Но есть, остался все-таки выход, хоть и временный, даже из такой отчаянной ситуации – спрятаться.
По Эдгару По, лучший способ спрятать – положить на самое видное место[44]. Преступники, разыскиваемые за какое-нибудь тяжкое преступление, бывает, намеренно совершая мелкое правонарушение, сами сдаются полиции под видом бомжа. Без прописки, документов и назвавшись чужим вымышленным именем, коротают свои пятнадцать суток, никем не найденные, неузнанные. Может сработать, если только за дело не возьмется следак матерый, опытный.
А что, если и мне так попробовать? Спрятаться от всего, ото всех, от себя тоже?.. Прямо в центре несколькомиллионного мегаполиса. Матисов остров, где протекает речка Пряжка и стоит незыблемым бастионом слабоумия одноименная реке больница, петербуржцы как раз и называют окраиной центра.
Эврика! Самое подходящее место.
Лечь на Пряжку под выдуманным именем, с диагнозом какого-нибудь МДП или белой горячки – самое милое дело! «Совершенный человек не оставляет следов». Не станут его здесь искать ни друзья-собутыльники, ни партнеры по бизнесу-надувательству, ни ассасины-киллеры, ни алчные жены-любовницы-подруги-дети-родственники. Отгородиться от этого проклятого мира, который есть война всех против всех и каждого, плюнуть на все и погрузиться в безбрежное, по крайней мере на две-три недели, море кейфа, блаженного ничегонеделания. Ибо нельзя же всерьез назвать трудом расстановку мисок с едой в столовой и уборку палаты-коридора, занимающих от силы минут сорок в день.
Теперь он, на воле командовавший скрытно, быть может, целым городом, а то и всей сетью маркетинга, сжавшего планету мертвой хваткой, лишь скромный пациент, рядовой постсоветский неудачник.
Человек этот теперь уже вовсе не человек. Он – обезличенная самость без прошлого, без имени, без судьбы. Броуновская песчинка среди мириад таких же точно обезличенных психов – и тех, что здесь, и тех, что гуляют снаружи, свободных граждан.
В стылой монотонности больничного распорядка олигарх наш не просто homo sapiens, двуногое животное, тварь дрожащая, которая право имеет (рабы борются за права человека, а господа их устанавливают), он словно бы превратился в монумент, памятник самому себе или своему статусу. Голем, безжизненный истукан, ибо что есть жизнь в сравнении с бытием?
Как пилот-камикадзе, он претворяется в«божество, уже лишенное всех земных желаний»[45]. Какая нужда может пребывать в человеке, вкусившем уже сполна всех искусов и прелестей свободы за стенами больницы, куда так рвутся глупые психи?
Сидит повелитель, властелин всего этого, с потрохами, с больницей, города на койке или на диване в коридоре, треплется о том о сем, ни очем сМишей Беляловым, Литвером, Адонисом, Петровичем, Лунтиком. Смолит в сортире беломорину положняковую[46], носит с пищеблока жрачку дрянную, столовскую, посещает на шестерке кружок самодеятельности, бодяжит чифир с кодлой наркоманской.
Кейф! Забот никаких. Пролетают незаметно дни, один другим сменяются, как будто и не сменялись вовсе, словно наступила уже хрустальная вечность.
Пройдет она, вечность, всего через пару недель, и там снова работа, деньги, бизнес, маркетинг, ёпта! Дети-жены-партнеры-бандюки-чиновники-любовницы-проститутки. Но то потом лишь будет, а пока покой, безделье, благо отрешенности, роскошь общения с не алчными, не заинтересованными в тебе ни капли людьми: Адонисом, Литвером, Мишей Беляловым, Петровичем, Мышкиным.
А под вечер, когда стемнеет на улице, угомонятся психи, сойдет на нет пустопорожняя больничная суета бездельная, ебучая «деятельность», выйдет наш олигарх в столовую, на край своей нынешней Ойкумены, подплывет вплотную к окну походкой тяжелой, невесомой. Там, снаружи его мира, бегут по стеклам струи дождя бесконечной, как лента Мёбиуса, лентой. Стекают по стеклу капли, словно плачет Петербург, лишившись своего повелителя. Смотрит голем, владыка целого города, может, всей торговой вселенной, сквозь матовый фильтр залитого слезами окна, и мерцают зрачки невидящих глаз тихим величием, будто лишь только вот ему одному открылся – здесь, сейчас – смысл бытия и значение кейфа.
Забота
Все мы тут не в себе, «пациенты». Слово «пациенты» взято в кавычки, ибо какие же мы, к херам, пациенты?! Так, в лучшем случае больные, занимающие койко-места. Не будь нас, о ком стал бы заботиться персонал?
А так они обихаживают нас, кормят-поят, лечат таблетками и растворами, пекутся о нашем душевном состоянии вместе с врачами. Не стало б нас вдруг – кому будут колоть лекарства, выдавать колеса?
А доктора? Не будь психов, каким стал бы смысл их существования? За что станут они получать зарплату, если больницы опустеют? Выходит, много лет, зим учебы в институте, в аспирантуре, докторские диссертации или еще что – насмарку? Псу под хвост?
Нет уж, дудки! Так что о психах врачи уж позаботятся, тем более сами они это, видит Бог, сделать не в состоянии: невзрачные, слабовольные, неумные, нелюбопытные создания.
Если бы здесь кормили получше и водку с наркотиками выдавали, сюда бы очередь стояла, в эту больницу ебаную. Был бы эдакий социальный хоспис для ленивых, трусливых и отчаявшихся.
Мы – не люди, не пациенты, мы – сломанные человечки.
Синестезия
Как-то раз беседовали со мной специалисты. Две докторши молодые, невежественные и глупые. Все уличить во лжи пытались, подозревали и на слове ловили. На том, которого сами не знали.
Но обо всем по порядку.
Спустя какое-то время после попадания в больницу устроили Адонису собеседование. Ну, привели в кабинет главврача, а там ее и нет. Вместо докторши нашей – доброй, здоровой, нейтральной, равнодушной – две врачихи.
Юные, самонадеянные, неумные. За столом сидят. Нет, одна лишь за столом, а вторая рядом, на стульчике умостилась.
Показали мне место. Присаживайтесь, говорят. И не успел наш герой задницу на табурет приладить, вопросы так и посыпались.
Который раз уже? (На дурке в смысле.) Как себя ощущаете? Жалуетесь на что? И давно это у вас? А раньше бывало? И пошлó, и пошлó. Я, как мог, старался лавировать в этом омуте, водовороте бесполезных вопросов, но на «оцените строй своей личности» угораздило меня ляпнуть слово «инфантилизм». Докторши насторожились.
А не готовились ли вы заранее? Вспомнили, видимо, из Ильфа и Петрова «Ярбух фюр психоаналитик унд психопатологик». В том смысле, что я – симулянт и болезнь свою знаю исключительно по книжкам.
Адонис тут слегка опешил. Никогда бы не подумал, что «инфантилизм» настолько сложное, «научное» слово, что узнать его можно лишь из специализированной литературы.
«Инфанта» по-испански – принцесса, от латинского infans – дитя, ребенок. Вот в Эрмитаже даже картина Рубенса есть знаменитая: «Инфанта Изабелла». Так что смысл термина кристально ясен. Что тут сложного?! Чтобы знать, понимать слово «инфантилизм», не нужно готовиться заранее.
Не знаю, убедил ли я их; опрос продолжился. Какие вещества вы пробовали? Опишите воздействие их на вашу психику. Ну я им рассказал про синестезию[47].
Тут уж врачихи сели в калошу: они никогда не слышали этого научного термина!
Да-а-а, специалисты. Кто кого должен допрашивать?! Вот тебе и «Ярбух фюр психоаналитик унд психопатологик».
Вскорости опрос был окончен, и Адонис отправился в палату, сладкие сны смотреть: у меня оставалась в запасе таблетка ◼◼◼◼◼◼◼◼◼. Сильное и токсичное лекарство, но по сравнению с теми веществами, что я принимал до больницы, ерунда, слону дробина.
Sweet dreams!
Бог войны
И привиделась мне греза о буддийском боге войны.
В начале сновидения Адонис представил себе все пространство мира пустым. В пространстве этой пустоты – безграничное море из человеческой и лошадиной крови, в котором треугольником волнуются волны, и в самой середине этих волн – четырехугольная медная гора.
На вершине ее солнце, человеческий и конский труп, а на них Чжамсаран[48]. Лицо у него красное, в правой руке, испускающей пламя, он держит медный меч, упираясь им в небо, этим мечом он иссекает жизнь нарушивших обеты. В левой руке держит сердце и почки врагов веры, под левой мышкой прижал он кожаное красное знамя. Рот страшно открыт, четыре острых клыка обнажены; имеет три глаза и страшно гневный вид. Он коронован пятью человеческими черепами. Стоит Чжамсаран посреди пламенеющего огня премудрости.
Но что это был за странный, пугающий образ, Адонис так и не понял. Видение ада? Предупреждение нарушающим обеты?
Да соблюдал ли он когда хоть какие обеты или хотя бы стремился к этому? Даже этого не смог понять или вспомнить…
Сортир
Нельзя не сказать пару слов и о туалете. Самое популярное, наиболее общественное место на отделении. Зона курения, общения, ожидания и прочая. Уму непостижимо, сколько разнообразных занятий и функций сосредотачивается здесь в одном месте, в одно время: кто-то курит, кто-то осуществляет процесс дефекации, кто заваривает из нифелей чай горячей водой из-под крана, а кто-то просто ест, не покидая пределов туалета.
Потолок темно-коричневый, а изначально был белым, закоптился от табачного дыма. Вот такого же либо совсем черного цвета будут и наши легкие, если курить не бросим.
В туалете всегда стоят две длинные деревянные скамейки: одна – подпирает дверь, не давая ей захлопнуться, другая – просто так.
Туалет расположен в длинной, вытянутой комнате без окон, облицован выщербленным квадратным кафелем грязно-охристого цвета.
Во время перекуров смог такой, что хоть топор вешай: от входа не разглядеть, что происходит у дальней стенки. Там, под прикрытием дымовой завесы, зависают иногда, сидя в углу на корточках, курильщики ◼◼◼◼◼◼ и ◼◼◼◼ со своими папиросами.