№ 35. Вещи, которые нельзя говорить (см.: бранные слова; поминание имени Божьего всуе; слово «Макбет», прошептанное в театре, поскольку это плохая примета, грозящая провалом постановке). В глубине ее глаз снова мелькнула тень, нечто такое темное, что оно не просто притушило свет, а поглотило его.
Но затем Саммер моргнула, пожала плечами и просто рассмеялась.
– Как скажете, – согласилась она. – Мы можем и вернуться.
Тот миг остался в прошлом. Бринн выдохнула. Секунду ее дыхание белым облачком висело в морозном воздухе, прежде чем растаять.
Проходя мимо меня, Саммер своими ледяными пальцами крепко сжала мою щеку.
– Как может кто-то, – проговорила она, – сказать нет этому лицу?
Но хватка у нее была такая железная, что потом долго ныла челюсть. Мы были в безопасности, но ненадолго.
Это было идеей Саммер – вернуть проведение турниров.
– Я считаю, нельзя просто сказать, что ты предан Лавлорну, – настаивала она. – Ведь сказать можно все что угодно. Должен быть способ доказать это на деле.
Наши дни
К тому времени, когда мы добираемся до Портленда, вокруг уже темно. Центр города представляет собой скученную сеть из круто поворачивающихся улиц, старых домов, длинных полос света, падающих из окон баров и открытых дверных проемов и похожих на вытянутые золотые ноги. Оуэн заснул; я слегка касаюсь его колена, и он немедля просыпается. И сразу же морщится, словно вместе с ним пробудилась и боль.
Он подносит было руку к лицу, затем, спохватившись, опускает ее. И подается вперед, опершись локтями о колени и сгорбив спину, словно фигура горгульи.
– Это здесь, – говорит он. – Поезжайте вдоль побережья на север и через несколько миль увидите. Это место не пропустишь. Там есть знак, во всяком случае, он был там раньше.
Последний час мы ехали молча, нас заставила замолчать постепенно сгущавшаяся тьма – мы будто медленно тонули в ней. Раньше мы, бывало, говорили о том, как поедем в Портленд, чтобы посетить старый дом Джорджии Уэллс. Одна из любимых теорий Бринн насчет концовки романа состояла в том, что на самом деле это не конец – что Джорджия написала еще несколько страниц, но какая-то причина вынудила ее спрятать их.
И вот теперь мы здесь, чтобы дать своей истории другой конец. Я понимаю, что должна радоваться тому, что теперь мы наконец узнали правду об Оуэне и о том, где он был в тот день, и тому, что, похоже, ему верит даже Бринн.
Но я не могу радоваться. Я чувствую только страх. Внезапно вся эта наша затея кажется мне на редкость неудачной идеей.
Когда мы выезжает за пределы города, я прижимаюсь носом к стеклу, пытаясь разобрать в темноте какие-то очертания, но вижу только одно – собственное отражение с мерцающими глазами. Когда мы проезжаем по побережью несколько миль, фары выхватывают из темноты столб с табличкой, указывающей дорогу к Уэллс-Хаусу.
– Поворачивай здесь, – говорит Оуэн. Уэйд сворачивает, и фары высвечивают в темноте неухоженную проселочную дорогу. По обе ее стороны густо растут деревья, словно привидения, жуткие деревья с искривленными ветвями, короткими, толстыми узловатыми стволами и листьями, похожими на зубчатые листья папоротника, деревья, которых я не видела никогда в жизни.
Аллея заканчивается на посыпанной гравием парковке, на которой сейчас нет машин. Фары пикапа Уэйда освещают табличку: Добро пожаловать в дом Джорджии С. Уэллс, а потом еще одну: Курение строго воспрещено! Уэйд глушит мотор, и мы выходим из машины. Пробыв в ней столько времени, я удивляюсь тому, как тепл этот вечер. Воздух кажется липким, и его наполняют звуки древесных лягушек и сверчков.
От парковки мощенная плитами дорожка ведет к дому, который в темноте виден лишь частично и наполовину скрыт все теми же чудовищными деревьями с зазубренными листьями и короткими толстыми стволами. Это небольшой дом, построенный в стиле, принятом на полуострове Кейп-Код, то ли коричневый, то ли серый – в темноте не разберешь, – с флюгером на крыше, указывающим на океан. Мы все замираем. В кои-то веки даже Эбби нечего сказать.
Внезапно меня переполняют чувства. Вот где был написан «Путь в Лавлорн». В каком-то смысле здесь все и началось.
Не поэтому ли Саммер заставила Оуэна отвезти сюда наши творения? Потому что она хотела, чтобы они покоились там же, где и родились? Как привозят солдата, убитого на далекой войне, чтобы его похоронили в родном городе?
– Я что-то не врубаюсь. – Бринн складывает руки на груди. В свете луны она кажется очень бледной. – Это что, музей?
– Это центр изучения природы, – говорит Оуэн. – Писательница завещала использовать свой дом для этих целей после ее смерти.
– Я и не думала, что кто-то помнит Уэллс. С удивлением обнаружив, что мне больно смотреть вокруг, я опускаю глаза и тут же начинаю часто моргать. Гравий у моих ног отражает лунный свет, абсолютно бледный и почти слепящий. Книга, которую я так хорошо знала, была старой задолго до того, как досталась Саммер. Она появилась в магазинах еще тогда, когда бабушка Саммер была девочкой, и та передала ее матери Саммер. «Это единственная книга, которую могла прочесть эта дегенератка», – говаривала Саммер, плюя на землю, чтобы подчеркнуть, что она думает о матери, которая бросила ее на произвол судьбы, когда ей надоело притворяться, будто она заботится о своей дочери.
И разумеется, в Интернете мы обнаружили и другие сайты, касающиеся Лавлорна – сообщества его фанатов, которые называли себя лавлорнианцами. Большинство этих сайтов были посвящены пресловутой концовке книги и попыткам ответить на вопрос, почему писательнице разрешили опубликовать книгу, которая была не завершена. Одни говорили, что Уэллс сошла с ума, другие – что у нее случился инфаркт. Третьи высказывали догадки, что это своего рода код, зашифрованное послание о сиквеле, который, как они были уверены, она все еще планировала написать. Но после ее смерти активность на большей части этих сайтов прекратилась. Надо думать, никто не ожидал, что предложение, оборванное на полуслове, закончит ее призрак.
– Уэлсс помнят, но не как писательницу, – включается в разговор Уэйд. – Она была известным ученым-экологом. И лесоводом. Она увлекалась деревьями, – поясняет он недоуменно смотрящей на него Бринн. – На этой земле растет более двухсот видов деревьев. Она попросила, чтобы ее похоронили здесь, в собственных владениях.
Тени превратили Оуэна в незнакомца. От ветра волосы на моем затылке встают дыбом.
– Саммер не сказала, что делать, когда я сюда доберусь. Только сказала, что «Возвращение в Лавлорн» должно вернуться домой.
Хотя мне и не холодно, я обхватываю свое тощее тело руками. Нащупываю ребра и промежутки между ними. Ткани, кровь, кости. Все их так легко повредить.
– И что же ты сделал? – Голос Бринн кажется особенно громким в этом безмолвии.
Оуэн, похоже, ее даже не слышал. Он уже бредет по гравию ко второй мощеной дорожке, той, которая, изгибаясь, идет не к дому, а в сторону густой рощи, состоящей из деревьев, листья которых кажутся пугающими, похожими на человеческие пальцы.
– Идем, – говорит он. – Она покоится вон там.
Мы гуськом идем по дорожке, которая уходит глубоко в заросли деревьев. Это что-то вроде того, как пробираться по задней части сцены, где тебя с обеих сторон обступают высокие шуршащие кулисы. Бринн и Эбби держат мобильные телефоны как фонарики, освещая своды из ветвей, жилковатую нижнюю поверхность листьев, кажущуюся белесой, призрачной, траву и время от времени – таблички на воткнутых в землю колышках, напоминающие посетителям, чтобы те не сорили, или дающие научное название того или иного вида деревьев. Magnolia stellate. Acer griseum. Названия, звучащие как магические заклинания, как песни, написанные на чужом языке.
И по мере того как мы продвигаемся, ко мне возвращается странное чувство, испытанное некогда в детстве. Неуловимая перемена – в воздухе, в характере окружающей меня тьмы – и ритм, проступающий из беспорядочного пения сверчков, из чуть слышного шепота движимых ветром листьев. Лавлорн, говорит он. Лавлорн.
Мои легкие начинают болеть словно от холода. Мне чудится, будто воздух здесь разрежен и каждый вздох словно несет с собой опасность. И когда я уже готова сказать: «Идемте назад», Оуэн вдруг объявляет:
– Это здесь, – и деревья разжимают свою хватку, оставив нас на открытой продолговатой лужайке, под которой виднеется пляж. Я даже не осознавала, как близки мы к воде: серебристому простору, на котором темнеет полоска гористых островков.
Вдоль стены деревьев расставлено с полдюжины столов для пикника, а траву от пляжа отделяет сложенная из камней волноотбойная стенка. На лужайке, словно страж, стоит потемневшая от непогоды каменная статуя ангела. Еще до того, как мы пересекаем лужайку и Уэйд наклоняется, чтобы осветить надпись на ее подножии, я уже знаю – здесь и нашла свое упокоение Джорджия С. Уэллс.
Уэйд читает:
Поцелуем солнца простится грех,
Птицы грянут хорал;
В саду ты к сердцу Творца ближе всех,
Ближе никто не бывал.
Дороти Френсис Герни[20], – читает он имя автора этих строк.
С минуту мы просто стоим молча, глядя на океан. Сегодня он спокоен и беззвучно набегает на галечный пляж. Луна отражается в его волнах крошечными серебряными осколками.
– Неплохое место для покойницы, – говорит Эбби. – Я хочу сказать – по сравнению с другими.
Оуэн, опершись рукой на верх каменной волноотбойной стенки, запрыгивает на нее. Секунду стоит на ее верху, его волосы серебрит луна, и я думаю, что он тоже мог бы быть ангелом – бескрылым и прикованным к земле. Затем, не произнеся ни слова, он прыгает вниз.