– Это потому, что у него богатый отец, и потому, что полиция облажалась, – говорит Бринн. – На одежде Саммер была найдена его кровь.
– Это так и не доказано, – быстро отвечаю я.
– Говорю тебе, он что-то скрывает. Он что-то утаивает уже пять лет. – Она подается вперед. – На тот день, когда ее убили, у него нет алиби. Он говорил, что был дома, потому что заболел, но это не так. Кто-то вспомнил, что видел его в городе. – Она качает головой и брезгливо фыркает.
– Его тогда не было в лесу, – говорю я, на сей раз тише. Мое горло вдруг сжимается. – Я бы его увидела. Я бы… – Я едва удерживаюсь от того, чтобы сказать: «Я бы это знала». Разумеется, это прозвучало бы нелепо и было бы сочтено явной неправдой. Вот только никуда не уйти от того, что много лет между мной и Оуэном Уолдмэном существовала странная незримая связь, словно нас соединяло шестое чувство. Я всегда знала, где он может появиться и когда, и могла определить, в каком Оуэн сейчас настроении, даже если он не говорил мне ни единого слова. И мы могли прочесть мысли друг друга, обменявшись одним-единственным взглядом.
Мы с Оуэном дружили со второго класса, лицо его было так бледно, что другие дразнили беднягу Каспером[11] или Кровоносом, потому что ему очень часто приходилось выбегать из класса с носовым кровотечением, заткнув ноздри бумажными платками, а я была так стеснительна, что другие ученики вообще никак меня не называли. Это звучит дико, но иногда мне хотелось, чтобы у меня было какое-то прозвище, пусть даже обидное, потому что это бы значило, что я существую, что меня хоть кто-то заметил. Но меня не замечали.
На уроках изобразительного искусства мы с Оуэном сидели рядом. Как-то раз наш учитель мистер Хинкл занимался с нами тем, что называется «найденным искусством» или «готовым искусством», и велел нам наклеить на декоративный картон какие-нибудь мелкие предметы, такие как ватные палочки и ватные тампоны; смятые магазинные чеки и аптечные резинки; скрепки и колпачки от ручек, а затем все это раскрасить и художественно оформить кому как хочется. Я решила создать портрет из сухих макарон и весь урок сидела, приклеивая кусочки макарон, почти не поднимая глаз и почти не дыша. Должно быть, со стороны казалось, что у меня психологическое расстройство. Но когда прозвенел звонок, я увидела, что Оуэн смотрит на меня и улыбается. У него была замечательная улыбка: правая часть его губ всегда вздергивалась выше на дюйм, чем левая.
– Знаешь, Макарошка, – сказал он, – у тебя получилось просто здорово.
Так все и началось. На следующий день, увидев меня в школьном буфете, он помахал мне рукой.
– Привет, Макарошка. Как жизнь?
Может быть, он просто меня дразнил. Может быть, нет. Но я была в восторге. Прозвище Макарошка давало мне то, чего я могла ждать с нетерпением. Слово «Макарошка» означало шутку, понятную только двоим, а шутка, понятная только двоим, означала друг.
И мы в самом деле стали друзьями – медленно, постепенно, мелкими шажками. В выходные или после школы я, бывало, смотрела в окно и видела его, сидящего на велосипеде, глядя с улицы вверх, на мое окно, с лицом, похожим на бледную луну – и тогда я кубарем выбегала из дома и бежала к нему. Мы снимали смешные видеоролики и выкладывали их на YouTube. Мы играли в кикбол[12] на лужайке перед его домом и валялись на траве в саду отца, голова к голове, ища на небе облака, напоминающие очертаниями какие-нибудь реальные или воображаемые предметы.
В пятом классе мы обнаружили в лесу за его домом шалаш на дереве. У Оуэна тогда был плохой год – он вечно ссорился со своим отцом, они не ладили, а в школе кто-то начал распространять слухи, будто он носит с собой ножи, будто он режет на куски мелких животных, будто он иногда приходит в школу с бомбой в рюкзаке. Мы оборудовали шалаш фонариками, принесли туда спальные мешки, фастфуд, даже вентилятор, работавший на батарейках, так что Оуэн мог уходить туда всякий раз, когда ему не хотелось находиться дома. Однажды нас застукали там вместе во время грозы, когда мы лежали в спальных мешках, практически касаясь друг друга носами.
Ребята в школе начали распускать новые слухи: Оуэна стали называть сексуальным маньяком, а меня – шлюхой. Все видевшие нас вместе чмокали губами, будто целуясь, или делали руками непристойные жесты, как обячно делают дети, переходящие в подростковый возраст. «Когда ты ее трахнешь, Оуэн?», «Эй, Миа! Вы с Оуэном уже переспали?» Я всегда делала вид, что смущаюсь – и действительно смущалась, – но малюсенькая, крошечная часть моей души радовалась. Я больше не была невидимкой. Теперь я была не одна. У меня появился Оуэн. И пусть его обзывали Каспером, Кровоносом, будущим серийным убийцей. Мне было все равно – ведь он был моим. Мальчик с кривой улыбкой, мальчик, считавший, что у него большое будущее, мальчик, с которым я могла разговаривать обо всем.
Я делала вид, будто вовсе о нем не думаю. «Оуэн? Ты веришь, мне нравится Оуэн? Фу. Да никогда в жизни». Что же до Оуэна, то он вообще никогда ничего не говорил, просто улыбался своей кривой улыбкой и качал головой. Нам с ним не было нужды что-то говорить. Мы и так все знали.
Разумеется, мы были созданы друг для друга. Разумеется, когда-нибудь мы будем вместе. Когда я в первый раз поцелуюсь, то, разумеется, это будет с ним, а его первый поцелуй будет со мной. Мы с ним просто ждали, давая тому, что было между нами, раскрыться, расцвести, блаженствуя, как те, кто залеживается в воскресенье в кровати, зная, что им абсолютно некуда спешить.
А потом появилась Саммер.
– Если ты так убеждена, что Ромео был тут ни при чем, – говорит Бринн, – то почему бы тебе самой не спросить его, отчего после убийства он вел себя как последний придурок?
– Как ты себе это представляешь? Мне что, надо поехать в Лондон и начать стучать во все двери? – огрызаюсь я. – Наверное, в городе с населением более восьми миллионов человек это было бы совсем нетрудно.
В зеркале заднего вида я встречаюсь глазами с Бринн. У нее такое выражение лица, будто она только что выпила глоток испорченного молока, но слишком вежлива, чтобы тут же его выплюнуть.
– В чем дело? – спрашиваю я. – Что ты хочешь сказать?
– Он вернулся, – помолчав, говорит она. – Я его видела.
– Оуэн вернулся, – повторяю я. Как будто, если скажу эти слова вслух, это поможет мне все понять. Бринн кивает. – И ты его видела. – Она кивает снова. Я даю машине задний ход, меня распирает от отчаянного желания двигаться, ехать. Иначе я сорвусь. – И когда же ты собиралась мне сказать?
– Я только что именно это и сделала, – замечает она.
– После того, как об этом заговорила я. Я думала об Оуэне тысячи раз – мне приходилось изо всех сил заставлять себя о нем не думать, но я никогда не надеялась увидеть его опять и даже не мечтала, что мне когда-нибудь представится шанс это сделать. Когда я слышала о нем в последний раз, он учился в Англии, в закрытой частной школе. И уже несколько лет ходили слухи о том, что дом Уолдмэнов выставлен на продажу.
Бринн фыркает, движением головы откидывает с глаз челку, точь-в-точь как лошадь.
– Я видела его только вчера, – говорит она. – Но не хочешь же ты сказать, будто тебе и вправду по душе увидеться с ним после всего, что произошло. Ты что же, до сих пор в него влюблена?
– Конечно, нет, – поспешно говорю я, с силой нажимая на акселератор, так что машина резко ускоряется, и Эбби, крепко шмякнувшись о спинку заднего сиденья, бросает на меня обиженный взгляд.
– Вот видишь? – бубнит Бринн, пожимая плечами, как будто все это не важно и она, не сообщая о том, что Оуэн вернулся, оказывала мне услугу. – Я просто оберегала тебя.
Я чувствую такую злость, что не сразу обретаю дар речи. Хуже всего то, что прежде Бринн и вправду меня оберегала. Как-то раз, когда я, находясь в раздевалке, мысленно отключилась, уставясь в пространство и Лили Джонс обвинила меня в том, что я пялюсь на ее титьки. Бринн тут же вмешалась: «Да где вы тут видите титьки?» – и внезапно все начали смеяться над Лили, а не надо мной. Когда я грустила из-за развода моих родителей, Бринн начинала смешно передразнивать всех подряд, чтобы рассмешить меня.
Но когда умерла Саммер, все это умерло вместе с ней.
Бринн защищала меня и перед копами – ведь она знала, что я не имею никакого отношения к убийству, – но сейчас она вела себя так, будто все равно меня в чем-то винит.
– На тот случай, если ты этого еще не заметила, – говорю я, – у меня и так все отлично. И было отлично и без твоей помощи все последние пять лет.
Бринн бормочет достаточно громко, чтобы я могла ее слышать:
– Что-то не похоже.
– Извини, – говорю я, давя на газ и едва не задевая парня на скейтборде, который тут же показывает мне средний палец. – По-моему, не тебе об этом судить.
– Кстати, Бринн, – перебивает нас Эбби, прежде чем мы обе успеваем рассориться вдрызг, – хочешь, мы завернем к больнице, чтобы ты смогла проведать свою мать?
Я сразу же начинаю чувствовать себя ужасно: я совершенно забыла о том, что мать Бринн попала в аварию и находится в больнице. Я делаю глубокий вдох, представляю себе злость в виде тени и воображаю, как ее разгоняют фары моей машины.
– Да, – говорю я. – Я подвезу тебя в любое место, которое ты назовешь.
Но Бринн вместо благодарности только впадает в ярость.
– Поверить не могу, – сдавленным голосом выдает она. – Поверить не могу, что ты готова использовать против меня мою мать. Ты готова использовать ее, чтобы избавиться от помехи…
– Я ни от кого не пытаюсь избавиться. Я просто подумала…
– А ты не думай, – огрызается Бринн. – Не думай ни о моей матери, ни обо мне. Я сама могу о себе позаботиться, – добавляет она почти так, будто эта мысль пришла ей в голову последней.
– Она просто пыталась тебе помочь, – говорит Эбб