спорадическими музыкальными вкраплениями тайского и французского. На нас, похоже, никто не обратил внимания.
Языковая смесь кое о чем мне напомнила.
– Слушай, Хэнд, – я вскрыл новую пачку «Лэндфолл лайтс» и вытащил сигарету. – А что за фигня была сегодня на рынке? Этот язык, на котором говорила ваша троица, эти жесты левой рукой?
Хэнд отпил кофе и поставил чашку на стол:
– А ты не догадался?
– Вуду?
– Можно, конечно, и так выразиться, – страдальческое выражение его лица показывало, что он бы так не выразился никогда. – Хотя, если быть точным, это название не используется уже несколько столетий. Да и в пору его появления не использовалось. Как большинство людей, не знакомых с предметом, ты слишком упрощаешь.
– Я думал, в этом и заключается суть религии. Упрощенчество для интеллектуальных инвалидов.
Он улыбнулся:
– В таком случае получается, что интеллектуальные инвалиды составляют основную часть населения, тебе не кажется?
– Так всегда и бывает.
– Ну может быть, – Хэнд снова отпил кофе и посмотрел на меня поверх чашки. – Ты правда не признаешь над собой никакого бога? Никакой высшей силы? Харланцы же, как правило, придерживаются синтоизма, нет? Либо синтоизма, либо какого-то из ответвлений христианства?
– Я не придерживаюсь ни того ни другого, – сказал я бесстрастно.
– Значит, тебе не у кого искать защиты от мрака ночи? Не у кого просить подмоги, когда огромный вес бытия начинает давить на хрупкую оболочку твоего одинокого существования, словно тысячеметровая колонна?
– Я был при Инненине, Хэнд, – я стряхнул пепел и вернул ему улыбку почти не износившейся. – При Инненине я слышал, как солдаты, на чьих спинах лежали колонны примерно такой высоты, во всю силу легких взывали ко всему спектру высших сил. Насколько я заметил, ни одна из этих сил не поспешила себя проявить. Без такой подмоги я как-нибудь проживу.
– Бог не в нашей власти, и мы не можем им повелевать.
– Оно и видно. Расскажи мне о Могильере. Эти его шляпа с пальто… Он же кого-то из себя изображает, да?
– Да, – в голосе Хэнда прозвучала нота искренней неприязни. – Он изображает Геде, в данном случае повелителя мертвых…
– Очень остроумно.
– …в попытке подавить наиболее недалеких конкурентов. Возможно, он действительно жрец определенного ранга, не без влияния в мире духов, но, уж конечно, не с таким влиянием, чтобы претендовать на сходство с упомянутым персонажем. Я наделен, – он одарил меня скупой улыбкой, – скажем так, несколько бо́льшими полномочиями. Так что просто дал это понять. Можно сказать, вручил верительные грамоты и поставил в известность о том, что нахожу его представление безвкусным.
– Странно, что этот Геде не счел нужным оповестить его лично, правда?
Хэнд вздохнул:
– На самом деле очень вероятно, что Геде, подобно тебе, видит юмористическую сторону этой ситуации. Для Мудрейшего он уж очень неприхотлив по части комического.
– Вот как, – я наклонился вперед, пытаясь высмотреть на его лице хоть какие-то признаки иронии. – Ты что, правда, что ли, веришь в эту туфту? То есть вот на полном серьезе?
Хэнд помолчал, затем откинул голову и указал на небо.
– Взгляни-ка, Ковач. Мы пьем кофе так далеко от Земли, что придется изрядно потрудиться, чтобы рассмотреть Сол в ночном небе. Нас доставил сюда ветер, реющий в измерении, которое мы не можем увидеть или потрогать. Мы, точно сны, хранимся в сознании машины, чье мышление настолько превосходит наше собственное, что ее с равным успехом можно называть Богом. Мы воскресаем в телах, не принадлежащих нам, выращенных в тайном саду без посредства тел смертных женщин. Таковы факты нашего существования, Ковач. Разве в них меньше таинства или есть какие-то другие отличия от веры в то, что существует еще одно пространство, где мертвые обитают в обществе существ, стоящих над нами так высоко, что мы просто должны называть их богами?
Я отвел глаза, испытав странную неловкость от пыла, с которым говорил Хэнд. Религия – наркотик забавный, и порой может непредсказуемо сказаться на состоянии тех, кто ее употребляет. Я раздавил окурок и стал осторожно подбирать слова:
– Ну, отличие в том, что факты нашего существования не были выдуманы кучкой невежественных жрецов за сотни лет до того, как мы покинули пределы Земли или построили что-либо, хоть отдаленно напоминающее машины. Я бы сказал, что в конечном счете эти факты вписываются в реальность – какой бы она ни была, – получше твоего мира духов.
Хэнд улыбнулся, мои слова его явно не задели. Похоже, разговор доставлял ему удовольствие.
– Узко мыслишь, Ковач. Разумеется, все ныне существующие церковные доктрины появились в доиндустриальные времена, но вера – это метафора, и кто знает, каким образом пришла к нам информация, стоящая за этой метафорой, откуда она пришла и как давно. Мы бродим среди руин цивилизации, которая, судя по всему, достигла божественного могущества за тысячелетия до того, как мы перестали ходить на четвереньках. Твоя собственная планета, Ковач, окружена ангелами с огненными мечами…
– Эй, – я выставил вперед ладони. – Давай-ка слегка поумерим разгул метафор. Вокруг Харлана находится система орбитальных боевых платформ, которую марсиане забыли демонтировать, когда уходили.
– Да, – Хэнд нетерпеливо махнул рукой. – Орбитальники, построенные из материалов, которые сводят на нет любые попытки их просканировать, орбитальники, мощи которых хватает, чтобы уничтожить город или гору, но которые используют эту мощь исключительно для уничтожения кораблей, дерзающих подняться к небесам. Что это, если не ангел?
– Это, блин, машина, Хэнд. С запрограммированными параметрами, которые, скорее всего, объясняются каким-то планетарным конфликтом…
– Откуда у тебя такая уверенность?
Он наклонился ко мне через стол. Я обнаружил, что зеркально повторяю его позу, потому что и сам начал горячиться.
– Ты когда-нибудь бывал на Харлане, Хэнд? Ну я так и думал, что нет. А я вот там вырос и могу тебе сказать, что в орбитальниках таинственности не больше, чем в любом другом марсианском объекте.
– Что, и не больше, чем в поющих ветвях? – голос Хэнда превратился в шипение. – Каменных деревьях, поющих на восходе и закате солнца? Не больше, чем в портале, который, как дверь в спальню, ведет…
Он оборвал себя на полуслове и оглянулся по сторонам, покраснев от того, что едва не проговорился.
Я откинулся на спинку стула и ухмыльнулся:
– Завидный пыл для человека в таком дорогом костюме. Так что, ты пытаешься выдать марсиан за вудуистских богов? Правильно я понимаю?
– Я никого не пытаюсь ни за что выдать, – пробормотал он, выпрямляясь. – И нет, марсиане и без того нормально вписываются в нашу реальность. Нам не нужно возвращаться к истокам, чтобы найти им объяснение. Я просто пытаюсь продемонстрировать узость твоей картины мира, где нет места чудесному.
Я кивнул.
– Очень похвально с твоей стороны, – я наставил на него палец. – Только сделай милость, Хэнд. Когда мы доберемся туда, куда собираемся, держи эту фигню при себе, будь любезен. Мне и без твоих закидонов будет хватать там забот.
– Я верю только в то, что видел своими глазами, – сказал он напряженно. – Я видел Геде и Карфура, облеченных в человеческую плоть; я слышал их голоса из уст хунганов; я вызывал их, и они являлись на мой зов.
– Ага, как же.
Он изучающе посмотрел на меня, и отражавшиеся на его лице оскорбленные религиозные чувства стали уступать место чему-то иному. Из голоса пропала напряженность, он перешел на тихое бормотание:
– Как странно, Ковач. Твоя вера так же глубока, как моя. Единственное, чего я не могу понять, это почему ты так отчаянно нуждаешься в том, чтобы не верить.
Эти слова висели в воздухе между нами почти минуту, прежде чем я ответил на них. Шум за соседними столиками стих, и даже северный ветер, казалось, затаил дыхание. Я наклонился вперед и тихо сказал, пытаясь не столько донести мысль, сколько развеять расцвеченное лазерным огнем воспоминание, вставшее перед мысленным взором:
– Ты ошибаешься, Хэнд. Я был бы счастлив получить доступ ко всей этой лаже, в которую ты веришь. Я был бы счастлив совершить положенный ритуал и вызвать тех, кто в ответе за наше сраное мироустройство. Потому что тогда я мог бы убить их. Медленно.
Тем временем загруженная в машину виртуальная ипостась Хэнда уменьшила наш короткий список до одиннадцати. Это заняло почти три месяца. Запущенный на пределе мощности ИИ – с соотношением виртуального/реального времени триста пятьдесят к одному – закончил процесс к полуночи.
К тому времени накал беседы на крыше спал, превратившись сначала в воспоминания о былом – о событиях и действиях, которые доказывали наши индивидуальные мировоззрения, – а там уже пошли все более туманные умозаключения об устройстве жизни и долгие паузы, когда мы смотрели за ограждение Башни, в ночную темноту пустыни. В атмосфере общей меланхолии карманный бипер Хэнда разорвал молчание так громко, словно звуком мог разбить стекло.
Мы спустились посмотреть, насколько продвинулся процесс, щурясь от неожиданно резкого света внутри Башни и зевая. Меньше часа спустя, когда время перевалило за полночь и начался новый день, мы отключили виртуальное «я» Хэнда и загрузили вместо него себя.
Последний этап отбора.
Моя фотографическая память хранит их лица.
Не красивые лица радрезистентных маорийских боевых оболочек, что они носили в Дангреке, возле дымящихся руин Заубервиля. Я вижу лица, которыми они обладали при жизни. Лица людей, которых заполучил и тут же перепродал Могильер, снова ввергнув в хаос войны. Такими они себя помнили, такими я впервые их увидел, – в ничем не примечательном номере виртуального отеля.
Лица мертвых людей.
Оле Хансен:
До смешного белокожий; коротко остриженные волосы, тоже белые как снег; глаза той же безмятежной синевы, что и цифры на дисплеях медицинского оборудования при некритическом состоянии больного. Доставлен в криокапсуле с Латимера с первой волной ооновских подкреплений в пору, когда все вокруг считали, что сопротивление Кемпа подавят за какие-нибудь полгода.