Заботливые сотрудники – истинные герои своего, нашего времени, – заботились и о питании дуриков, и для каждой категории подопечных соблюдался свой стол. Кофе дуракам не давали, и правильно делали: кофеин вызывал у иных из них настоящую наркотическую зависимость. Жила, например, в Роксане некая Катя Ёлочкина – перезрелая девица с грустно-собачьим взглядом исподлобья. Так она была до лакомства ацтеков сама не своя – пила, если удавалось достать кофе, какао, цикорий, энергетик, литрами и даже жевала кофейные зерна. Все сотрудники и волонтеры знали, что прятать зелье от Кати надо самым тщательным образом. Я тоже был предупрежден на этот счет сразу по прибытии, мне сказали, что Катя ворует. Я сразу же спрятал банку под кровать, но не помогло: в один из дней девице все же удалось проникнуть ко мне в мое отсутствие и похитить вожделенный кофе. Вечером я сидел у себя в комнате, опечаленный пропажей: все окрестные магазины были уже закрыты. Вдруг – стук в дверь. Я поднялся с кровати, открыл дверь – никого. Бросил взгляд вниз, у порога стоит банка из-под кофе. Моя, та самая. Поднял с пола, посмотрел, на донышке шуршит-перекатывается небольшое количество, ложки на две-три, кофейных гранул. Вернула, значит, Катя остатки, и у дураков есть совесть!
Впоследствии я стал пересыпать только что купленный кофе в три-четыре различные емкости и как следует прятать в разных местах комнаты, если что-то украдет Катя – хоть запасные банки останутся.
Вообще, Катя эта – уникум. Невысокая, среднего роста девчонка, с виду ничего необычного. В деревне у нее был возлюбленный, поддерживала чисто платонические отношения с одним из подопечных, пареньком по имени Костя, неговорящим дэцэпэшником. Костя, хоть и хлипкий на вид, изломанный, и с ДЦП, но хорошо обученный постоянными сотрудниками, Светланой и другими, на ферме вполне сносно помогал без помощи.
Отношения у Кати с Костей были весьма нежные, привязчивые. Главную роль в них играла, конечно же, Катя и иногда кавалером своим беззастенчиво командовала. Но когда Катя желала увидеть Костю, побеседовать с ним, удержать ее не было никакой возможности. Да-да, был случай, когда Екатерина жаждала узреть Костю, рвалась к возлюбленному, а ее не пускали. Чтоб удержать барышню, понадобилось двое, не то трое здоровенных мужиков! А ведь обычная, даже хрупкая с виду девчонка, откуда что берется!
Другой раз был случай, за какие-то проказы Катю заперли на ключ в комнате. Ключ торчал снаружи в замочной скважине. Так она умудрилась выбраться из комнаты, открыв дверь изнутри каким-то невероятным, никем не понятым, неузнанным способом. Агент ноль-ноль-семь отдыхает!
Вообще, как видно из вышеизложенного, дураки, когда им надо было, проявляли чудеса хитрости, смекалки и изобретательности, а также силу и ловкость, недоступные и здоровым.
Ассасин
Сейчас, когда я пишу эти строки, Даша оклемалась более-менее, спешу обрадовать сентиментального читателя, семью даже завела, и дети появились, а в то время… мама не горюй! Что творилось тогда в ее семитской головушке, одному Яхве ведомо! Ну да, Даша была и остается сейчас еврейка истинная, настоящая. Но не совсем. «Это как?» – спросит любознательный читатель.
Обо всем по порядку. Глянешь на нее со стороны, более совершенного выражения национальной принадлежности и представить нельзя: влажные миндалевидные глаза, округлые щеки, кучерявые волосы, пухлые азиатские губы, характерной формы нос. Еврейка чистой воды, хоть ты тресни, ёп твою!.. Но это с моей, не кошерной точки зрения. Что же касается ее соплеменников…
Не считая родителей, нормальные отношения у нее были только с русскими предками по линии матери. Отец-еврей Дашу, конечно, любил, но вот родственнички его, сестры, тетушки, бабушки и прочие, изначально ее возненавидели. Мы, говорят, семья Хохмаштейн (нашей героини родовая фамилия), а ты что за уёбище? Ты – гой, акум! (Или как там они чужих называют?)
Дело в том, что в иудаизме считается, что национальность передается строго по женской линии. А если у тебя еврей дед, прадед, да хоть отец – за своего не признáют. Это был как раз Дашин случай: мать – русская, отец – семит. Так что, с точки зрения евреев «кошерных», «правильных», Даша была «гой, акум» (смотри выше). Несмотря на «общечеловеческую» болтовню и обязательные стенания по поводу Холокоста, наибольшие ксенофобы – как раз евреи ортодоксальные, правильные, даже если неверующие.
Дарья очень переживала из-за ненависти и презрения своей пизданутой родни, плакала и убивалась, а иногда вдруг принималась злиться. Губы ее кривились, лицо напрягалось, и слезы мешались с нецензурной бранью: «Суки жидовские! Пидарасы пархатые! Бляди обрезанные!»
Я слушал и понимающе-сочувственно ухмылялся, не вдаваясь в размышления по поводу смысла ее последнего оскорбления.
Как-то раз, уже позднее, в Питере, я зашел к Дарье в гости. Мать сняла для нее огромную квартиру-мастерскую на Фонтанке с потолками под семь метров и площадью – слонов выпасать можно. Боюсь даже представить, во что это обошлось бедной женщине!
С лестницы прошел в указанную квартиру, дверь почему-то оказалась не заперта. По обширным помещениям этого обиталища муз были веером рассыпаны краски в тюбиках, листы-листики рисунков, набросков, эскизов, кисти, тряпки со следами краски, растворителей, на подрамниках и пюпитрах расставлены во все стороны света недоконченные картины маслом на холсте, оргалите, картоне – модерново-урбанистические пейзажи унылого Купчино и других районов нашего славного города.
Кухни не было, ее заменяла старая чугунная, советских еще времен, белая эмалированная мойка с подтекающим краном, колченогий столик с посудой, остатками еды.
На окнах плотно задернутые шторы темно-шафранового цвета. Желтый – цвет безумия.
Среди всего этого монпарнасского великолепия восседала на складном стульчике-треножнике сама хозяйка мастерской, сжимая в одной руке огрызок яблока, а в другой, как самурайский меч, мастихин, им и резала эдемский плод.
Даша приветствовала мое появление громким радостным возгласом, как встревоженный суслик, вскочив с сиденья.
Усадив меня на один из старых, обшарпанных советских диванов, она плюхнулась на такой же, брат-близнец, диван напротив и свозбужденным блеском в глазах горестно принялась рассказывать об очередном конфликте со своей правоверной родней, на сей раз почему-то без мата. Я послушал некоторое время, а после, не без некоторого усилия, мне удалось переключить ее внимание на более мирные и менее кошерные предметы и темы. Вспомнили Роксану, знакомых волонтеров и дуриков. Как проводили занятия арт-терапии с убогими, как пропалывали грядки, ебошили[74] в засранном свинарнике, кормили коров сеном. Как в один из дней волонтер Лукас, субтильный, очкастый хиппи, откомандированный к нам из Германии для прохождения альтернативной службы[75], тогда у них еще призыв не отменили, ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼ в сопли[76]. Бош[77] валялся на земле, раскинув в стороны тщедушные ручки-ножки дистрофика, и, подрагивая хилым тельцем, декламировал на родном языке выдержки из сочинений Фейербаха иШиллера, вперемежку с цитатами из «Гёца фон Берлихингена». Мы же, как веселые дауны, бегали вокруг, распевая «Юми юкаба»[78] на японском.
Приходя в себя от воспоминаний, того, что нигде, никогда, никому не вернуть; да и не надо, нахуй… посидели, выкурили по сигаретке. Смолила Даша тогда, в тот период, мать ее, жизни, безбожно. И вдруг, смяв и выбросив на пол пустую сигаретную пачку, спросила:
– А ты знаешь, Адонис, кто я?
– Кто? Художник! Художница, – поправился Адонис.
Дарья, сидевшая до того, как и я, потупившись, в дурмане минувшего, медленно возвела очи и каким-то охрипшим вдруг голосом выдала:
– Я – снайпер!
Я подумал было, что это очередная абсурдистская шутка, и хохотнул глуповато, но Даша остановила меня движением длани:
– Нет, Адонис, послушай, поверь мне: я – снайпер. Профессиональный убийца. Киллер.
– Ты – киллер? Серьезно? А как же искусство? Ты же художница!
– Ёпть, сам ты художник!.. А я – стрелок-снайпер. Давно, с детских лет еще… «Леон» смотрел? А все это искусство и прочая поебень – лишь прикрытие.
Оценив качество ее произведений, всех этих этюдов и набросков, несерьезных попыток сделать нечто новое на ниве старого, заезженного модерна, действительно можно было так подумать. Но Дарья, не дав довести эту мысль до конца, вновь изрекла:
– Да, я – ассасин.
Последовавший за этим рассказ меня одновременно расстроил (совсем беда с головой у девки!), восхитил (но какова идея!) и развеселил (об этом ниже).
Итак, я здесь, сейчас, в одном из старинных домов Петербурга Достоевского[79], сижу, слушаю явно выдуманную исповедь сумасшедшей еврейки-художницы. Не каждый день случится такое ментальное приключение!
– Да, киллер – ассасин.
– А что сидишь, бездействуешь, не совершенствуешь навыки?
–Заказа жду. Скоро шабашку[80] подкинут влиятельные люди, человечка одного дóлжно убрать, в Америке. И вот по завершении работы настанет счастье, и потекут молочные реки с кисельными берегами, меня назначат мэром Чикаго!
При слове «Чикаго» я выпал в осадок[81] окончательно, заткнулся и (от волнения?) закурил сигарету.
Чикаго? Город Сэма Джанкана и Аль Капоне. Мегаполис, овеянный романтикой гангстерских подвигов, перестрелок и сухого закона. «Tommy Gun» и прочая… Да, так-то вот, нехуёво крыша протекает у барышни.
Разумеется, я Дашиному бреду ни на грош не поверил, но и разочаровывать ее не хотелось. И все равно принялся возражать, тогда, в тот тоскливо-бессмысленный период своей здоровой жизни вне больницы, я и впрямь считал себя нормальным и, как любой из моих здравомыслящих сограждан, почитал своим долгом наставить на путь истинный дураков и идеалистов.