– Никаких свидетельств в пользу этого нет.
– Как насчет здравого смысла?
– Здравого смысла? – ее голос снова преисполнился презрения. – Того же самого здравого смысла, исходя из которого тысячу лет назад считали, что Солнце вращается вокруг Земли, ведь «достаточно просто на него взглянуть»? Здравого смысла, к которому апеллировал Богданович, разрабатывая теорию центров? Здравый смысл антропоцентричен, Ковач. Он полагает, что если человечество чего-то добилось, то любая разумная технологическая раса должна повторить наш путь.
– Мне доводилось слышать убедительные доводы в пользу этого тезиса.
– Всем доводилось, – сказала она коротко. – Здравый смысл для здравых людей, и нет нужды скармливать им что-то иное. А что, если марсианская этика не допускала переоблачения, Ковач? Никогда об этом не задумывался? Что, если смерть означает, что ты оказался недостоин жизни? Что, даже если тебя можно вернуть, у тебя нет на это права.
– В технологически развитой культуре? Культуре звездных путешествий? Фигня это, Вардани.
– Нет, это теория. Функционально определяемая этика хищной птицы. Феррер и Ёсимото из Брэдбери. И пока существует не так уж много данных, чтобы ее опровергнуть.
– А ты-то в это веришь?
Она вздохнула и снова села на стул:
– Разумеется, не верю. Я просто пытаюсь продемонстрировать, что на этом банкете хватает блюд и помимо маленьких привычных очевидностей, которые преподносит человеческая наука. Мы почти ничего не знаем о марсианах, и это после сотен лет исследований. А то, что мы, по нашему мнению, знаем, в любой момент легко может оказаться ошибкой. Назначение половины вещей, что мы находим на раскопках, остается для нас полной загадкой, и мы при этом торгуем ими, как будто они просто какая-то декоративная херня. Может быть, сейчас на стене гостиной в чьей-нибудь квартире на Латимере висит закодированная информация о сверхсветовом двигателе, – она помолчала. – И наверняка еще и вверх тормашками.
Я расхохотался. Это разрядило напряжение. Губы Вардани тронула невольная улыбка.
– Нет, я серьезно, – пробормотала Таня. – Ты считаешь, раз я могу открыть этот портал, то мы что-то о нем точно знаем. Ну так вот, не знаем. Ты не можешь строить никаких допущений. Ты не можешь мыслить в рамках человеческих представлений.
– Ну ладно, – я прошел за ней обратно в центр комнаты и тоже сел.
Вообще-то идея о том, что человеческий стек вытащили какие-нибудь марсианские припортальные коммандос, что эту личность загрузили в марсианскую виртуальность и что там могло произойти с человеческим сознанием, – от этой идеи у меня по спине ползли мурашки. Я был бы очень рад, если бы она и вовсе никогда не приходила мне на ум.
– Только это теперь твои слова выглядят как байка о вампирах, – сказал я.
– Я просто предупреждаю.
– Ладно, я предупрежден. А теперь скажи мне вот что. Сколько еще археологов знало о местоположении объекта?
– Не считая моей команды? – она задумалась. – Мы подали отчет в центральное управление в Лэндфолле, но это было еще до того, как поняли, с чем имеем дело. В отчете он фигурировал как «обелиск». Объект неизвестного назначения, но, как я уже говорила, каждая вторая вещь, которую мы раскапывали, квалифицировалась как ОНН.
– Ты же в курсе, что, по словам Хэнда, в лэндфолльских регистрационных записях нет данных о подобном объекте?
– Да, я читала рапорт. Ну, наверное, файлы затерялись.
– Слишком уж, на мой взгляд, удобное совпадение. Файлы в принципе, может, и теряются, но точно не тот файл, в котором упоминается самая значимая находка со времен Брэдбери.
– Я же сказала, что мы записали его как ОНН. Как обелиск. Другой обелиск. К тому времени, как мы нашли этот, мы обнаружили уже с десяток структурных элементов в разных частях береговой линии.
– И информацию не обновили? Даже после того как поняли, что перед вами?
– Нет, – она криво усмехнулась. – Гильдия всегда довольно сильно прессовала меня за «вычинские» наклонности, и многие скребуны, которые были под моим началом, тоже, как следствие, оказались запятнанными. Презрение со стороны коллег, критика в научных журналах. Обычные штучки конформистов. Когда мы осознали, что представляет собой наша находка, то, похоже, единодушно решили, что Гильдия может и подождать, пока мы не придумаем, как опозорить их поэффектнее.
– А потом началась война, и вы его закопали из тех же самых соображений?
– Угадал с первой попытки, – она передернула плечами. – Сейчас это, наверное, звучит по-детски, но тогда мы все были здорово сердиты. Не знаю, поймешь ли ты, каково это – видеть, как все результаты твоих исследований, все теории, которые ты разработал, летят в мусорную корзину, потому что ты занял неправильную политическую позицию.
В моей памяти промелькнуло воспоминание об Инненинских слушаниях.
– Да, звучит знакомо.
– Думаю… – она заколебалась. – Думаю, повлияло еще кое-что. В ночь, когда мы впервые открыли портал, у нас сорвало крышу. Отвязная вечеринка, много всякой химии, много всяких разговоров. Все размечтались о профессорских званиях на Латимере; мне прочили титул почетного деятеля науки Земли за общий вклад, – она улыбнулась. – По-моему, я даже произнесла благодарственную речь. Эту часть вечера я помню плохо, и уже со следующего утра.
Она вздохнула и стерла улыбку с лица:
– Утром мы начали мыслить трезво. Начали прикидывать, что произойдет на самом деле. Мы понимали, что если отчитаемся о находке, то утратим над ней контроль. Гильдия пришлет мастера с правильными политическими взглядами, управление проектом перейдет к нему, а нас одобрительно похлопают по плечу и отправят по домам. Нет, мы, конечно, выйдем из академического забвения, но за определенную цену. Нас начнут печатать, но только после тщательной выверки, чтобы не допустить слишком частых упоминаний Вычинского в тексте. Начнут давать работу, но никакой независимой основы. Консультирование, – она скривилась, как будто это слово имело дурной вкус, – на чужих проектах. Нам будут хорошо платить, но это будет плата за молчание.
– Лучше, чем никакой.
Она состроила гримасу:
– Если бы я собиралась быть второй лопатой при каком-нибудь чисто выбритом, политически правильном мудиле со вдвое меньшим, чем у меня, опытом и квалификацией, я бы пошла работать на равнину, как все прочие. Единственная причина, по которой я вообще находилась на побережье, это желание вести собственные раскопки. Иметь возможность доказать истинность того, во что я верю.
– А прочие испытывали такие же сильные чувства?
– Под конец да. Изначально они пошли ко мне, потому что нуждались в работе, а в то время больше никто скребунов не нанимал. Но пара лет пренебрежительного отношения меняет человека. А большинство из них были молоды. Молодость дает энергию для гнева.
Я кивнул:
– Найденные нами в сетях тела могли принадлежать кому-то из них?
Она отвела взгляд:
– Полагаю, да.
– Сколько было людей в команде? Тех, которые могли бы сюда вернуться и открыть портал?
– Не знаю. Всего человек шесть из них имели квалификацию Гильдии; двое или трое могли бы действительно попытаться. Арибово. Может быть, Вэн. Дхасанапонгсакул. Они все были крепкими профессионалами. Но самостоятельно? Работая по нашим записям, действуя вместе? – она покачала головой. – Я не знаю, Ковач. Тогда… все было по-другому. Мы были командой. Я не имею ни малейшего понятия, что будут представлять из себя эти люди в других обстоятельствах. Ковач, я даже уже не знаю, что буду представлять из себя я.
Ее фраза вызвала в воображении неуместное воспоминание о нашем купании в водопаде. Свернувшись кольцом, воспоминание угнездилось внизу моего живота. Я стал нащупывать обрывок предыдущей мысли.
– Ну, в архивах Гильдии в Лэндфолле должна быть информация об их ДНК.
– Да.
– И мы можем сравнить ее с образцами, взятыми из костей…
– Да, знаю.
– …но получить эту информацию отсюда будет непросто. И, откровенно говоря, я не понимаю, чего это поможет достичь. Мне не очень интересно, кто они такие. Я просто хочу понять, каким образом они оказались в сетях.
Она поежилась.
– Если это они… – она помолчала. – Я не хочу знать, кто это, Ковач. Я переживу без этого знания.
Я захотел протянуть к ней руки, преодолеть небольшое расстояние, отделявшее наши стулья друг от друга, но Таня внезапно показалась мне столь же суровой и таинственной, как та вещь, которую мы собирались открыть. Я не мог придумать, до какой части ее тела я мог бы дотронуться, чтобы мое прикосновение не выглядело назойливым, откровенно сексуальным или попросту нелепым.
Момент прошел. Растаял.
– Пойду посплю, – сказал я, поднимаясь. – Советую тебе сделать то же самое. Сутьяди собирается начать с рассветом.
Она рассеянно кивнула. Ее внимание было занято чем-то другим. Возможно, она стояла лицом к лицу со своим собственным прошлым.
Я оставил ее в одиночестве посреди обрывков бумаги с техноглифами.
Я проснулся, чувствуя себя разбитым – то ли от радиации, то ли от антирадиационных препаратов. Из окна баббл-тента сочился серый свет, из головы выскальзывал недосмотренный сон…
Видишь, Волк «Клина»? Видишь?
Могильер?
Остатки сна окончательно развеялись, изгнанные звуком энергичной чистки зубов, доносящимся из ниши умывального отсека. Повернув голову, я увидел Шнайдера, он одной рукой вытирал волосы полотенцем, а другой наяривал электрической зубной щеткой.
– Доброе утро, – пробубнил он сквозь пену.
– Доброе, – я сел на койке. – Который час?
– Пять с небольшим, – он пожал плечами, словно извиняясь, и обернулся к раковине, чтобы сплюнуть. – Сам бы еще повалялся, но Цзяну приспичило заняться боевыми искусствами, а я чутко сплю.
Я наклонил голову, прислушиваясь. Нейрохимия донесла до меня звуки тяжелого дыхания и периодических резких хлопков свободно сидящей одежды, раздающиеся за стенкой из синтбрезента.