«Он мне нравится, нравится по-настоящему, – хотела сказать я. Мне хотелось вопить. – Он нравится мне больше всего на свете. Больше, чем балет. Больше, чем дыхание». Больше – намного, намного больше – чем мне нравишься ты».
Но я слишком долго ждала. Я колебалась. Эти слова накапливались в самой глубине души, и я никак не могла разыскать их в темноте, вот и получилось, что я слишком долго ждала.
Саммер рассмеялась.
– Вот видишь? – сказала она, обращаясь к Бринн. И, взяв с кровати подушку, швырнула ею в меня. – Вот, динамщица. Кто-то должен дать этому бедному парню шанс.
Что же я помню о том бале? Зигзагообразные красные и голубые огни, то и дело меняющие форму пятна света на полу, ужасного качества музыкальное сопровождение, чудовищно неравномерный ритм. Я стою вместе с Бринн, и Оуэном, и Саммер, мы все подняли руки, все смеемся и немного задыхаемся от смеха. Мы вновь обрели почву под ногами. Как будто время просто отмоталось назад. Как будто последних шести недель – того, как Саммер избегала нас, ее насмешек над Бринн в кафетерии, когда она в присутствии всех сказала: «Перестань исходить слюной, МакНэлли. Я не из тех, кто увлекается девушками, поняла?» – просто не существовало. Как будто все это было долгим кошмарным сном, от которого мы все проснулись.
Что еще? Я отдавалась музыке, позволяя ей течь сквозь меня, подобно реке, забыв о ее форме и структуре и о первой позиции, и о том, что надо тянуть носки и держать спину, просто плывя в звуках.
И Саммер, одновременно и нить, и веретено, на которое наматывались все мы, веретено прекрасное, острое и смертоносное.
– Мамма Миа! – Она схватила меня за руки и закружила. Мои ладони были потными, а ее – сухими. – Когда-нибудь ты станешь знаменитой, тебе это известно?
А потом, когда заиграла медленная песня, Бринн обняла меня рукой за плечо, и мы пошли, потные и все еще смеющиеся, чтобы выпить пунша у стола кафетерия и пошушукаться о парочках, движущихся как деревянные или как зомби, под дрянное исполнение песни Тейлор Свифт. И тут мы обернулись и увидели, что Оуэн и Саммер за нами не пошли.
Я увидела их сразу, но у меня ушло несколько секунд, чтобы понять случившееся.
Оуэн и Саммер. Саммер и Оуэн. Саммер и Оуэн. Так близко друг от друга, что они слились воедино, одна-единственная фигура в середине спортзала: конец танца, крещендо, момент, когда музыка становится громче всего, как раз перед тем, когда сцена погружается во мрак.
Они целовались.
И самым странным было то, что в этот самый момент музыка – пенящееся, игристое виваче, медленное анданте и усыпляющее адажио, которые столько лет жили в моих костях и крови и костном мозге, так что, танцуя, я не столько двигалась, сколько сама становилась музыкой, – разом вытекла из моего тела. Я почувствовала, как это произошло. Все, кто танцевал на сцене, отошли за боковые декорации – и остаются там, запертые во тьме, царящей в моем сознании – до сих пор. У меня было такое чувство, словно много лет я носила внутри себя этот живой, звенящий, важный секрет, тайный ритм, благодаря которому выполняла прыжки и вращения, наклоны и повороты – но внезапно этот секрет был раскрыт, и он перестал быть моим, и больше не имел значения.
Словно кто-то, как из яблока, вырезал из меня сердцевину.
Я пыталась. Поверьте мне, я честно пыталась. После нескольких недель избегания отчаянных телефонных звонков мадам Лярош, придумывания оправданий для моих матери и отца относительно того, почему я не хожу ни на занятия, ни на репетиции; после того, как Бринн заставила меня отправиться обратно в Лавлорн в надежде на то, что это поднимет мне настроение и мы обнаружили, что Лавлорн исчез тоже; после я надела лосины и балетное трико и мои любимые пуанты и вернулась в Вермонтскую школу балета.
В течение недели я неуклюже тщилась заниматься дальше, пропуская повороты, запарывая арабески, путаясь в комбинациях. Сначала мадам Лярош подбадривала меня, потом начала злиться и наконец замолчала, сжав губы в тонкую линию, а остальные девочки стали меня сторониться, как будто утрата способности танцевать была болезнью, и притом, возможно, даже заразной.
– Что с тобой? – После последнего занятия балетом в моей жизни мадам Лярош отвела меня в сторонку. – Раньше твой танец шел вот отсюда. – И она указала на свое сердце. – Ты танцевала, словно пела. А теперь я больше не понимаю, кто вместо тебя на этой сцене.
Как я могла рассказать ей, что произошло? Как объяснить? Во мне не осталось сердца, чтобы танцевать. И голоса, чтобы петь.
Вместо этого я сказала:
– Я знаю. Извините.
№ 47. Истины, которых ты никогда не сможешь высказать вслух, потому что по пути из твоего сердца к языку они тебя задушат.
Вернувшись домой, я выбросила свои пуанты. А также старые балетные трико и все вязаные гамаши. И набор для шитья с приносившими мне удачу фиолетовыми нитками, которыми я пришивала к пуантам резинки.
Саммер робко подошла ко мне после того, как неделю даже не смотрела в мою сторону и уводила Оуэна прочь всякий раз, когда он пытался поговорить. Она, хихикая, взяла меня за руку, наклонилась, обдав запахом яблочного шампуня, и спросила:
– Ты же не сердишься на меня, правда? Ты ведь знаешь, я не могу вынести, когда ты сердишься. Ты ведь знаешь, я тогда просто умру.
Я сказал:
– Нет, я не сержусь.
№ 46. Ложь, которая вызывает удушье.
А правда заключается в том, что она украла у меня не только Оуэна. Она отняла у меня и способность танцевать – просто испарила ее, как бывает, когда, наклонившись, дышишь на стекло, чтобы оно запотело, а потом выпрямляешься и смотришь, как конденсат исчезает. Она забрала у меня обе вещи, которые я любила больше всего на свете.
Это была моя вина, что Саммер умерла. Я хотела этого. Я желала ей смерти.
А потом это произошло, и мне так и не представился шанс сказать, как мне жаль.
Одри только однажды попыталась пробраться в Лавлорн в одиночку. Эйва была больна, а Эшли родители запретили выходить из дома за потерю обеих варежек, которые ей подарили на Рождество (ведь не могла же она объяснить, что они обе в целости и сохранности лежат рядом с заварочным чайником Грегора). Одри намеревалась ненадолго зайти к Грегору, посмотреть, как у него дела, насладиться возможностью на время убежать от хрусткого холода и забрать варежки назад.
Она была потрясена, когда тщетно пробродив по лесу несколько часов, так и не смогла найти пути в Лавлорн. Дело в том, что ей даже не пришло в голову, что все три подруги должны были для этого находиться вместе – что волшебство вообще-то жило только в их дружбе.
Наши дни
Теперь, когда Оуэн наконец признался, он начинает говорить не переставая. Он рассказывает, что в то утро Саммер пришла к нему, и вид у нее при этом был такой, будто ночью она так и не ложилась. Что рукопись «Возвращения в Лавлорн» она тщательно упаковала в обернутый пластиком старый запертый металлический ящичек, который, как он полагал, она стащила у патронатных родителей. Что он взял наличные из бумажника своего отца, пока тот был в отключке, и отправился пешком в город, чтобы взять такси и доехать из Твин-Лейкс до Миддлбери, а там сел на рейсовый автобус.
И, что самое удивительное, я ему верю.
Из Миддлбери до Портленда в Мэне двести миль, но это если ехать прямо. Но если ты пользуешься автобусом, приходится сначала ехать на юг, до самого Бостона, там делать пересадку и потом двигать обратно на север к Мэну вдоль побережья – это шесть с половиной часов в один конец. Но у Оуэна времени ушло еще больше, поскольку на одной из технических остановок, которые автобус делал, чтобы пассажиры могли поесть и сходить в туалет, его приметил свободный от дежурства пожарник и, решив что для тринадцатилетнего подростка путешествовать в одиночку весьма странно, так долго допрашивал его, что он пропустил отход своего автобуса, и ему пришлось ждать следующего.
– Слава богу, мне встретился этот малый, – говорит Оуэн. – Мой адвокат сумел его отыскать как раз перед тем, как дело начало слушаться в суде. Это была одна из тех вещей, которые меня спасли.
– Но почему ты никому об этом не рассказал? – спрашивает Миа. – Ты позволил полицейским арестовать себя. Ты отправился в «Вудсайд». Почему же ты просто не рассказал правду?
За окном проносятся дома. Длинное сливающееся пятно, бело-зелено-бело-зеленого цвета. Должно быть, Уэйд едет на скорости в шестьдесят-семьдесят миль в час, скрипя тормозами на поворотах и вообще не обращая внимания на скоростной режим. Но ведь предполагалось, что все это будет обычной шуткой – Чудовища с Брикхаус-лейн пытаются докопаться до правды, чтобы покончить со своими демонами. Несколько дней притворства, игр понарошку просто для того, чтобы я могла вернуться в «Перекресток».
Вот только теперь все это вовсе не кажется мне чем-то смешным или игрой понарошку.
– В конце концов я так и сделал, – говорит Оуэн. – Рассказал им правду, во всяком случае, большую ее часть. Я сказал копам, что поругался с отцом и все это время провел, разъезжая на автобусах. Но они мне не поверили. Поначалу.
– Но почему? – спрашивает Эбби. Она сидела, откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза, и я решила, что она спит. Я пришла к выводу, что Эбби напоминает мне кошку. Этакую беспардонную, немного воображалистую кошку. Хотя в каком-то смысле и симпатичную. Саммер бы ее возненавидела. Не знаю, почему это приходит мне в голову, но я об этом думаю. «Что, потянуло на пухленьких, Бринн? – заявила бы она. – Хочется рулетов с джемом вместе с дыркой в пончике?»
– Потому что сначала мы лгали. – Голос Оуэна звучит так, словно он наглотался пыли. – Когда полицейские явились в первый раз, чтобы спросить, где я был, мы сказали, что нигде. Что я был дома. Мы тогда не знали… то есть я слыхал, что кого-то нашли в лесу, но подумал, что это был какой-то охотник или что-то в этом роде. Но не Саммер. Мне и в голову не пришло, что это Саммер. – Он с шумом втягивает воздух. – Сестра моей матери как раз вела разговоры о том, чтобы забрать меня у отца, и мы думали, что поэтому копы и явились – чтобы удостовериться, что мой отец в порядке. И я тоже. Знаете, ведь зимой он попал в аварию, отключился за рулем и врезался в дерево…