Поэтому-то Саммер и решила заграбастать это себе.
– Не беспокойся, – говорит Оуэн. – Мы сделаем все, чтобы она не убежала.
– Как скажешь. – Мне не нравится смотреть на дурацкий заплывший, похожий на баклажан глаз Оуэна, потому что тогда я невольно начинаю его жалеть. А ведь он, пусть даже и не убивал Саммер, чуть не убил Миа. Именно так и бывает, когда тебе разбивают сердце – это как маленькая смерть. – А мы тут будем держать оборону.
Все в доме Оуэна слишком большое – комнаты, мебель, даже звуки, которые отдаются эхом в пустоте. Шаги звучат как миниатюрные взрывы. Входная дверь со скрипом открывается, потом закрывается с оглушительным бум! Удивительное дело, как в доме сразу становится намного, намного тише, когда трое человек уходят, хотя мы и не занимались болтовней. Теперь здесь даже слишком тихо. Из-за этого я начинаю скучать по странным, тесно забитым вещами углам моего собственного дома, где предметы мебели кажутся похожими на людей, придвинувшихся вплотную друг к другу на какой-то вечеринке, чтобы поделиться секретами.
Я даже слышу скрип ручки Эбби, царапающей по бумаге блокнота. Мысленно я прикидываю расстояние между нею и мной. Один, два, три, четыре, пять футов. Широкая полоска гладкого полированного деревянного пола, похожего на золотистый язык. Почему-то, без всякой причины, я представляю себе, как подползаю к ней и сажусь рядом.
– Ты пялишься на меня, – говорит она.
– Вовсе нет. – И я быстро делаю вид, будто разглядываю стоящий за нею стол.
Она снова опускает глаза и продолжает царапать ручкой по бумаге.
– Давай, – бубнит она после паузы. – Я знаю, о чем ты думаешь. Так что просто скажи это.
Теперь я и впрямь уставляюсь на нее.
– О чем ты?
– Ты хочешь спросить меня, почему я такая толстая, верно? – спрашивает она небрежно, так, будто это не имеет значения. – Тебе не терпится узнать, почему я даже не пытаюсь измениться.
Она попала в просак. Я не собиралась ее об этом спрашивать. Даже в мыслях не держала.
Я собиралась сказать ей, что мне нравится смотреть, как она поднимает верхнюю губу к носу, когда отвлекается от своей писанины.
Я собиралась сказать ей, что мне нравится ее челка – то, что она выглядит так, будто кто-то подстриг ее, приложив к волосам линейку.
Но я никак не могу сказать ничего из этого вслух. Я ведь даже не собиралась об этом думать. Поэтому просто молчу.
– Мое тело хочет быть толстым, – раздраженно продолжает она, как будто между нами уже начался спор и она мне возражает. – Чего ради ненавидеть то, чего не можешь изменить?
– Это чепуха, – на автомате говорю я. – Ты можешь измениться. Любой человек может измениться.
– Да неужели? – Она, не скрываясь, устремляет на меня взгляд, говорящий: ты полная идиотка. – Значит, ты можешь изменить то, какая ты есть? Можешь перестать так сильно бояться?
Это, как щелчок зажигалки, зажигает в моей груди маленький язычок гнева.
– Я не боюсь, – выпаливаю я. – Я ничего не боюсь.
Она снова смотрит на меня тем же многозначительным взглядом.
– Ну да, как же. Этим и объясняются наркотики и алкоголь. Этим и объясняется бегство в реабилитационные центры. Потому что ты так хорошо умеешь справляться с реальной жизнью. Потому что ты вся из себя такая храбрая. – Она качает головой. – Ты боишься. Ты прячешься.
Это раздувает язычок пламени, и он становится немного выше, немного жарче, и у меня начинают гореть щеки. Разумеется, она права. Пусть не насчет наркотиков и алкоголя, а насчет того, почему я оставалась в реабилитационных центрах, почему так отчаянно старалась попасть туда опять, почему избегала мать и сестру.
– И ты тоже боишься, – отвечаю я ударом на удар. – Ты тоже прячешься.
– Я прячусь? – Она фыркает, показывая на свой прикид – короткую юбку, ультрамодные туфли. – Вовсе я не прячусь.
– Еще как прячешься. – Я со злости набираю обороты. – Прячешься за своими экстравагантными нарядами, за своими курсами вебинаров по секретам макияжа, за тем, как ты вечно начинаешь громко трепаться по любому поводу. Чтобы никому не пришлось вглядываться в твою душу. Чтобы никто не смог увидеть тебя.
Я даже не планировала произносить эти слова, пока они не слетели с моих уст. Эбби моргает, как будто я плюнула ей в лицо, и тут я понимаю, что права. Внезапно пламя с тихим треском гаснет, и я остаюсь со вкусом пепла во рту. Мне хочется извиниться, но я не знаю, как это сделать.
Хуже всего то, что она не злится. Она разглядывает свои сложенные на коленях руки – пухлые, мягкие, имеющие форму сердечка, с ногтями, накрашенными лаком цвета мякоти арбуза. Я думаю о том, как хорошо было бы поцеловать ее пальцы один за другим, затем отгоняю эту мысль прочь. Ведь она не в моем вкусе. Насколько мне известно, она даже не лесбиянка.
– Я не знаю, как стать кем-то другим, – говорит Эбби, снова поднимая на меня глаза. – Я всегда была слишком толстой, и никогда не была другой. Никогда.
И тут мне вдруг приходят на ум не мои бывшие сексуальные партнерши, а Саммер. Саммер парит где-то под потолком, возможно, поднявшись со всех этих страниц, от света люстры ее белокурые волосы смотрятся как ангельский нимб, но губы искривлены в презрительной усмешке. Тоже мне, любительница пышек. Извращенка.
– Ты вовсе не слишком толстая, – говорю я. Мой голос звучит слишком громко. Как будто я кричу.
И, возможно, так оно и есть, во всяком случае, отчасти. Кричу на Саммер, чтобы она заткнулась. Чтобы она оставила меня в покое. Чтобы оставила в покое Эбби.
Она не твоя, и ты не смеешь ее обижать, Саммер.
– Я говорю это серьезно. – И в этот момент я с изумлением осознаю, что это действительно так. – В тебе вообще нет никаких слишком. Ты просто именно то, что надо. Ты классная.
Несколько долгих секунд молчания. Саммер, где бы она сейчас ни была, затаила дыхание. Наконец Эбби улыбается.
– Надо же, – шепчет она. – Думаю, ты все-таки не законченная стерва.
Я закатываю глаза. И в мгновение ока вся разделявшая нас неловкость испаряется.
– Кончай говорить комплименты. Я краснею.
– Послушай, посмотри на то, что я здесь написала. – Она стремглав преодолевает разделяющие нас одиндватричетырепять футов и наклоняется вперед, так что наши плечи соприкасаются, и я начинаю испытывать приятный легкий озноб. Как когда ешь мороженое очень-очень холодной ложкой. Она открывает свой блокнот и показывает мне то, над чем работала, – список, состоящий из двух колонок с персонажами и местами, фигурирующими в «Возвращении в Лавлорн», перечисленными в левой из них. Правая колонка по большей части пуста, только напротив слова «арена» в левой колонке аккуратно написано «стадион для игры в американский футбол», а совсем рядом «великанша Марципан» – «Миссис Марстон».
– Что это? – спрашиваю я.
– Я хочу проследить за всеми реальными людьми, о которых вы написали, – отвечает она. – И провести учет всех существующих на самом деле мест. Возможно, мы сумеем разглядеть какую-то систему.
– Некоторые персонажи придуманы не нами, – говорю я. – Мы взяли их из первой книги. – Я тыкаю пальцем в надписи «Грегор», «вор», «фея Эрэндель», и Эбби вычеркивает их.
– А как насчет Бренн, свирепой девушки-рыцаря, которая лихо рубит головы всем, с кем сражается на турнире? – Она поднимает глаза, расплываясь в улыбке. Ее ресницы черны, как ночь, а губы ярко-алы. – Она похожа на кое-кого из моих знакомых.
– Бренн придумала я. Саммер не хотела давать моему собственному персонажу участвовать в турнире, так как мы все три должны были сидеть на скамьях амфитеатра, криками и рукоплесканиями воодушевляя Грегора, так что вместо меня самой мы включили в турнир Бренн.
– А как насчет поцелуя, который она требует у Саммер после того, как обезглавливает тролля?
Я отвожу взгляд.
– Это была идея Саммер. Что-то вроде шутки.
– Вы с ней… – Эбби облизывает губы. У нее розовый, маленький язычок, похожий на кошачий. – Я хочу сказать, она что, была твоей…
– Возлюбленной? – подсказываю я, и она кивает, явно испытывая облегчение оттого, что ей самой не надо говорить этого вслух. – Нет. Она даже не была лесбиянкой. Ей просто нравилось дразнить меня.
И тут, прежде чем я успеваю поставить этому воспоминанию заслон, моя память показывает, как Саммер залезла в мое окно после того, как в феврале она и Джейк Гински разругались, ее одежда пахла свежестью, кожа была как морозный ожог. Она залезла ко мне в кровать, но не переставала дрожать, хотя я и прижимала ее к себе так крепко, что было удивительно, как она вообще может дышать. Она лежала, глотая воздух и сморкаясь в мою подушку, пока ее спина выбивала дробь по моей груди. Потом мы разделись до белья. Чтобы я могла согреться от жара твоего тела, сказала она. А после повернулась ко мне, когда я уже начинала засыпать…
– Ты любишь меня, Бринн?
Да, очень.
– Покажи мне. Покажи мне.
Это было уже больше простого поддразнивания. Вернее так подумала я.
И поцеловала ее.
И на несколько секунд время остановилось, и в мой рот проник ее язык, теплый и требовательный, словно живое существо, живущее отдельной жизнью и отчаянно ищущее чего-то важного. Но почти так же быстро она отшатнулась, резко втянув в себя воздух со свистом, который мне показался похожим на звук разбитого стекла.
Она улыбнулась, и улыбка ее была подобна клинку. Он пронзил меня всю, снизу вверх, и я почувствовала как металл режет все мое существо.
Саммер улыбалась, словно человек, умирающий от смертельной раны, чтобы доказать, что она не испытывает к другому человеку ответной любви.
Она улыбалась так, словно ее убила я.
После этого всякий раз, когда я шла по коридору школы, девочки насмехались надо мной и называли извращенкой. Даже сама Саммер стала избегать меня, резко сворачивая в сторону всякий раз, когда видела, что я к ней приближаюсь. Я з