Точно так же я чувствую себя и теперь: мы опоздали. Прошло слишком много времени.
Саммер следовало все нам рассказать. Ей следовало указать нам путь.
Я снова невероятно на нее зла.
Оуэну приходится заехать на лужайку перед моим домом, чтобы не задеть контейнер для мусора, перегораживающий подъездную дорогу. Еще до того, как он полностью останавливает машину, Бринн стремительно выскакивает из нее, даже не сказав спасибо.
– Реконструкция? – спрашивает Оуэн.
– Что? – Внезапно мы с Оуэном остаемся одни. Вот только я уже не помню, почему мне хоть на секунду могло показаться, будто мы можем что-то исправить, склеить то, что сломалось. И об Оуэне я тоже, вероятно, просто все себе напридумывала.
– Контейнер для твердых отходов. Вы перестраиваете дом? – Он подается вперед и, прищурившись, смотрит вокруг.
– Да, – быстро вру я. И представляю себе, что это правда: мы что-то строим вместо того, чтобы разбирать на части.
– Мне жаль, Миа, – говорит Оуэн. – Я знаю, ты думала… я хочу сказать, что это было для тебя важно…
– Насчет мистера Хэггарда мы ошиблись, ладно, – соглашаюсь я, прежде чем он успевает закончить фразу. – Но это вовсе не означает, что мы ошибались насчет всего остального. – Я хватаюсь за эту мысль и слово за словом тащу себя вперед. – Кто-то все-таки помогал Саммер писать «Возвращение в Лавлорн». Кто-то оставил нам зацепки. Может быть, он надеялся, что его поймают…
Оуэн трет глаза. На секунду он кажется мне значительно старше.
– Миа…
– Других объяснений нет. – Я продолжаю говорить, потому что мне было бы невыносимо слушать, как он будет мне возражать. В груди словно надувается пузырь, он растет и растет, грозя в любой момент лопнуть. – Кто бы ее ни убил, он знал все о жертвоприношении. Он знал и про лес, и про сарай, и вообще про все.
– Миа…
Но я не могу дать ему закончить.
– Мы можем еще раз присмотреться к мистеру Боллу. Или к Хиту Муру. Ведь теперь мы знаем, что его алиби было липовым. – Я продолжаю отчаянно тараторить. – Ты же знаешь, что Бринн отняла у него смартфон. Уверена, что в нем куча всякой мерзости и жути. С ним явно что-то не так. А Саммер крутила роман с ним до того… ну, в общем, до тебя. – Я все еще не могу произнести этого вслух. – Она вполне могла рассказать ему о Лавлорне и, вероятно, так и сделала, она никогда не умела держать язык за зубами…
– Нет, Миа, нет. – Оуэн разворачивается на своем сиденье, чтобы сесть лицом ко мне, и раздувшийся пузырь в моей груди лопается, окатывая волной холода. – Эти зацепки никуда не ведут. Все это было просто выдумкой – неужели ты этого не понимаешь? И остается просто выдумкой. – Он кажется мне сейчас человеком, которого я почти не знаю, – новые жесткие линии, которые изменили его лицо, новые губы, растянутые в тонкую линию, это уже не мой Оуэн, не тот великолепный бесшабашный мальчик, мальчик, созданный для того, чтобы взмывать ввысь, вращаясь в свете рампы, от того Оуэна не осталось и следа. – Мне жаль, – говорит он.
Я чувствую, как к глазам подступают горючие слезы. Я опускаю взгляд и смотрю на свои колени, на руки, сжатые в кулаки.
– Тебе жаль, – повторяю я, и Оуэн вздрагивает, как будто считал, что разговор уже окончен и теперь удивляется тому, почему я все еще сижу в его машине. – Тебе жаль. – Я подавляю слезы с помощью гнева, охватывающего меня, вызывающего покалывание в теле, пробуждающего ото сна. – Ты уехал. Ты выбрался отсюда. Надо же, в следующем учебном году ты едешь учиться в Нью-Йоркский университет. А ведь это был университет, где собиралась учиться я.
– Ты это всерьез? – Оуэн хмурится. – Мы всегда говорили о том, что поступим в Нью-Йоркский университет.
– Это я всегда о нем говорила. Это я собиралась в него поступать. – Собственный голос звучит непривычно для моего уха – он холоден, суров. – И вот возвращаешься ты на своей крутой тачке со своим фальшивым британским выговором…
– Перестань. – Оуэн выглядит задетым и из-за этого на несколько секунд становится похожим на себя прежнего.
Но уже поздно. Я не могу остановиться.
– Мы были заживо похоронены здесь, неужели ты не понимаешь? Мы задыхались. И ты воображаешь, будто можешь исправить это, сказав, что тебе жаль? Тебе плевать на то, что ты мог бы нам помочь, тебе плевать на… – Я заставляю себя замолчать, прежде чем продолжить, сказав: на меня. Слезы уже подступили к моим глазам, рыдания комом стоят у меня в горле, грозя вырваться наружу. – Как ты смеешь появляться после стольких лет и притворяться? Это ты играешь в выдуманные игры. Ты – ты сказал мне, что любишь меня. Но это не так. Ты не умел любить. – Я не собиралась этого говорить, но вот сказала. Слова, как вирус – никогда не знаешь, сколько бед они могут причинить, когда вырвутся наружу.
Оуэн уставился на меня, и я так зациклена на том, чтобы удержаться от слез, что не сразу понимаю, что он смотрит с жалостью.
– Я любил тебя, Миа.
Любил. Прошедшее время. То же самое, что больше не люблю.
Я выхожу из машины, не плача. И не говоря прощай, хотя именно это я и имею в виду.
Тогда
Я тогда училась в шестом классе и гуляла вместе с Оуэном, споря о том, приведет ли в конечном итоге искусственный интеллект к уничтожению человечества (он: да, и слава богу; я: нет, никогда), и отмахиваясь от гусениц, падавших с деревьев на дорогу, словно громадные мохнатые желуди – в тот год развелось великое множество гусениц, это было как-то связано с сокращением местной популяции летучих мышей – когда Оуэн внезапно замолчал на полуслове.
– О-о, – произнес он.
Я даже не успела сказать что случилось? К тому времени, когда я взглянула на него, он спокойно стоял, запрокинув голову и держа ладонь у носа, а сквозь его пальцы текла кровь, такая ярко-красная, что она была похожа на краску.
– Это нормально, – глухо сказал он. – Это случается то и дело.
Но я уже стаскивала с себя любимую толстовку – мне было все равно, что она моя любимая, все равно, что мать теперь убьет меня, я не думала ни о чем, кроме Оуэна и всей этой крови, о том, что на моих глазах из него вытекает столько крови – и о том, чтобы держать скомканную толстовку, прижимая ее к его лицу и говорить: «Все будет хорошо», хотя из нас двоих боялась только я, пока стояла и глядела, как моя толстовка покрывается похожими на бабочек пятнами.
Одри, Эшли и Эйва стояли, дрожа на внезапно подувшем ветру, и смотрели, как Грегория уходит в лес вместе с Фантомом. Им показалось, что в какой-то момент Фантом наклонился, чтобы шепнуть ей что-то на ухо. Затем они оба просто исчезли из виду…
Наши дни
– С тобой что-то случилось? – спрашивает Бринн. Я собираюсь откопать мой старый список способов, посредством которых слова могут превратиться в ложь, и внести в него кое-какие поправки. И не даю себе труда ответить.
Внутри дома запах плесени, сырости и гниющего картона стал еще хуже. А может быть, дело просто в том, что все стало еще хуже. Я хватаю охапку вещей с пристенного столика, включая фотографию в рамке, на которой позирую в костюме Одетты после того, как наша балетная студия поставила «Лебединое озеро», и широко улыбаюсь, глядя в объектив фотокамеры – на мне тюлевая пачка, пуанты и сверкающая белая тиара – и, развернувшись, выхожу из дома и сваливаю все это в контейнер для мусора. Прощай. Еще одна охапка – почта, и резная фигурка петуха, и дюжина разрозненных ключей в корзинке и орхидея в глиняном горшке, каким-то чудом цветущая, несмотря на окружающий хаос, – и, подойдя к контейнеру, я швыряю все это в него, словно прибрежный рыбак, кидающий на берег пойманную в сети рыбу. Бринн нарушает молчание, только когда я хватаю пристенный столик.
– Ты уверена?.. – начинает было она, но тут же замолкает, когда я бросаю на нее сердитый взгляд. Нам с Бринн не следовало расходиться в разные стороны. Наверное, мы с ней – двое самых несчастливых и изломанных жизнью людей во всем Твин-Лейкс. А может быть, и во всем Вермонте.
Когда пристенный столик улетает в контейнер для мусора, он раскалывается. Две его гнутые ножки торчат из контейнера, словно он чугунный таракан, пытающийся выбраться на волю. Контейнер уже почти заполнен. И внезапно я осознаю, как же это все безнадежно: дом по-прежнему до отказа набит мусором. Как труп, распухший от газов. Даже отсюда мне видны Кучи, громоздящиеся выше подоконников окон первого этажа и почерневшие от грязи занавески. Я совсем не продвинулась в своих трудах. И из моих глаз наконец-то начинают течь слезы, сразу ручьями, и я стою и плачу перед дурацким контейнером для твердых отходов, зная, что за спиной у меня разрушается дом.
Не знаю, сколько времени я уже успела простоять там, рыдая, когда мне на глаза попадается полицейская машина – она медленно, словно высматривающая добычу акула, плывет по улице. И останавливается прямо в начале нашей дороги. Я отворачиваюсь, вытирая щеки и глаза, а вылезший из машины полицейский, длинноногий, как богомол, направляется прямиком ко мне.
– Привет, – говорит он, скаля в улыбке зубы и делая вид, будто не замечает, что я только что стояла в одиночестве на лужайке перед домом и рыдала. – Должно быть, вы Миа Фергюсон?
– Чем я могу вам помочь? – выдавливаю я, складывая руки на груди. Его лицо кажется мне знакомым, но я не могу понять почему.
– Я разыскиваю Бринн МакНэлли. Вы ее видели в последнее время?
Что еще она натворила? – едва не спрашиваю я. Но, к счастью, горло выбирает именно этот момент, чтобы запереть в себе мой голос.
Однако в следующую секунду наружу из входной двери вырывается Бринн – по своему обыкновению, вырывается таким образом, словно даже сам воздух являет собой преграду, – а может быть, это просто оттого, что ей надоело торчать в моем доме с его ужасным запахом. Полицейский произносит: «А», – с таким видом, будто только что решил математическую задачу.