Трава приятно холодит голые лодыжки, когда я, следуя за Оуэном, иду по лужайке. Я нарочно иду не по мощенной плитами дорожке, а по траве, сминая ее – это моя крошечная месть. Затем, чувствуя себя глупой и инфантильной, я вновь ступаю на дорожку. Эбби отодвигается в сторону, чтобы дать нам пройти внутрь. Я вижу, что она чем-то расстроена. Она умеет скрывать свои эмоции, но это получается у нее все-таки недостаточно хорошо.
– Она убежала, – говорит Эбби. – Я думала, хочет просто прогуляться…
– Она убежала? – переспрашиваю я. Эбби молча кивает, избегая смотреть мне в глаза. Теперь мы все стоим в парадном вестибюле: я, Уэйд, Эбби и Оуэн. С одной стороны от нас расположена гостиная, по которой, словно сухие ломкие листья, разбросаны страницы. Наше прошлое, размётанное и разорванное на части. С другой стороны – комнаты, темные и по большей части лишенные мебели, и свист ветра в разрушенной застекленной террасе, которая когда-то была любимым местом Оуэна. Это тоже наше прошлое – комнаты, полные тьмы, вещи, которых мы не понимали, ветер, дующий через разрушенные пространства. – Я не понимаю.
– Тут нечего понимать, – говорит Эбби, складывая руки на груди. Теперь я точно знаю – она что-то скрывает. – Просто ненадолго вышла. Я думала, что к этому времени она уже вернется. Вот и все.
– Я пойду поищу ее, – быстро выпаливаю я.
– Хочешь, я составлю тебе компанию? – спрашивает Уэйд, но я качаю головой.
Оуэн же даже не предлагает помощи.
Если бы Бринн пошла по Уолдмэн-лейн, мы бы увидели ее по дороге из города к дому. Это однополосная улица, и прятаться здесь негде, разве что в последнюю минуту она бросилась в сторону и скрылась среди деревьев. Я обхожу дом сзади, думая, что, возможно, ей нужно было побыть одной. Но ее нет и на заднем дворе. Плотный голубой брезент, все еще усеянный сухими прошлогодними листьями, накрывает бассейн, из которого давным-давно спущена вода.
Куда же она могла пойти?
Я вновь подхожу к фасадной части дома, решив, что мы, возможно, не заметили ее. Ворота с заунывным звуком открываются, и я слышу, как подошвы моих туфель стучат по россыпи гравия. Луна сегодня почти полная. Это безумие – бродить где-то после полуночи просто так, заставляя всех беспокоиться.
Но, может быть, ей нужно было отдохнуть от Лавлорна. От Саммер. От испепеляющего жара старых слов. Когда Оуэн достал тот ящичек из места, где он был погребен, весь замотанный клейкой лентой, у меня возникло донельзя странное чувство, что он был спрятан не для того, чтобы надежно хранить его, а для того, чтобы хранить от него нас самих.
Ведьмы, называли они нас. Демоны. В такую ночь, как эта, безветренную и залитую серебристым лунным светом, в которой есть только испещренная кратерами луна и деревья, жмущиеся друг к другу, словно в поисках тепла и утешения, нетрудно поверить, что чудовища существуют. Что есть ведьмы, согнувшиеся над котлами, в которых они варят свои колдовские зелья, мстительные духи и вампиры, жаждущие человеческой крови.
Сразу за воротами дома Оуэна начинается лесистый участок, где кусты вытоптаны, а нижние ветки деревьев отломаны или отогнуты, так что получилось что-то вроде прохода. Только сейчас я вспоминаю, что после убийства семья Бринн переехала. Теперь ее дом стоит на Перкинс-роуд, улице, которая идет параллельно Уолдмэн-лейн. Может быть, она пошла домой?
Я захожу под деревья, быстро пригибаясь, чтобы меня по лицу не ударили ветки старой ели. Здесь, среди деревьев, стрекотание насекомых становится еще громче, как будто они протестуют против моего вторжения. Теперь я вижу довольно ясно различимую тропу, идущую сквозь заросли кустарников вниз по холму. Вижу огни, должно быть, горящие на улице Бринн, огни, которые отсюда кажутся всего лишь несколькими далекими светящимися кругами, виднеющимися за деревьями. Она должна была пойти именно туда.
Сжечь их. Существовал целый паблик, посвященный идее о том, что Бринн, Саммер и я были ведьмами, а Оуэн – злым магом, который нас всех контролировал. Я помню, как наткнулась на это в Интернете в тот ужасный месяц, когда люди проезжали мимо моего дома лишь затем, чтобы сделать его фотографии, когда утром, проснувшись, мы с мамой каждый день обнаруживали, что крыльцо вымазано яичными желтками или деревья в нашем саду увешаны туалетной бумагой, или наш почтовый ящик опрокинут в траву. Тогда мама научилась через Интернет заказывать доставку продуктов на дом, перестала ходить в спортзал и начала складывать в кухне картонные коробки, как она говорила, «на всякий случай».
«Сжечь их, – написал кто-то в своем посте. – Именно так поступали с ведьмами в старые времена. Надо развести костер и бросить их в него, чтобы они поджарились».
Затем мы услышали, что ближайший сосед Бринн бросил коктейль Молотова в их кухню. Огонь охватил дом сразу, словно он был бумажным. Бринн едва удалось спастись. Тогда, хотя она и не разговаривала со мной с того дня, как убили Саммер, я раз десять пыталась ей позвонить, но телефон никогда не отвечал. А затем ее номер отключили совсем.
Я вынимаю из сумки телефон, чтобы освещать им дорогу, прежде чем вспоминаю, что он уже несколько часов как разрядился, и начинаю продвигаться вперед осторожно, вытянув руки, немного скользя на грязной тропинке и смахивая с себя паутину, которая попадается на пути. Есть что-то вызывающее клаустрофобию в этом лесу, в чаще деревьев на этом узком незастроенном участке земли, и я испытываю облегчение, когда наконец вырываюсь из зарослей и оказываюсь на дороге, по обе стороны которой тесно стоят дешевые домики.
Я вижу ее сразу – она стоит абсолютно неподвижно в пятидесяти ярдах перед домиком, выглядящим точно так же, как и все остальные здешние домишки. В ее неподвижности есть что-то жуткое – как будто она не может пошевелиться. На ее лице играет мерцающий голубой свет.
Я двигаюсь в ее сторону и готова уже позвать Брин, когда в поле моего зрения попадает окно дома и я вижу, как мать Бринн встает, чтобы выключить телевизор. Она одета в махровый халат. Я вижу ее лицо только вскользь, пока голубой свет не гаснет в окне и не перестает освещать Бринн. Но ведь женщина должна быть в больнице.
– Бринн?
Она быстро оборачивается. На секунду я вижу на ее лице только боль, затем, почти сразу, боль сменяется яростью.
– Какого черта ты тут делаешь? – говорит она.
– Я не понимаю. Ведь ты сказала мне, что твоя мать в больнице.
– Говори тише, ладно? – Бринн смотрит на меня со злостью, как будто это я сделала что-то плохое.
– Ты солгала, – злюсь я. Это слово звучит и вполовину не так плохо, как то, что оно значит. Лгать, обманывать, плутовать. Лежать на мягкой кровати. Опять № 12. – Все это время твоя мать была здорова. Ты могла пойти домой. Тебе не надо было ночевать в сарае…
– О боже. Просто не кричи, говори тихо, ладно?
– Тебе не было нужды останавливаться у меня…
Оставшаяся часть предложения словно затвердевает и застревает в моем горле. Внезапно я чувствую, что не могу дышать.
Ответ так очевиден. Почему она согласилась помогать, хотя поначалу сказала, что я сошла с ума? Почему она отправилась в сарай, а потом сочинила эту грандиозную ложь о матери? Могла ли она знать, что я приглашу ее пожить в моем доме? Она что-то искала – искала улики, что-то, что написала для Саммер или Саммер для нее. Она вовсе не пыталась помочь мне отыскать правду.
Она пыталась утаить ее.
«Беги, Миа, – сказала она тогда. – Беги». И я убежала. И не остановилась, даже когда услышала крики.
Бринн – неистовая, свирепая Бринн. Бринн с ее длинным языком, с ее затаенной в глубине души и внезапно вспыхивающей яростью, Бринн с кулаками, твердыми, как у парня – это она убила Саммер. А я была слишком глупа и слишком упряма, чтобы в это поверить.
– Ты. – Именно теперь, когда мне так страшно, как никогда в жизни, мой голос звучит ясно. Не замирает и не дрожит. – Это ты убила ее, – говорю я. – И скрывала это все эти годы.
– О господи, ты это серьезно? – Бринн закатывает глаза. – Послушай, я все тебе объясню, ладно? Но только не здесь. – Она хватает меня за запястье, но я вырываюсь. Она воззрилась на меня. – Погоди, ты же это не серьезно, ведь правда?
Прежде чем я успеваю ответить, в гостиной дома Бринн загорается свет, и я вижу ее мать с лицом, прижатым к окну и глазами, вглядывающимися в темноту.
– Вот черт. – На этот раз Бринн хватает меня за предплечье и тянет вниз, заставляя опуститься на корточки, так что теперь нас закрывает клочковатая поросль кустов. Из грязи торчит старое пластиковое пасхальное яйцо. – Вот черт, – повторяет она.
– Что ты…
– Тс-сс. Пошли отсюда.
– Я никуда с тобой не пойду, пока ты…
Но она уже тянет нас вверх, заставляя распрямиться, и волей-неволей мне приходится следовать за ней, у меня нет выбора, у меня никогда не было другого выбора. Мы перебегаем улицу, практически согнувшись пополам, и забегаем за деревья на противоположной стороне как раз в тот момент, когда свет на крыльце загорается и мать Бринн выходит на него, запахивая свой махровый халат, всматриваясь в теперь уже пустую улицу. Бринн делает шаг назад, хотя нас загораживают и деревья, и их тень, морщась, когда под ее ногой хрустит упавшая ветка. Но вскоре мать возвращается в дом, и светильники в гостиной гаснут один за другим.
Бринн медленно выдыхает воздух.
– Едва не спалилась, – говорит она.
Наконец она отпускает мою руку. Я резко поворачиваюсь к ней, потирая руку, хотя та по-настоящему и не болит. И все же пальцы оставили вмятины на моей коже.
– Давай объясняй, – приказываю я. – Сейчас.
– Перестань, Миа. – В ее голосе нет ни следа виноватых ноток. Ни малейшего. Он звучит просто сердито и устало. – Кончай нести чушь. Ты не можешь и в самом деле думать, что Саммер убила я.
Когда эти слова произносит она, они и впрямь звучат нелепо. Мимолетное чувство уверенности, пронзившее меня, словно электрический ток, исчезает без следа. В Бринн много всего намешано, и по меньшей мере половина из этого ужасна, но она не убийца. Я вспоминаю, как она расстроилась, когда много лет назад мы наткнулись на тех несчастных ворон, две из которых были надеты на заостренную палку, словно для барбекю, а третья, медленно истекая кровью лежала рядом на снегу. Меня тогда стошнило, а она встала на колени джинсами на снег, подняла бедную пт