такими устройствами, хотя из всех цефиков были самыми скрытными.
– У нас она называется контактеркой. – Когда Хануман улыбался, казалось, что его лицо состоит из одних зубов внутри жуткого сверкающего черепа. – Некоторые думают, что глупо брить себе голову, как будто ты послушник, но иначе она не будет прилегать как следует.
Контактерка действительно обтягивала его голову как вторая кожа, в точности повторяя выпуклости его черепа. Клей под названием гимук удерживал ее на месте; этот клей и постоянное давление вызывали раздражение на коже, и шапочку по лбу и вискам обводила красная полоска.
Данло старался смотреть Хануману в глаза, чтобы не видеть контактерки.
– Я слышал, что только кибершаманы высшего разряда могут носить ее постоянно.
– Ты хочешь знать, посвящен ли я в высший разряд?
– Я слышал, что есть такие разряды, о которых даже кибершаманы высшего класса почти ничего не знают.
– Ты говоришь о тайных ступенях?
– Выходит, не таких уж тайных, раз я слышал о них, – улыбнулся Данло.
Хануман промолчал.
– Я слышал, что есть нейропевцы, которые через кибершапочку поддерживают непрерывный контакт с другими компьютерами.
Хануман улыбнулся углами губ, все так же глядя в купол.
Глаза у него налились кровью, как будто он давно не закрывал их. Сейчас они были раскрыты до предела, но при этом смотрели как незрячие. Хануман стоял, застыв, как гладыш в снегу, с жуткими пустыми глазами. Данло знал, что он контактирует либо со своей шапочкой, либо с одним из компьютеров в комнате – невозможно было определить, с которым.
Кибершапочка, или контактерка, служила окном в киберпространства всех стандартных компьютеров, да и многих нестандартных тоже. Хануман смотрел в пустоту – незрячий, как скраер, – он мог контактировать сейчас с квантовым механическим компьютером, или с гобеленом на стене, или даже с самими стенами.
– Хану, Хану, что ты делаешь?
Хануман, как бы отвечая ему, перевел взгляд на компьютер в самом центре комнаты. Там на простом штативе из осколочника, на уровне глаз Данло, лежала черная кремниевая сфера величиной с моржовую голову. Данло сразу распознал в ней укрупненный вариант вселенского компьютера Ханумана – того, в котором тот создавал свою кукольную вселенную.
– Извини, – сказал Хануман, – мне нужно было закончить один эксперимент.
Данло стал оглядываться, высматривая квадратный столик, который стоял у Ханумана в комнате после его великого воспоминания. Но ни столика, ни другого дисплея или монитора не было видно.
– Стол я оставил у Бардо в доме, – сказал Хануман, догадавшись, что ищет Данло. Он постучал по своей контактерке. – Теперь, когда я ношу это, примитивные дисплеи мне ни к чему. – Он оглянулся на сулки-динамики у стены. – А вот тебе, наверное, будет интересно посмотреть, как эволюционировали мои куклы за последние сто дней.
Не трудясь удостовериться, действительно ли Данло испытывает такой интерес, он кивнул головой, и динамики включились.
Весь зал от пола до вершины купола тут же наполнился серебристыми фигурами величиной с крупных тюленей. Они парили в воздухе, сидели на шкафах, они проходили сквозь эти шкафы и другие предметы, как будто грубая материя не могла служить препятствием для существ, созданных из чистого света. Данло снова напомнил себе, что куклы – это всего лишь информационные структуры, хранящиеся во вселенском компьютере Ханумана, и голограммы, снующие по комнате, – лишь отражение этой искусственной жизни.
– Пожалуйста, не надо больше, – сказал Данло.
Хануман стоял не шевелясь, и Данло шарахнулся, когда одна кукла повисла прямо перед ним. Можно было подумать, что она его изучает. У кукол в отличие от людей или тех же тюленей не было лиц и глаз, и все-таки лица чувствовались, как будто каждая из них обладала своими уникальными личностными свойствами и особым выражением. Блики света, из которых складывались фигуры, действительно были уникальны в каждом случае, а игра серебристо-голубого и аквамаринового цвета выглядела как реакция на стимулы, о которых Данло мог только догадываться. Куклы изгибались, вздрагивали, и Данло чудилось, будто молекулы воздуха вибрируют под действием речи или других информационных волн. Он испытывал чувство, что куклы разговаривают очень странным и сложным способом – быть может, даже обсуждают его или смеются над ним. Или жалеют. Ему почему-то казалось, что они знают обо всем, что произошло между ним и Хануманом, и он ужасался при мысли, что эти куклы способны входить в реальную вселенную столь же легко, как Хануман входит в их мир.
– Хану… пожалуйста.
Куклы исчезли столь же внезапно, как и появились. Свет, из которого они состояли, угас, шкафы и компьютеры стояли как ни в чем не бывало, и в зале стало вдруг слишком темно, слишком тихо и слишком реально.
– Ты когда-нибудь задумывался о природе памяти? – спросил Хануман. – У этих кукол развилась превосходная память.
– Компьютерная память и человеческая – не одно и то же.
– Ты уверен?
Данло потер глаз и сказал:
– Я пришел не для того, чтобы смотреть на твоих кукол.
– Ты уверен?
– Раньше мы понимали друг друга так, что в словах почти не нуждались.
– Сказать тебе, о чем ты думаешь?
– Как хочешь, – пожал плечами Данло. Он видел, что Хануман изучает его лицо, и ожидал какой-нибудь остроты или горькой правды по поводу его, Данло, парадоксального стремления стать асарией. Но Хануман отвернулся и ничего не сказал. Тогда Данло отдал себе отчет в том, что бурлило на поверхности его сознания: он молился, чтобы Хануман отвернулся и промолчал. – Раньше ты знал меня как друг, а не как цефик, – сказал он.
Хануман все так же молча приблизился к своему вселенскому компьютеру.
– А я знал тебя, – продолжал Данло. – И думал, что всегда буду знать.
Хануман прижался лбом к черной сфере, звякнув алмазной шапочкой о кристалл, и опять ничего не сказал.
– Хану, Хану, и зачем я только пришел в этот безумный Город?
– Если бы ты не пришел в Невернес, – проронил наконец Хануман, – я замерз бы на площади Лави.
– Зачем вспоминать об этом сейчас?
– Потому что между нами стоит жизнь, и так будет всегда.
– Да… жизнь.
– А теперь между нами появилось еще кое-что. Этот путь богов, который мы с тобой видели яснее, чем кто-либо другой.
– Но Путь Рингесса… не мой путь.
– Не твой?
– Нет.
– Ты отрекаешься от той самой религии, которую сам помогал создавать?
– Я? Что же тогда сказать о вас с Бардо?
– Не будем забывать, что твое воспоминание вдохновило тысячи людей.
– Но я…
– Скоро их будут миллионы.
– Так много?
– А когда-нибудь миллионы миллионов. Ведь человеческому роду нет ни конца, ни края.
Данло медленно прошелся по комнате и сказал, взвешивая каждое слово:
– Путь… стал не таким, как был.
– Это естественно – все меняется.
– Но ведь новые рингисты практически покупают у Бардо свое членство!
– Ну и что же?
– То, что воспоминания купить нельзя.
– Возможно. Но если божки не пожертвуют чем-то дорогим для себя, например деньгами, они никогда не оценят привилегии быть рингистами.
– Привилегии? – выкрикнул Данло. – Я думал, что путь открыт для всех.
– Он и открыт. Просто для некоторых из нас он будет более славным, чем для других.
– Понятно.
Хануман сложил пальцы домиком у подбородка.
– Некоторых из нас в отличие от других выбрали для того, чтобы скопировать их воспоминания.
– И кто же эти избранные?
– Ты хочешь знать их имена?
– Да.
– Бардо, само собой. Ты, я, Томас Ран, Коления Мор.
– Кто еще?
– Еще, как тебе наверняка известно, я пригласил Тамару. Потом братьев Гур и еще семерых из калла-сообщества. Сурья тоже дала согласие…
– Сурья Дал?
– Она блестящая женщина, и ты это знаешь.
– Но она протестовала против калла-церемоний чуть ли не с самого начала. Мне кажется, память… внушает ей страх.
– Тем не менее она, похоже, вспомнила нечто важное.
– Неужели?
– Можешь сам рассудить, насколько правдиво ее воспоминание.
Данло посмотрел вверх. Окна в куполе потемнели и отражали слабый свет комнаты.
– Что это за воспоминание?
– Она вспомнила одну простую вещь, одну истину, которая может пригодиться любому, идущему по Пути: однажды бог явится среди людей и поведет нас навстречу нашей судьбе. Имя этого бога – Мэллори Рингесс.
– Она говорит, что вспомнила это?
– Разумеется.
– Но каким образом?
– Она говорит, что это заложено в наследственной памяти Эльдрии.
– Но Эльдрия покинула эту галактику пятьдесят тысяч лет назад. Откуда они могли знать имя… моего отца?
– Возможно, Эльдрия были величайшими скраерами всех времен, – улыбнулся Хануман. – И это память о будущем. Ты сам говорил, что в глубоком воспоминании времени не существует.
– Да, верно.
– Эльдрия, должно быть, вложили в геном человека всю свою память – и о прошлом, и о будущем. И она лежит, свернувшись, в наших хромосомах. Ты видел ее, и я тоже. Что такое Старшая Эдда, как не память богов?
Данло прошел мимо шкафов и столов и прислонился к одной из колонн. Высоко над головой ветер дребезжал железным переплетом окна и ледяной струйкой сочился вниз. Гранитная стена промерзла так, что обжигала холодом через камелайку и рубашку.
– Я думаю, что Старшая Эдда нечто большее, чем генетическая память, – сказал он. – Старшая Эдда – это нечто другое.
– Что другое?
– Единая Память, жизнь, которая мерцает во всем…
– Единая Память! Данло, ты, пожалуй, единственный истинно религиозный человек из всех, кого я знаю.
Чувствуя, как боль начинает пульсировать в голове, Данло потер глаза и виски.
– Что за ирония. Я думал, что покончил со всеми религиями.
Хануман подошел и стал прямо перед ним.
– Даже с рингизмом?
– С рингизмом в первую очередь. В нем для меня… больше нет радости.