– Быстрее надо двигаться, быстрее! Не топчись на месте, двигайся, Лео, двигайся!
Наставник прыгнул навстречу, раскрутив клинок над головой в «мельнице». Подавшись назад, я рывком собрал звенья и, сложив цепь вдвое, попытался захлестнуть ею вращающийся перед моим носом меч. Звякнувший металл выбросил горсть искр, мой хлесткий удар зацепил гарду бастарда, цепь потянулась за уходящим на новый круг клинком.
Пушечный прямой удар правой ногой я пропустил вдоль груди, извернувшись на пределе возможностей, чувствуя, как от перенапряжения и резкого усилия стонут связки и мышцы. Пропустил и быстрым движением намотал кусок цепи на его ногу. Рывок в сторону дёрнул Витара в сторону приложения сил, на секунду нарушив равновесие. Его меч остановил вращение и сверкнувшей молнией наискосок обрушился на моё плечо.
Мне удалось принять эту атаку на растянутые звенья моего оружия, заплести его вокруг полосы металла, оставалось только завершить дело.
– Осторожнее, бестолочь! – не своим голосом взвыл дух.
Сокрушительный удар локтём от разорвавшего дистанцию наставника поставил точку в нашем поединке. «Доспех духа» спас лишь частично. Бил он коротко, жёстко и настолько быстро, что я сумел лишь отметить потрясающую скорость его движений, прежде чем мир расцвёл тысячью разноцветных искр. В голове звенело, мир перед глазами подернулся туманом.
– Понимание отсутствует. Впрочем, именно так я и предполагал. Но потенциал есть, а значит, будем работать. Эк хитро ты меня опутал! – добродушно гудел наставник, рывком подымая меня на ноги и толчком в плечо отправляя в сторону раздевалки. Цепь и в самом деле почти опутала Витара, мне не хватило буквально нескольких секунд. Нескольких секунд, что в настоящем бою составляет целую вечность. – Тренировка окончена. Штрафные санкции отменяются, я сегодня добрый. Жду вас обоих после каникул. И рыжего оболтуса с собой прихватить не забудьте, для пропускающих у меня отдельная программа!
– Я недоволен твоей подготовкой, внук! Любой из моих синоби дал бы более достойный отпор этому воину. Тебе не стыдно? Примени он бахир, не сносить бы тебе головы в настоящей схватке!
– Хватит, деда! – взмолился я. – И так голова трещит! Мастер Витар слишком опытный для меня противник. Но каждое поражение делает меня сильнее! Не ешь мой мозг, прошу!
– Я займусь тобой лично! Искусство Такэды Сингэна незаслуженно похоронили во тьме веков, и мне придётся исправить это упущение в твоём воспитании.
Да, буси не обучают. Их воспитывают. И Хаттори Хандзо, на правах родича, имел полное право заниматься моим воспитанием. Мысленно выругавшись, я сгреб в сумку снаряжение для тренировок и побрёл в душ…
Комната, а точнее, квартира в общежитии встретила меня тишиной. Тишина была настолько абсолютной, что слышно было, как с тихим шелестом движутся стрелки настенных часов, выполненных в виде Ярилы – древнего божества славян, олицетворявшего собой солнце. Вновь пересчитав количество комнат, я внутренне усмехнулся – жить роскошно мне было несколько… в новинку.
Род Хаттори не был беден, но был традиционно скромен и рационален, как это следовало потомственным самураям. Роскошь, показное богатство, излишние жилые площади – всё это отвергалось в угоду военному порядку, безраздельно царившему во всем доме. Как ни удивительно, моя мать, Светлана, не пробовала вносить изменения в устоявшийся порядок вещей, предпочитая доказывать свою власть в доме другими способами, например, на кухне. Японскую кухню она освоила потрясающе быстро, ходили даже слухи, что отец лично договаривался о нескольких уроках от знаменитых на всю Токийскую префектуру женщин рода Гангоку. Мне оставалось только завидовать вкушавшему эти сказочные яства брату.
Для общежития квартира в четыре комнаты – это несомненная роскошь. Прихожая, гостиная, жилая комната и кухня, не считая санузла. Пространства хватило бы на разухабистую вечеринку, поучаствовать в которой могла бы добрая треть населения общежития. Обилие портретов на стенах, да ещё и в вязкой тишине, впервые стало для меня… некомфортным. Лица, лица, лица… Их были десятки – живые и одновременно застывшие в мертвенной неподвижности, с поблёскивающими искрами разума в пустых, невыразительных до того момента глазах; добрые и злые, смеющиеся и печальные, задумчивые и беззаботные.
Слишком многое они могли рассказать. Рассказать то, как художник вдохнул в них подобие жизни, выпятив те или иные качества изображённых людей. Слишком глубокий взгляд в человеческие души. Слишком цепкий, вытаскивающий на поверхность их сущность. И откровенно облекающий смысл в иллюзию игры света и теней.
Мне стало не по себе – так, словно на какие-то мгновения я очутился в подземном склепе, в окружении давно умерших людей. Наваждение отступило так же внезапно, как и нахлынуло, оставив едва различимый на вкус осадок – горькое чувство чужой тоски по безвременно ушедшим и солоноватая ненависть, словно кровь на прикушенных губах.
– Кто ты такой, Лёша? – неслышно спросил я у спящего друга, встав на пороге жилой комнаты, которую нам предстояло делить. – Откуда в тебе это всё?
– Я тебе говорил – присмотрись к нему повнимательнее, – едва слышно, затухающим, словно убегающее эхо, голосом отозвался дух. – Я вижу о нём лишь то, что он даёт увидеть таким, как я, и не могу проникнуть в его суть. Он рьяно хранит свою тайну и в то же время отчаянно хочет поделиться ею. Но не находит с кем. В этом причина его доверия к тебе. Он ищет в тебе друга – настоящего друга, а не таких, что окружают его каждый день.
Дружба для меня была одной из великих тайн Вселенной. С этим чувством сложились непростые и неоднозначные отношения – обзавестись близким кругом среди сверстников, как это часто происходит в юном возрасте, не получалось, да и не хотелось. Воспитание детей протекает по-разному, и моё в этом плане несколько выделялось на общем фоне остальных японских подростков – меня и Леона целенаправленно готовили к служению, несмотря на некоторые попытки сопротивления со стороны матери. Друзья не входили в обязательный для самурая список качеств и достижений, скорее наоборот – подобные чувства обладали слишком большой силой и могли помешать идеальному исполнению долга, возложенного от рождения и подкреплённого присягой после совершеннолетия. Даже сёстры Мияги, с которыми Леон всё же сдружился, воспринимались мной изначально как привлекательные девушки, а после определенного момента – исключительно как сёстры.
– Не умею дружить.
– Может, и научишься. Люди, встреченные нами на пути, – это всегда наставники. Взаимоотношения с ними – опыт. Опыт доверия, общения, привязанности или злости, раздражения и даже ненависти. Всё зависит от обстоятельств, самих наставников и, конечно же, нас самих. Путь воина не обязательно путь одиночества. Это твой выбор. Всегда только твой выбор.
– Знаешь, дедушка Хандзо, ты сейчас противоречишь всему, что мне объяснял отец. Мне казалось, что всё давным-давно решено за меня. Каким мне быть, что делать и на что опираться в суждениях, – удивился я, продолжая взглядом изучать спящего Алексея.
Староста развалился на своей односпальной кровати и беспокойно переворачивался с бока на бок, что-то неразборчиво бормоча себе под нос. Сон его был не тревожным, скорее излишне активным, как и вся его жизнь, на мой взгляд.
– Противоречу? Я? Это мои потомки противоречат всему, что мы требовали соблюдать!!! – возмутился дух. – В погоне за идеалом они позабыли то, что твердили когда-то из поколения в поколение. Служение должно быть добровольным, должно быть частью выбора. А его способен сделать только свободный человек. Свободный духом, способный учесть все свои обязательства и, возможно, даже пожертвовать какой-то их частью.
– Неожиданно. Я подумаю над твоими словами. Всё же не каждый день моё мировоззрение переворачивают вверх дном. А насчёт дружбы…
– Советую ничего не предпринимать насчёт дружбы. Эту часть жизни пусти на самотёк. Как сложится, так и будет. И вот ещё… если твоё любопытство начнёт брать верх – не используй доверившегося тебе человека.
Последнее его замечание возмутило до глубины души. И почти сразу пришло понимание, погасившее зарождающуюся волну на корню.
– Откуда ты всё это знаешь? Как предсказываешь то, о чём я ещё даже не задумывался?
Дух только тихонько захихикал и замолчал окончательно, оставив меня в тяжёлых раздумьях. А ведь, если остаться честным, то мне вполне могла прийти в голову такая идея – узнать Лёхин секрет так, как этому учили на занятиях дома: втереться в доверие, сыграть на его слабостях, о которых мне так удачно рассказал дедушка…
Жилая комната разительно отличалась своим убранством от всей остальной квартиры. И неудивительно, так как воплощение истинного хаоса неспособно походить на упорядоченное по законам логики интерьера. Творческая лаборатория – именно так стоило бы назвать эту комнату. Не хватало только стола с кипящими и булькающими ретортами и рассортированными ингредиентами для приготовления зелья вечной молодости. Взамен ему был письменный стол, окружённый тяжеловесными книжными полками с великим множеством разнообразных томов, фолиантов и даже инкунабул, заваленный набросками, эскизами, черновиками и чертежами. Рядом одиноко стоял мольберт – альбомный лист, закреплённый на нём, имел следы размашистых прикосновений углём и воспалённым воображением художника, в несколько небрежных линий и россыпь теней изображая полуобнажённую Айлин, сидящую спиной, вполоборота к художнику и зрителям, стыдливо прикрывшись то ли простынёй, то ли покрывалом. В вещевых шкафах, наряду с одеждой, проживали три разномастных гитары и два одноручных меча с узкими лезвиями и тяжелыми витыми эфесами.
– Эпично живём, – подвёл я итог краткому осмотру помещения. – Только отрубленной головы дракона на стене не хватает. Или хвоста, на худой конец…
– Голова впишется в интерьер поудачнее. Осталось найти дракона… – пробурчал сонный Лёха, кутаясь в одеяло и садясь на кровати. – Поведай мне, что же нас ждёт за пьяный дебош на танцах? Кажется, именно так Астарта назвала наш скромный выход в свет.