Мы блюдем нравственность пациентов, простите, отдыхающих, поэтому порнография в любом виде строго запрещена. Но в своих снах и/или галлюцинаторных видениях ты можешь позволить себе многое, если не все! Рукоблудие – в лучших европейских традициях – разрешено, просто не надо это афишировать.
И, наконец, старый советский библиотечный шкаф на раскособоченных ножках, вот где пир для ума, убежище Монрепо для истинных аристократов духа.
Словом, лишь у нас, в нашем Учреждении, ты найдешь отдых, помощь и лечение, лучшие – непревзойденные – во вселенной!
Welcome!
Роксана
С Дарьей мы познакомились не на Пряжке, туда она позже заехала, а в учреждении социально-благотворительном: деревня такая есть на заснеженных просторах Ленинградской области, Роксана называется. Кто додумался назвать эту убогую богадельню в честь возлюбленной Александра Великого, в душе не ебу, не ведаю.
Шланговал[71] я тогда волонтером, и Даша там тоже работала. Назвать «трудом» эту бестолковую, праздную, суетливо-бессмысленную деятельность язык не поворачивается.
Деревня была заполнена дураками всех сортов и видов, какие только бедная земля носит. Пребывали здесь и умственно отсталые (основной профиль заведения), и даунята, и коматозники с наполовину отмершим во время клинической смерти мозгом, и даже аутисты. Лишь сумасшедших, нормальных, старых добрых психов не было.
Самым обычным, будничным вопросом со стороны идиотов был: «Как поживают твои гномики? О чем они тебе рассказывают?» – а также настойчивые просьбы побеседовать по телефону со знакомой собакой или кошкой. Ну и вообще, в любое время дня и ночи дурни-подопечные давали огоньку, скучать никому не приходилось.
Время от времени они дрались между собой, могли даже запросто навернуть товарища тяжелой лопатой или граблями по ебалу, бросались под проезжающие машины (рядом проходила дорога, и иногда, хоть и редко, появлялись автомобили, тракторы), бегали по деревне со спущенными штанами, жизнерадостно потрясая первичными половыми признаками, сочиняли бессмысленные, запредельно абсурдные стихи, обэриуты лопнули б от зависти, выпрыгивали из окон, жрали сухой кофе, а один из идиотов по прозвищу Диоген[72] любил при всем честном народе мастурбировать, не снимая джинсов, нечленораздельно мыча при этом.
Сначала нас это веселило, а то как же! Но спустя пару недель общения со всеми этими ангелами небесными, биологическим мусором, становилось почему-то уже не до смеха.
Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что полноценные, постоянные сотрудники деревни, не волонтеры-придурки, заботились об убогих по-настоящему и работали не за страх, а за совесть.
Причем они не обманывали себя и не умилялись тупорылым речам и диким выходкам подопечных. Постоянные, кадровые работники старались изо всех сил обучить дураков, привить им способность к организованному труду. И, надо признать, во многих случаях это удавалось, даже парни с ДЦП под влиянием дисциплины и обучения вполне сносно управлялись с граблями, лопатой и возили тяжеленные тачки с навозом, в деревне была своя ферма.
Подлинное уважение внушала женщина Светлана, едва ли не главный человек в деревне. Глубоко, искренне верующая, православная, она не питала тем не менее иллюзий по поводу сил и способностей подопечных, но всеми возможными средствами старалась их обучить и наставить. Но это не значит, что Светлана лишь строила[73] дураков, нимало не заботясь об их душе. Ровно наоборот, эта самоотверженная женщина использовала любую возможность, чтобы как-то скрасить, расцветить, разнообразить жизнь этих неумных, бессмысленных созданий. Скажем, от каждого художественно одаренного волонтера требовала проводить с дураками занятия арт-терапией, а на православное Рождество, в жестокую метель самолично рано поутру водила процессию идиотов в церковь в соседнюю деревню, на расстояние шесть километров по заснеженной дороге.
Характер у Светланы был железный, и спуску не давала никому: ни коллегам-сотрудникам, ни прихиппованным, безответственным волонтерам, ни даже возлюбленным дуракам.
А вечерами она играла этюды Шопена на пианино.
С виду дурачки-подопечные ничем почти не отличались от обычных, здоровых граждан, если не считать больных синдромом Дауна с характерными «финскими» лицами и водянистыми рыбьими глазами. Наоборот, это иные здоровые здесь напоминали расслабленных. Скажем, Геннадий, формально директор заведения – он подписывал все документы, все время молчал и лишь загадочно, ангельски улыбался. Первое время я думал, что он немой. Лишь спустя две недели по приезде услышал от него первое «здравствуй».
Один из постоянных работников, Габриэль, швейцарец по национальности, через слово матерился по-русски с сильным акцентом, смолил «Беломор», лакал виски и мусолил в своей комнате порнографические журналы.
Матвей – толковый, ухватистый, работящий русский мужик, мог тоже иногда прибухнуть и в пьяном виде врезал как-то по морде одной из подопечных, уродливой бабе с патологической склонностью к мужскому обществу. В том нельзя его винить. Попробуй поживи 365 дней в году бок о бок с отрыжкой социума, не так еще с катушек слетишь!
Несмотря на срывы и отдельные недостатки, постоянные сотрудники Роксаны – праведники, не побоюсь этого слова. Если не святые. Не то что раздолбаи-волонтеры.
Волонтеры – общечеловеческий сброд из разных стран мира, в основном из Германии и Скандинавии, не считая русских, – сплошь и рядом забивали на свои обязанности, ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼, напивались, дрыхли до полудня, ухлестывали за противоположным полом и, видимо, думали, что попали они не в социальную организацию, а в вольную коммуну хиппи-деградантов. В каком-то смысле можно сказать, что воспитывать здесь приходилось не столько дисциплинированных дураков, сколько вечно расслабленных, безответственных добровольцев.
Лишь Тибальт, муж Светланы, – стареющий, битый жизнью армянин с вечно небритой, седой щетиной – отличался спокойной деловитостью и никогда никому в помощи не отказывал.
А по вечерам два раза в неделю почти все постоянные собирались на так называемые антропософские чтения под председательством Мэри, высокой, с длинным лицом и истинно британскими манерами англичанки, где занудно и сбивчиво обсуждали малопонятные и незначащие гуманистические истины, поражая даже меня, человека без высшего образования, своим космическим невежеством.
Пиздец, в общем.
Проварившись в этом дерьме несколько месяцев, я начал как-то соображать, что не такими уж чудовищами были нацисты со своей программой эвтаназии.
Но уровень мотивации у хорошо натасканных идиотов был чрезвычайно высок. Помню, как-то раз вечером я все же напился и утром с похмелюги не пожелал выходить из комнаты, надо было выводить подопечных работать на ферме. Так вот, один из моей инвалидной команды, паренек по имени Саша, вломился ко мне в комнату и, возбужденно жестикулируя и вращая глазами, стал на своем птичьем языке (Саша был даун неговорящий, все больше мычал) убеждать меня собраться. Сквозь его неразборчивый санскрит часто проскальзывало исковерканное до неузнаваемости слово «работа». Когда я даже на такую экспрессивную агитацию не среагировал, Саша за руки принялся стаскивать меня с койки. Пришлось пойти.
И до Роксаны, и после я много трудился на различных заводах-складах-фабриках и хорошо изучил социальную прослойку пролетариев. Так вот, если бы мне предложили для выполнения какой-либо задачи получить в подчинение десяток здоровых работяг или пару-тройку толково обученных идиотов, я бы без колебаний выбрал последнее. Не станут дурни ни материться, ни зависать у кофейного автомата, ни съебывать на перекур каждые полчаса, ни занудно жаловаться на низкую заработную плату, ни залипать в телефоне. Вернее, лучше нормальных сделают.
Таковы они, пролетарии, надежда человечества, по Марксу-Энгельсу.
Детей в Роксане не было, если не считать младшего сына Светланы и Тибальта. Жил он в деревне постоянно на домашнем обучении и очень ко мне привязался, все время играть звал.
А дураки – биологически взрослые – застыли в одной точке, в вечном детстве, но без надежды на взросление. Не росли, не развивались, лишь дряхлели со временем.
Меньше всех жили дауны: при хорошем уходе, заботе в условиях деревни дотягивали до сорока – сорока пяти. В условиях города, который вообще снашивает человека быстрее, больной с синдромом Дауна мог умереть и в тридцать. Для даунов тридцать – тридцать пять лет уже глубокая старость.
Сироты здесь не жили, не считая одного или двух, от которых родители отказались еще в младенчестве. Люди сдавали сюда своих чад добровольно, чтобы избавить себя от стресса постоянного проживания бок о бок со слабоумным.
Да и самим дуракам было, я думаю, лучше жить бóльшую часть года в деревне, на природе, при живом общении с многочисленными товарищами и опекунами, чем в замкнутом пространстве городской квартиры с вечно занятыми, усталыми, глубоко несчастными родителями.
Раз или два в год отец, мать, другие родичи забирали придурков домой на каникулы.
Но была одна вещь, которая делала дураков безусловно лучше большинства здоровых людей – честность. Отсутствие социального интеллекта делало их совершенно открытыми, и они могли откровенно сказать тебе в лицо все, что думают – и хорошее, и плохое, не скрываясь подленько.
Сравнивая себя с дураками, я вспомнил огромное количество глупых поступков, которые совершил в своей жизни, и стал понемногу избавляться от гордости, гордыни – лучше сказать, какую испытывает любой так называемый «здоровый» человек за свою разумность. Мне, скажем, на психологических тестах поставили в свое время высокий вербальный интеллект. Было б чем гордиться, это значит всего лишь, что умею говорить крáсно да барышням мозги пудрить.