Депре. Готов.
Сутьяди, повернувшийся к нему, когда тот повалился на пол, изумление во взгляде…
Готов.
За его спиной Сунь Липин встала на колени, плотно сомкнув веки и поднося к голове бластер. Системный анализ. Последнее средство. Она все поняла верно, только вот парализатора у нее не было. И она не знала, что он есть у кого-то еще.
Я двинулся вперед, что-то крича, но в бушевавшей вокруг буре горя мой крик остался неуслышанным. Бластер уперся в подбородок Сунь. Я вскинул парализатор, промазал. Подошел ближе.
Раздался выстрел бластера. Узкий луч прошел сквозь ее подбородок, а на макушке успел полыхнуть острый язык бледного пламени, прежде чем сработал прерыватель. Сунь повалилась набок. От ее рта и глаз поднимался пар.
Что-то щелкнуло у меня в горле. Чувство потери стало еще на какую-то толику больше, пополняя океан горя, изливаемый поющими ветвями. Мой рот приоткрылся, возможно, в попытке выкричать хоть какую-то часть боли, но и малая частичка была слишком велика, чтобы ее выразить. Она осталась неизлитой, а я остался нем.
На меня натолкнулась не разбирающая дороги Вонгсават. Повернувшись, я схватил ее за плечи. Ее глаза были широко распахнуты от шока и мокры от слез. Я попытался оттолкнуть ее, чтобы иметь возможность выстрелить, но она продолжала льнуть ко мне, издавая низкие гортанные стоны.
Я нажал на спуск. Задергавшись в конвульсиях, Вонгсават упала поверх тела Сунь.
По другую сторону от них стояла Вардани, не отрывавшая от меня взгляда.
Снаружи разорвалось еще одно темное тело. Крылатые тени над нашими головами вскрикнули и зарыдали, и я почувствовал, как у меня внутри что-то надламывается.
– Нет, – произнесла Вардани.
– Кометарное явление, – громко сказал я, пытаясь перекрыть их причитания. – Он пройдет мимо, нам только…
И тут во мне что-то и в самом деле надломилось, и я повалился на пол, скорчившись от невыносимой боли, беззвучно разевая рот, как загарпуненный боттлбэк.
Сунь – оборвавшая свою жизнь уже второй сучий раз подряд.
Цзян – кровавая масса, размазанная по палубе причального дока. Утраченный стек.
Крукшенк, разорванная на части, утраченный стек. Хансен – аналогично. К списку добавлялись все новые и новые имена. Лица мелькали, словно в убыстренной обратной перемотке, – змея кинопленки, извивающаяся в смертельной агонии.
Лагерь, из которого я вытащил Вардани, – вонь; голодные дети под прицелом автопушек и под управлением потерявшего человеческий облик электронарка с выжженным мозгом.
Госпитальный корабль, еле успевающий перелетать с одной бойни на другую.
Взвод, члены стаи, развороченные на куски «умной» шрапнелью.
Два года резни на Санкции IV.
Корпус.
Инненин, Джимми де Сото и прочие, кого сожрал изнутри вирус Роулинга.
Другие миры. Другая боль, по большей части не моя. Смерть и ложь, ставшие частью жизни.
Планета Харлан и постепенная утрата детства в ньюпестских трущобах. Спасительное бегство в морскую пехоту, в веселую и жестокую службу на Протекторат. Дни дисциплины и принуждения.
Растянутые жизни, прожитые в слякоти человеческого страдания. Подавленная боль; боль, отложенная на полку, на хранение в ожидании инвентаризации, которой так и не случилось.
Наверху кружили марсиане, изливая свое горе. Я чувствовал, как и в моей груди зреет крик, и знал, что он разорвет меня, когда вырвется наружу.
А потом разряд.
А потом темнота.
Я благодарно провалился в нее, надеясь укрыться во мраке от призраков неотмщенных мертвых.
На берегу холодно, начинается буря. Ветер взметает грязный снег, в котором виднеются черные крупинки радиоактивной пыли, всплескивает фонтаны брызг над измятой поверхностью моря. Волны лениво хлопают по мутно-зеленому песку. Над головой хмурое небо. Я поднимаю плечи, прячу в карманах руки, от холода лицо сжимается, точно кулак.
Чуть дальше разведенный на берегу костер бросает на небо красно-оранжевые отсветы. У костра сидит одинокая фигура, закутанная в одеяло. Я иду к ней, хотя мне этого и не хочется. Что бы там ни было, у костра тепло, да и идти больше некуда.
Портал закрыт.
Это кажется неправильным. Почему-то я знаю, что это не так.
И тем не менее…
С каждым шагом беспокойство растет. Закутанная фигура не шевелится и никак не показывает, что видит меня. Сначала меня тревожило, что этот человек может оказаться врагом, но теперь это опасение сходит на нет, и на смену ему приходит страх, что он окажется кем-то знакомым, и этот кто-то мертв…
Как и все, кого я знаю.
За спиной фигуры у костра на песке высится конструкция – огромный тонкий крест. К кресту что-то привязано. Сильный ветер и летящие в лицо тонкие иглы мороси не позволяют мне разглядеть, что это.
Ветер начинает завывать, и этот вой напоминает мне какой-то другой звук, уже слышанный однажды и внушавший мне страх.
Я подхожу к костру, и мое лицо омывает волна тепла. Вынув из кармана руки, я подношу их к огню.
Фигура шевелится. Я стараюсь этого не замечать. Не хочу замечать.
– А… кающийся грешник.
Могильер. Его голос уже не полон издевки; возможно, он считает, что в ней больше нет нужды. Вместо этого в его тоне звучит нечто смахивающее на сострадание. Великодушное сочувствие победителя в игре, исход которой изначально не внушал ему особенного сомнения.
– Прошу прощения?
Он смеется:
– Очень смешно. Почему бы тебе не присесть к костру, так теплее.
– Я не до такой степени замерз, – отвечаю я, дрожа, и отваживаюсь взглянуть ему в лицо.
Его глаза блестят в свете костра. Он знает.
– Ты долго сюда добирался, Волк «Клина», – говорит он мягко. – Мы можем подождать еще немного.
Сквозь растопыренные пальцы я смотрю на пламя:
– Что тебе от меня нужно, Могильер?
– Да брось ты. Что мне нужно? Ты же знаешь что.
Он сбрасывает с плеч одеяло и легко поднимается на ноги. Он выше, чем я запомнил, а потрепанное черное пальто придает ему элегантно-угрожающий вид.
Он водружает на голову цилиндр, залихватски заломив его набекрень:
– Мне нужно то же, что и всем другим.
– А это что? – я киваю на то, что распято на кресте за его спиной.
– Это? – на его лице впервые проступает озадаченность, возможно, даже легкое смущение. – Ну… Скажем так, это альтернатива. Альтернатива для тебя, я имею в виду, но мне отнюдь не кажется, что ты захочешь…
Я поднимаю голову на высящуюся передо мной конструкцию и неожиданно отчетливо вижу ее сквозь ветер, морось и радиоактивную взвесь.
На кресте – я.
Я примотан к нему сетями, мертвая серая плоть выпирает сквозь ячейки, тело обмякло на перекладине, голова опущена. Чайки уже поработали над лицом. Глазницы пусты, щеки поклеваны. На лбу местами проглядывает кость.
Вот уж где, думаю я отстраненно, должно быть холодно.
– Я же тебя предупреждал, – отзвуки прежней насмешки снова слышатся в его голосе; он начинает проявлять нетерпение. – Это альтернатива, но я думаю, ты согласишься, что здесь, у костра, намного удобнее. Ну и еще кое-что.
Он раскрывает узловатую ладонь и демонстрирует стек памяти со следами свежей крови и плоти. Поспешно хлопнув себя по затылку, я обнаруживаю там зияющую дыру, в которую с пугающей легкостью проваливаются пальцы. На дне отверстия нащупываю скользкую пористую поверхность своей собственной церебральной ткани.
– Вот видишь, – его голос исполнен почти что сожаления.
Я опускаю руку:
– Где ты это взял, Могильер?
– А, их нетрудно раздобыть. Особенно на Санкции IV.
– А стек Крукшенк у тебя есть? – во мне внезапно вспыхивает искра надежды.
Секундная заминка:
– Ну разумеется. Они все попадают ко мне, рано или поздно, – он кивает, словно в подтверждение своих слов. – Рано или поздно.
Повтор звучит натужно. Кажется, меня хотят убедить. Искра надежды гаснет.
– Тогда уж лучше поздно, – говорю я, в последний раз протягивая руки к костру.
Ветер хлещет меня по спине.
– Что ты имеешь в виду?
Смешок, приделанный к концу фразы, тоже выглядит натужным. Я чуть заметно улыбаюсь. Улыбка будит застарелую боль, но эта боль несет странное успокоение.
– Я ухожу. Мне здесь нечего делать.
– Уходишь? – его голос внезапно превращается в отвратительный скрежет; на зажатом в пальцах стеке пляшут красные отсветы костра. – Никуда ты не уйдешь, волчоночек мой. Останешься тут со мной. Нам нужно закрыть кое-какие счета.
На этот раз моя очередь смеяться.
– Пошел на хер из моей головы, Могильер.
– Ты. Останешься, – его рука тянется ко мне поверх пламени костра. – Здесь.
«Калашников» оказывается в моей руке, и я ощущаю тяжесть полного магазина. Пуля в морду, как и было обещано.
– Мне пора, – говорю я. – Передам Хэнду от тебя привет.
Его глаза сверкают, руки тянутся ко мне.
Я поднимаю пистолет.
– Я же тебя предупреждал, Могильер.
И стреляю чуть ниже края цилиндра. Три отверстия, хорошая кучность.
Выстрелы отшвыривают его назад, и он падает на песок метрах в трех от костра. Я жду, не поднимется ли он снова, но он исчезает. С его уходом костер начинает затухать.
Я поднимаю голову и вижу, что распятие опустело, что бы это ни значило. В моей памяти всплывает мертвое лицо, которое глядело на меня оттуда, и я присаживаюсь на корточки у огня, стараясь согреться. Сижу до тех пор, пока от костра не остаются одни угли.
В тлеющем пепле замечаю стек памяти, уже очищенный пламенем, ярко поблескивающий из-под головешек. Я поднимаю его, зажав большим и указательным пальцем, как это делал Могильер.