одного из своих странных припадков. Правда, осталось то зеркало, что висит в сестринской. Да те еще два-три зеркала, что по вторникам (вторник – день бритья) выставляют в коридор для удобства пациентов, тех, кто способен бриться самостоятельно.
Почему же нет зеркал? Зачем их убрали и больше не выставляют? Может быть, для того, чтобы пациенты не приходили в уныние, глядя на свои отрешенно-бездумные, помятые физиономии?
Да и правда, если подумать, что увидишь ты в зеркале, что оно для тебя значит? Отражает что?
Вот, скажем, в синтоизме, национальной религии японцев, зеркало – символ чистого сердца. Висит в каждом храме и больше, кроме зеркала, никаких предметов нет. У нас же, в больнице, наоборот, предметов куча, одушевленных и не очень, а вот зеркала… Да если бы и было, навряд ли означало бы оно что-то о сердцах, сердечках наших. Скорее…
В соответствии с мифологическими представлениями, зеркала – ворота в потустороннее бытие, портал в мир демонов. Недаром в русских деревнях зеркала занавешивали, когда в доме покойник. Так что не зря, может, чувствительный Миша – человек-сенсор – расколотил его, зеркало? Что увидели бы мы в нем, какие демоны, мелкие бесы наших душ отразились бы в нем? Хер знает…
А если с более приземленной точки зрения глядеть в зеркальное окно просто ради отражения, тоже радости мало. Усталые, истомленные, опухшие, сизо-бледные, испитые физиономии с пробивающейся щетиной, тоскливыми глазами и набрякшими болезненно подглазьями. В таком лице вся биография читается враз.
Так что, может, и правильно, что нет зеркал – ну их к черту!
Хочется сказать два слова о потрясающем, прямо-таки поражающем инфантилизме сломанных человечков.
Кому-то двадцать лет, кому двадцать пять – двадцать девять, а кому и все сорок, и тем не менее папы-мамы, дедушки, тетушки, бабушки, etc. их здесь навещают, опекают, холят и лелеют, только что не облизывают. И носят, и несут им все на свете – от ментоловых сигарет и фруктов до холста, красок и живых цветов (!).
Да, был такой случай. Лежал тут у нас один художник. От слова «худо». Двадцати шести лет от роду. Так ему бабка, семидесятилетняя старуха, как-то раз по его просьбе холст, краски (масло) и кисточки притащила, на себе из деревни перла. Абстрактный экспрессионизм ему, видите ли, в больнице малевать приспичило. А на воле что-то не делалось! Но это еще цветочки!
Кстати, раз о цветах упомянули. Был у нас и такой случай, другому персонажу – тоже молодому раздолбаю, бездельнику – как-то раз отец живых цветов притащил. Зачем, угадайте? Ни за что не догадаетесь, хотя ответ лежит на поверхности.
В подарок. Нет, не ему, конечно, не молодому раздолбаю. А принес папаша по его просьбе, чтобы оболтус цветы эти медсестре подарил. Запал, чудик, на смазливую медсестричку, понравилась очень. Ну и покорить решил сердце барышни своим веником. Барышня, правда, замужняя оказалась. Но это уже не важно.
А важно что?
Вот именно: детскость – в самом плохом смысле слова, подростковость, инфантилизм. Мы легкомысленны. «Всегда радуемся»[35].
Неужели романтик и вправду рассчитывал, что тетка, получив цветы, с распростертыми объятиями сама к нему в койку кинется? Да и как, где, собственно, могло бы это произойти, паче чаяния? Тут, на отделении, что ли? В сестринской? В ванной? В палате без дверей и с решетками на окнах?
Да, перефразируя Менделеева, «широко распространяет глупость руки свои в дела человеческие».
Созерцание
Лежу на кровати, разглядываю свою руку. Криво подстриженные, с зазубринами ногти. У основания каждого ногтя – тонкие полоски кожицы. Они ползут с каждым днем все дальше, нарастают на ноготь. В школе, помню, у меня был приятель, у которого плоскости ногтей заросли уже наполовину. На первой фаланге указательного пальца левой руки крошечный сгусток запекшейся крови от содранного заусенца. Кожа вокруг ранки покраснела и немного распухла. Розовое пятнышко то чуть-чуть расширяется, то вновь сужается в такт биению сердца. На первой – той, что крепится к кисти – фаланге среднего пальца правой руки опухлость-утолщение, это у меня с рождения, безобидная вещь, лишь иногда, зимой обычно, воспалялось и покрывалось сеточкой ярко-алых прожилок. У нижней кромки ногтя кожа покраснела и чуть вспухла: признак заядлого курильщика. На второй фаланге указательного и среднего пальца – пигментация цвета светлой охры, налет никотина, застарелая привычка добивать бычок до самого фильтра.
Так можно долго разглядывать свою руку – конечность тела. Недаром художники – от Дюрера и Микеланджело до Башкова и Петрова-Водкина – столь пристальное внимание уделяли рисованию рук.
Бартер
Между пациентами-наркоманами и пациентами, так сказать, обычными идет обмен сигарет на ◼◼◼◼◼◼◼◼ и◼◼◼◼◼◼◼◼◼ на сигареты. Пять колес