В реабилитационном центре я могу быть такой, какой хочется. Иными словами, здесь мне наконец-то не надо притворяться чудовищем.
В Лавлорне стоит собственная погода, точно так же и время здесь течет по-иному. Иногда девочки приходили в Лавлорн ровно в полдень, а потом, снова оказываясь в лесу Тэрэлин, обнаруживали, что небо расцвечено розовым и багрянцем, что тени стали длинными, что стрекочут сверчки, а край солнца уже целует горизонт. Столь же часто, когда в их мире бывало холодно и дождливо, в Лавлорне ярко светило летнее солнце и он был полон пчел и жирных комаров. То одна, то другая из трех девочек вечно забывала здесь толстовку, шарф или шапку и потом получала за это нагоняй.
Наши дни
– Ничего себе. – Моя лучшая подруга, Эбби, держит двумя затянутыми в белую перчатку пальцами кусок сгнившей материи. – Что это такое?
Чем бы это когда-то ни было – курткой? одеялом? небольшим ковриком? – теперь эта штука совсем черна, жестка от скопившихся и высохших на ней за много лет пятен и вся изрешечена дырками там, где ее проели насекомые. И она ужасно воняет. Несмотря на то что от Эбби меня отделяет половина комнаты, где громоздятся горы из книг, давнишних газет, ламп, старых кондиционеров и картонных коробок с сотней так и не распакованных и так и не использованных покупок из числа тех, что обычно заказывают в полночь в телевизионных магазинах – блендеров, универсальных ножей, мягких игрушек и даже одной духовки с грилем, – от этого зловония все равно начинают слезиться глаза.
– Не спрашивай, – произношу я. – Просто засунь это в пакет.
Она качает головой.
– Твоя мама, что, хранила здесь труп? – говорит она, а затем, осознав, что сболтнула лишнее, засовывает тряпку в большой пластиковый пакет. – Прости…
– Ничего страшного, – отвечаю я. Это одна из тех вещей, которые так нравятся мне в Эбби: она просто-напросто забывает все важное. Она реально никак не может запомнить, что, когда мне было двенадцать лет, меня обвинили в умышленном убийстве лучшей подруги. Если погуглить Миа Фергюсон, первым делом выскакивает пост, размещенный в популярном блоге по вопросам воспитания детей, озаглавленный: «Как дети становятся чудовищами? Кто виноват?»
Отчасти то, что Эбби об этом все время забывает, объясняется просто: она переехала в наш городок всего два года назад. Само собой, она слышала об убийстве – о нем слышали все, – но когда ты получаешь подобную информацию из вторых рук, это воспринимается совсем по-другому. Для тех, кто живет за пределами нашего городка, гибель Саммер стала трагедией, а то, что главными (ладно, не главными, а единственными) подозреваемыми стали трое детей, явилось ужасом, ужасом невообразимым.
Но у нас, в Твин-Лейкс, это приобрело личную окраску. Даже теперь, пять лет спустя, я все еще не могу ходить по городу, не ловя на себе злобных взглядов всех и каждого и не слыша произносимых шепотом оскорблений. Как-то раз несколько лет назад, когда я стояла перед витриной магазина, торгующего пряжей и принадлежностями для вязания, разглядывая выставленные в ней корзины, полные разноцветных мотков пушистой шерсти и табличку, гласящую: «Занимайся вязанием, а не войной», ко мне подошла женщина, сжав губы так, будто она собиралась меня поцеловать, и плюнула мне в лицо.
Даже мою мать оскорбляют всякий раз, когда ей приходится выходить за покупками, в прачечную или на почту. Думаю, окружающие винят ее в том, что она воспитала чудовище. В конце концов, ей стало проще не выходить из дома. К счастью – а может быть, к несчастью, – у нее есть собственный бизнес по интернет-маркетингу. И поскольку она может заказывать по Интернету все – от туалетной бумаги и носков до молока – у нее есть возможность сидеть дома по полгода, ни разу не выходя за дверь. Когда несколько дней назад она объявила, что уезжает погостить к сестре, со мной чуть не случился сердечный приступ. После убийства она впервые покинула наше убежище более чем на час.
Правда, надо признаться, выбора у нее не было. После того как ее так называемые «коллекции» начали появляться сначала на нашем заднем дворе, потом на крыльце, а затем заполонили весь двор, соседи начали кампанию за то, чтобы нас с мамой вышвырнули из города. Вроде бы наше присутствие среди них уже само по себе оказывало на район пагубное влияние и самим фактом лишало их шансов когда-либо продать свои дома. Хотя городские власти и не стали подавать на нас в суд, они дали нам две недели на то, чтобы мы избавились от мусора, пригрозив штрафами за вредное воздействие на окружающую среду и создание антисанитарных условий. И мама отправилась погостить к тете, чтобы не мешать мне, принимаясь рыдать всякий раз, когда я буду выбрасывать использованную столовую салфетку, и чтобы я таким образом смогла без помех разобрать весь хлам, скопившийся за пять лет.
– Миа, выброси их. – Эбби достает из-под сломанного торшера пачку рваных газет. – Теперь мы знаем, какие новости были главными, – она щурится, – в 2014 году.
Я поднимаю с пола картонную коробку, чувствуя легкое удовлетворение, когда под ней открывается небольшой участок ковра. Надпись на боку коробки гласит: «С этой удивительной овощерезкой готовить проще простого!»
– Может быть, тебе лучше ее продать. Ведь она все еще не распакована, верно? – Эбби с трудом поднимается на ноги, опираясь на подставку для телевизора. Эбби толстая и очень красивая. У нее светлые глаза, темные волосы, губы, увидев которые так и хочется поцеловать, и идеально прямой нос с чуть-чуть вздернутым кончиком.
Когда ей было десять лет, она завела собственный канал на YouTube, посвященный моде, а также красоте и уходу за лицом и телом. Когда ей исполнилось пятнадцать, у нее уже было два миллиона подписчиков, спонсорами ее канала являлись крупнейшие косметологические бренды, а денег к ней в банк приходило столько, что ее семья смогла переехать из Гаррисона, Айова, обратно в Вермонт, где живут ее дедушка и бабушка.
Эбби ездит на такое количество Бьютиконов[2], ВидКонов[3] и недель моды, что ей приходится обучаться на дому – так мы с ней и встретились и сошлись, поэтому, когда она не находится в отъезде, мы занимаемся вместе по пять дней в неделю, по четыре часа в день, слушая, как мисс Пиннер бубнит, рассказывая нам обо всем – от повествовательных приемов, которые Хемингуэй использовал в своем романе «И восходит солнце», до природы ковалентной связи. Мы встречаемся в доме Эбби, находящемся в трех кварталах от моего, и причина этого вполне очевидна – в моем доме негде сидеть и почти нечем дышать.
Об этом позаботились Кучи. Они неумолимы. Они размножаются. Они все множатся и множатся.
– Ну да, как же, – отвечаю я. – Если тебе нравится, нарезая овощи, добавлять к ним черную плесень. – Я беру коробку под мышку и пробираюсь к парадной двери, ступая по тропе, осторожно проложенной среди Куч, по каньону, между наваленными вещами: сплющенными, перевязанными шпагатом картонными ящиками, бесчисленными рулонами просроченных купонов на скидки в продовольственных магазинах, упаковочной ленты, ржавых ножниц, старых кроссовок, проколотых автомобильных камер и вышедших из строя ламп – и другого барахла, который моя мать по каким-то причинам считает необходимым не выбрасывать, а хранить.
Выйдя на улицу, я вижу, что у неба жуткий цвет – тошнотворно-зеленоватый, как у лица человека, которого вот-вот начнет выворачивать наизнанку. Нам пообещали несколько дней сильных бурь – может быть, даже торнадо, – хотя этому никто по-настоящему не верит. У нас в Вермонте не бывает торнадо – во всяком случае, не бывает часто, к тому же в половине случаев в новостях предсказывают торнадо только для того, чтобы поднять собственные рейтинги.
Я закидываю коробку в мусорный контейнер, который сгрузили на подъездной дороге к дому. Это один из самых крупных контейнеров для отходов, которые ставят там, где ремонтируется дом или идет строительство, и после всего лишь двух дней расчистки завалов в нашем доме он уже наполовину заполнен.
Вернувшись в дом, я вижу, что у Эбби покраснело лицо, она кашляет и закрывает рот рукой.
– Что случилось? – спрашиваю я. – В чем дело?
– Не знаю. – Она произносит это, задыхаясь, со слезящимися глазами. – По-моему, это старая пицца или что-то в этом духе.
– Закругляйся, – быстро говорю я, стараясь не обращать внимание на то, что у меня в желудке словно начинают вращаться лопасти спаренного винта. – Я не шучу. У теба вид такой, будто ты сейчас начнешь блевать.
– Ты уверена? – Эбби явно неловко оттого, что неловко мне. И становится еще страшнее, поскольку Эбби не из тех людей, которых легко заставить почувствовать неловкость. Она из тех, кто вместо того чтобы одеваться в толстовки большого размера или спортивные брюки и всячески пытаться казаться незаметной, носит украшенные перьями юбки и пестрые легинсы, красит волосы в разные цвета, а потом тратит четыре часа на фотосессию со своей мальтийской болонкой по кличке Коржик. – Мы же еще почти ничего не успели сделать.
Это не вполне соответствует действительности. Я уже вижу на ковре несколько свободных участков. В гостиной стали видны и подставка для телевизора, и сам телевизор. Интересно, думаю я, есть ли у нас еще кабельные каналы?
– Ну и что? – Я выдавливаю из себя улыбку. – Значит, завтра сделаем больше. Может быть, мы даже найдем какие-нибудь погребенные под всем этим хламом сокровища.
– Или отыщем Атлантиду, – говорит Эбби, стягивая с рук перчатки и бросая их в один из открытых пакетов для мусора. Прежде чем уйти, она хватает меня за плечи. – Ты совсем-совсем уверена? Мне не придется найти тебя задохнувшейся под горой грязной одежды и старых газет?
Я вновь заставляю себя улыбнуться. Ужасное ощущение, будто в желудке вращается спаренный несущий винт, никуда не ушло, и мне кажется, что меня вот-вот вывернет наизнанку. Но Эбби хочет уйти. И я ее не виню.